Ереси Франции и Лангедока до 1170 года

Та страна, где ересь должна была невольно остановить­ся в своем течении, представляла собой самые благопри­ятные условия к восприятию славянского катарства. Все изложенное нами выше, смеем думать, достаточно пояс­няет такой вывод. На юге Галлии знали о катарах еще с первых веков христианства, здесь было царство манихеев, ариан, присциллиан. Здесь еретики держались долее всего и уступали только после кровавой борьбы. То, чему хотели поучать теперь, здесь уже привыкли видеть и слышать. Еще несколько веков тому назад священник Вигилий и епис­коп Марсельский Серен здесь ломали образа и мощи, не молились святым (69).

Страна эта прошла через горнило всех верований и об­рядов. Она, как мы знаем, обладала выгодными для ересей политическими условиями, скептический дух народа, склонного к фантастическим учениям, заранее был пред­расположен сочувствовать всякому свободомыслию в ре­лигии, философия должна была пленить одних, а аскети­ческий пример укрепить других. Все соединилось таким образом, чтобы средневековая оппозиция Римской Церк­ви сосредоточилась, как в фокусе, именно здесь.

Итальянские миссионеры не заставили себя долго ждать. Они застали наклонность и вкус к богословским препира­ниям, множество верований, оттенков, несогласий. При­быв в столь удобное время, проповедники дуализма при­обрели быстрый и полный успех. Они избрали Тулузу цен­тром будущей религии и разошлись по Аквитании и Сеп-тимании. Скоро их учение нашло множество последовате­лей в этих краях.

В римской епархии о катарах знают документально с 991 года. Герберт, бывший учитель рейнской школы, избран­ный в архиепископы, должен был дать клятву, что не раз­деляет убеждений еретиков, которые, следовательно, уже тогда были известны. Как явствует из официальной клятвы, еретики провозглашали разницу между добрым и злым на­чалом, у Христа принимали только призрачное тело, отвер­гали Ветхий Завет, как изобретение демона, восставали про­тив брака и животных яств (70). Недоставало только отверже­ния таинств да братского возложения рук на посвящаемых, чтобы появился будущий альбигоец.

Однако через двадцать лет тип альбигойского еретика появился на юге от Луары, и началась история непосред­ственных альбигойцев.

Она открылась мучениями и гонениями — они шли в ответ на быстрый полет вольнодумства. Епископ Лиможский принимает меры против них еще в 1012 году. Через восемь лет на площадях Тулузы казнили еретиков, а еще несколько лет спустя герцог аквитанский Вильгельм созы­вает собор в Сен-Кароффе для «искоренения нечестивой заразы». Но ничто не помогало. В двадцатых годах XI столе­тия ересь распространилась по всей Франции, и источник ее указывали в Орлеане.

После 1017 года об еретиках знают уже на юге от Луа­ры, в Перигоре, Лемузене, Пуатье. Впрочем, в летописях останавливаются особенно на Орлеане. Здесь еретиков было особенно много, возможно потому, что в Орлеане они были носителями новой идеи, тогда как на Юге уже давно при­выкли ко всяким еретикам. Теперь и здесь появился дог­мат, решительно отрицающий таинства Крещения и По­каяния.

Современник описываемых событий, монах Рауль Лы­сый, оставил подробное описание их учения. «Рассказыва­ют, — говорит он, — что эта безумная ересь была начата в Галлии какой-то женщиной, явившейся из Италии и пре­исполненной дьявола, с помощью которого она увлекала всякого, кого хотела, не только людей глупых и бессмыс­ленных, но даже таких, которые с виду казались ученейши­ми между духовенством» (71). С 1017 года учение имело в Орле­ане верных адептов и сильных покровителей. На первое вре­мя ее руководителями стали двое из известных духовных лиц города: Гериберт и Лизой, люди, уважаемые в Орлеане, славные родом, ученостью, чистотой жизни, близкие к ко­ролю*1 и любимые им. Гериберт, прозванный девственни­ком, заведовал церковной школой; Лизой жил в монастыре. Через них ересь проникла ко двору Роберта и нашла там в лице Стефана, королевского духовника, крепкую защиту. Из Орлеана рассылались миссионеры катаров, они совра­щали духовенство в Руане. Скоро, говорили еретики, их уче­ние будет принято всем народом.

Руанский священник, к которому пришли с таким из­вестием, мало был расположен верить тому. Он сообщил об этом герцогу нормандскому Ричарду II, а тот королю Ро­берту. Это было уже в 1022 году. Добрый и христианнейший король «жестоко опечалился, опасаясь погибели государства в стольких душах человеческих». Он немедленно прибыл в Орлеан, где велел собрать собор из духовных и светских лиц. Подозрение падало на самих пастырей. На соборе решено было допрашивать порознь каждого из духовных лиц. Все чтили символ веры и заявили свое католическое исповеда­ние; но когда дошла очередь до Лизоя и Гериберта, то, к общему удивлению, эти надежнейшие люди торжественно отреклись от католичества и высказали такие мысли, кото­рые ужаснули все собрание. Тогда поднялись и многие другие их последователи, из светских и духовных. Они дружно объявили, что никогда не покинут своих учителей. Король и епископы допросили обоих священников, пытаясь по-дружески убедить их отречься от своих заблуждений. На вопрос, откуда и когда они узнали это учение, допрашиваемые от­вечали: «Мы уже давно следуем этому учению, которое вы только сейчас узнали. Мы верили и верим, что вы и все другие, какого бы закона и какой бы веры ни были, присоединитесь к нам».

Учение орлеанских еретиков представляло смесь нового катарства с остатками павликианских воззрений. Они начинали с того, что давали мистическое объяснение смысла Библии, в своих ночных тайных собраниях толковали ее при помощи аллегорий и уподоблений. Рядом силлогизмов они отрицали всякую буквальность в понимании Библии и доходили до того, что отвергали реальность Христа, которому давалось только призрачное бытие.

«Христос никогда не рождался от девы Марии, — говорили они, — никогда не страдал для людей, во гроб не был положен и из мертвых не воскресал».

Отсюда они выводили бесполезность Причастия и Крещения как таинств.

Поколебав прочность католической догматики, они устроили свою собственную. Вместо христианской Троицы они привносили дуализм. Земля и небо, учили они, существовали предвечно, никто их не сотворил. Благодетель-Бог не мог быть творцом порочного. Чтобы отделить духа злобы, царя плоти, должно отказаться от телесных удовольствий, от брака, от мясной пищи.

Народ между тем говорил, будто они предавались тайным наслаждениям, пели песнопения в честь дьявола, который показывался в виде разных чудовищ; что детей, при­ятых на ночных собраниях, они сжигали, а пепел их съедали. Все это, естественно, возникало в умах по причине гадочности новых иноверцев, сильно занимавших народ, который окружал их толпами. Собор, видимо неискусный в богословской полемике, был скорее расположен верить тем слухам и сказкам, ходившим в толпе. Уже восемь часов продолжался допрос. Геройство обвиненных привело членов собора еще в больший ужас. Им предложили покаяться, а иначе, по приказанию короля, грозили сожжением. «Заканчивайте скорее ваши допросы и делайте с нами, что хоти­те, — отвечали еретики. — Смотрите, мы видим там Царя нашего небесного, он простирает к нам руки, чтобы вести нас в вечное блаженство».

Смертный приговор был произнесен над всеми; поща­дили только монахиню и клирика, которые отреклись от учения. Раздраженная чернь хотела своими руками разор­вать демонов; королева, бывшая тут же, предупредила толпу и, замахнувшись тростью, выколола глаз своему бывшему духовнику. Сначала думали устрашить осужденных, так как погибали люди, любимые королем и знатью за свой ум и чистую жизнь. Но один из догматов их веры требовал муче­ничества за убеждения. По дороге они сами торопили стра­жу, желая насладиться собственными мучениями. Все три­надцать человек, а именно десять каноников городского монастыря, предводимые Лизоем, Герибертом и Стефа­ном, отважно взошли в пламя костра. Еще долго оттуда раздавались их крики (72).

Летописцу, описавшему эти сцены в Орлеане, казалось, что впредь католичество будет нерушимо во Франции и что ересь исчезла с лица земли. В сущности, она только начина­лась, внезапно перекинувшись отсюда в Люттих и Аррас. Там схватили еретиков, пытали, но ничего не узнали и только изменой добыли тайну учения, которое оказалось тем же ор­леанским с примесью практических наставлений о делах ми­лосердия, молитвы и воздержания.

Епископы Юга были настороже, они отовсюду получа­ли извещения о симптомах, опасных для Церкви. Катаров видели везде — одна бледность лица, истомленный вид казались испуганным властям достаточным свидетельством в пользу еретичества.

Так, в сороковых годах шалонский епископ советовал­ся с Вазоном Льежским о мерах против еретиков его епар­хий. Он получил от умного и кроткого епископа Льежа са­мое разумное наставление по этому поводу, которое, по-видимому, принесло благотворные последствия.

«Бог не хочет смерти грешника, — писал Вазон, — он ищет лишь покаяния и жизни его».

Между тем успех ереси так возрастал, что в 1049 году большой собор в Реймсе из двадцати епископов, пятиде­сяти аббатов и прочего духовенства должен был постано­вить отлучение на еретиков и всех тех, кто «чем бы то ни было будут оказывать содействие новому учению» (73).

Со второй половины XI века история катаров принад­лежит исключительно Югу Франции. В 1056 году в Тулузе новый собор отлучил еретиков и их покровителей, кото­рые скрывались даже между вельможами, но он же обли­чал духовенство в симонии и порочной жизни. Тогда же епископ Безьерский отлучает весь город Сен-Жилль, и, когда один приор этого города не послушался распоряже­ния епископского, папа Александр II подтвердил отлучение вторично в 1062 году, причем приказал вырыть из земли трупы умерших во время интердикта и вынести их с клад­бища за черту города (74).

Мы не имеем сведений о мерах против еретиков во вто­рой половине XI века. К началу следующего столетия чис­ло катаров столь увеличилось, что они стали населять це­лые города в Аженуа и проповедовать столь открыто, что капеллан Вильгельма IX Аквитанского Рауль Арденнский должен был писать против них особое слово. Катарам вто­рили другие голоса, разделившие ту же оппозицию против Рима, но основывавшиеся исключительно на Библии, по­добно позднейшим кальвинистам.

Деятельность Петра де Брюи и Генриха, предшествовав­ших Петру Вальдо, относится именно к этому рубежу меж­ду XI и XII веками, но мы оставим ее пока, как не причас­тную чисто дуалистическому движению, которое в это са­мое время окончательно утверждается в Альбижуа.

Свидетельство о последнем записано по следующему поводу: епископ города Альби Сикарт и аббат Кастра Годефруа хотели заключить в тюрьму отлученных еретиков, но народ воспротивился этому, власти города и даже рыца­ри оказали энергичную поддержку во имя своей муници­пии. По всей вероятности, духовенство уступило перед со­единенной и крепкой силой (75). Это обстоятельство достаточ­но показывает, что ересь в Альбижуа составляла тогда явле­ние обыкновенное и признанное, если уже не охватившее большинства торгового и рыцарского сословия.

Это происходило около 1115 года, а через четыре года тулузский собор, состоявший из южных епископов, под предводительством самого папы должен был произнести анафему катарам и отлучить всех, кто, обязанный пресле­довать, допускает их к своим владениям или защищает как сообщников. Эту самую формулу вместе с обличением по­роков в среде духовенства повторил латеранский собор, происходивший в 1139 году (76).

Упрочившись в Лангедоке, уже успев обратить на себя усиленное внимание римской курии и ее главы, ересь пе­рекинулась к Северу. В Шампани, в замке Монтвимере (по­зднее Montaime), уже давно видели ее приверженцев. Там учение, подобное альбигойству, высказывал около 1000 года некто Лейтард. В XII веке ересь имела в Шампани более значительный успех: ею заразилось высшее сословие, она проникла в села и города, из-за нее жены покидали мужей и мужья жен. Многие священники не в силах были устоять против красноречия проповедников и покидали свои па­ствы, хотя авторитет духовенства не пал здесь так низко, как на Юге.

Граф суассонский считался покровителем ереси, глав­ными учителями которой были два крестьянина окрестной деревни: Клементий и Эбрар, родные братья. Они были выданы церковным властям народом, ничем не походив­шим здесь на склонных к новизне южан, и посажены в заключение. Их, как коноводов, решено было пытать во­дой*1. Один из братьев утонул, другой побоялся и отрекся. Когда епископ отлучился из города, то чернь приготовила костер, кинулась на темницу, куда посадили Клементия, и сожгла его.

Тогда же на побережье северной Галлии, в нынешних Бретани и Нидерландах, новые миссионеры распростра­няли особый вид альбигойской ереси. То были Танхелин и Эон де Стелла, полуманихеи, полурационалисты (77). Они действовали в первой половине XII столетия. Танхелин (Tanchelinas, Tanchelnus, Tandemus), любимый народом фландрским, одетый в монашеское платье, ходил, окру­женный телохранителями, перед ним носили меч и знамя. Огромные толпы слушали его поучения, произносимые под открытым небом на полях и площадях. Его считали за про­рока или ангела, ниспосланного с неба, он сам полагал себя носителем Духа Святого. Он был в Риме и там возы­мел еще большее негодование против жадности и богат­ства духовенства. В Утрехте он сидел в заключении, но хо­датайством влиятельных покровителей был освобожден, это был апофеоз его карьеры — он не встречал никакого про­тиводействия себе, потому что во всем Антверпене был лишь один священник, и то подававший весьма дурной пример своею безнравственностью. Тысячами ходил к ве­роучителям народ и совращался в ересь.

Здесь Танхелин сменил рясу монаха на царскую багряницу. С короной на голове он ходил во главе трех тысяч человек, фанатически преданных ему. Обоготворение Танхелина доходило до того, что воду, в которой он искупал­ся, пили, считая ее святой.

Когда он умер в 1125 году, то лишь проповеди и увеща­ния святого Норберта вернули в православие совративших­ся. Впрочем, иноверие прочных корней на севере иметь не могло. Это тем более относится к арианскому толкованию святой Троицы, принятому Танхелином. Главные доводы, приводимые им и сделавшие его популярным, были направ­лены против римского главенства и развратных священни­ков, которых Танхелин считал недостойными совершать таинство, тем более что последнее было отвергаемо им. Не­навистью к господствующей Церкви он походил на другого современного ему ересиарха Эона де Стеллу, который сво­им царственным блеском, своим красноречием возбуждал подобный же энтузиазм в Бретани как раз в то самое время, когда из аббатства Клерво громили еретиков обличения Святого Бернара (1146 г.).

Стелла происходил из царского рода, привычка к роско­ши осталась его слабостью. Его телохранители всегда были великолепно одеты, пища их была изысканна, жизнь не тре­бовала никаких трудов. Изумленным современникам личность Стеллы представлялась демонической; говорили, что он пи­тает воздухом своих многочисленных спутников, что в каж­дое мгновение он по своему желанию может иметь хлеб, рыбу, мясо, но эта пища не насыщает, а только возбуждает голод, и что каждый, кто только раз попробовал ее, уже тем самым попадает под его власть. Стелла выдавал себя за ангела и даже Христа, а учеников — за апостолов. Когда пленного, связан­ного на реймском соборе 1148 года, его стал лично допраши­вать папа*1, то получил в ответ: «Я тот Зон, который должен был прийти в мир судить живых и мертвых, а вселенную преобразовать огнем». В руке он держал жезл в виде вил с двумя зубцами наверху. «В этом посохе заключена великая тай­на, — внушал ересиарх членам собора. — Как высоко вверх уходят два зубца, так высоко распространяются два Мира могущества Божьего, оставляя третий мне. А если бы я захо­тел повернуть этот жезл, то Богу бы внизу осталась одна доля, а мне стали бы принадлежать две трети вселенной» (78).

Собор, который был развлечен этими странностями, может быть, искусно прикрывавшими нечто более суще­ственное, снисходительно осудил Стеллу на пожизненное заточение, предоставив исполнение приговора аббату Сугерию, регенту государства, который посадил его в башню Святого Дионисия. Там Стелла вскоре умер, внушив надол­го своим последователям глубокую ненависть ко всему ка­толическому и посеяв в стране семена дуализма. Говоря, что Бог, пославший его, был Богом света, он указывал на су­ществование второго божества, символически выражаемого его жезлом. Другие пункты учения еще сильнее сближали его с южными альбигойцами смягченного толка, последо­вателем которых он, вероятно, и был в действительности.

Подобно им, он отрицал воскресение мертвых и христианское крещение, понимаемое им как дар Духа Святого, со­общаемый лишь преемственным возложением рук. Подобно всем протестантам, он бичевал Римскую Церковь, как блудницу, и духовенство, как позорящее ее своими нравами.

«Вы хотите, — говорил он католическим священни­кам, — изображать собой Церковь Божью. Докажите же нам, что вы заслуживаете того, покажите, где она и что такое Церковь Божья и почему она именуется так. Вы хотите ка­заться чистыми, но глаза наши напрасно ищут свидетель­ства тому, а неочевидному мы не верим. Нет, вы поступа­ете совсем иначе, вы не из Церкви Божией» *(79). За такие речи его ученики сгорали на кострах, на которые вступали с фанатичным торжеством. Только одно желание вдохнов­ляло их в эти минуты — послать проклятие своим врагам, так страстно ненавидимым ими.

Если самые напряженные усилия Святого Бернара ока­зывались бесполезными, если и его могучее слово не дей­ствовало на еретиков, то никакие иные убеждения и доводы не могли достигнуть цели. Правда, биографы знаменитого проповедника говорят, что еретики бежали при его появле­нии даже из Альби и Тулузы, что народ встретил его востор­женно, но эти уверения принадлежат к числу общих мест и не подтверждаются ни другими свидетельствами, ни после­дующими событиями. Тем более это относится к Лангедоку, где, повторяем, отступничество от католичества и даже хри­стианства сделалось тогда явлением довольно обыкновенным, а переход в ересь — обыденным.

Крайний, так называемый албанский, толк катарства господствовал в епархиях Тулузы, Альби, Каркассона, Комминга и Аженуа, короче, во всей старой Готии, и в области Альбижуа по преимуществу. Смягченных воззре­ний здесь держались немногие. Народ, сочувствуя катарам за их чистую жизнь, назвал их «добрыми людьми» — Воnshommes, и это столь лестное для них название ерети­ки навсегда оставили за собой. Их враги, думая уязвить их любимое занятие, прозвали еретиков ткачами — Тisserands, Техеrands, а на севере их часто называли публиканами, ошибочно смешивая это учение с павликианским, о кото­ром католики знали со слов крестоносцев, вернувшихся из Малой Азии (80). Общим и часто употребляемым названием для того времени было «еретики тулузские». Несколько позднее их стали изредка называть болгарами, в знак про­исхождения учения, сделав в следующем столетии из это­го слова сокращенные формы: Виgares, Вugres, так как и название Болгарии звучало как «Воugrie». Когда дело ере­тиков уже было проиграно, то их имя стало позорным про­звищем. Наконец, в 1181 году впервые появляется знаме­нитый термин «альбигойцы» в хронике лемузенского абба­та Готфрида (81), для обозначения главного и самого обшир­ного центра ереси.

Но в середине XII столетия, на котором мы останови­ли рассказ о распространении ереси на Юге, тамошние ее последователи всех толков пока и чаще известны были под именем «еретиков тулузских» или «провансальских», так как они говорили на языке Прованса. Так их называет и собор, состоявшийся в Туре в 1163 году. Здесь епископам и всем духовным властям предписано с особенной бдитель­ностью наблюдать за верующими, ограждать их от общества зараженных, и особенно от проповедников ереси, которые сим каноном предавались в руки светской власти, лишались имущества и вообще покровительства законов. Самое легкое наказание для еретиков было заключение. Это, впрочем, относилось к Северу, где ересь еще можно было » подавить определенными мерами. В свою очередь, католическое духовенство Прованса решило оказать сопротивле­ние альбигойской пропаганде. Силой бороться было нельзя. Оставалось сразиться словом. Знаменитые вожди, отцы и учителя катаров, были призваны в 1165 году на публичный диспут в город Ломбер.

Ломбер, расположенный неподалеку от Альби, был любимым центром окружных еретиков. В нем находились их духовные власти, такие их проповедники, как Сикард, Селлерье и Оливье, архиереи катаров. Этот-то город, или, как тогда называли, замок, и был назначен местом состязания. По приглашению епископа Альбийского Жеральда туда при­были: Констанция, жена Раймонда V Тулузского, Раймонд Тренкавель, виконт Альби, Безьера и Каркассона, Сикард, 'виконт Лотрека и много других феодалов. Почтенные горожане из Альби и окрестных мест, консулы и члены муници­палитета, богатые торговцы постепенно стекались на это увлекательней шее зрелище, столь живо всех интересовавшее и своей оригинальностью и великими последствиями, которых от него ожидали. В самом деле, на чьей стороне правда, кто одолеет, кто завтра приобретет успех, а с ним и будущее? Между духовными лицами было только лангедокских епископов шесть человек и много аббатов. Альбийский епископ Жеральд председательствовал на собрании.

Напрасно упоминать, что из массы присутствовавших вельмож и граждан значительная часть открыто исповедовала учение катаров и такая же часть симпатизировала им в душе, красноречие пророков могло привлечь остальных. Между тем, зная крутой и неуступчивый нрав ересиархов, щожно было сказать, что собор не приведет к благоприятному исходу. Ненависть еретических проповедников ко всему атолическому была слишком велика, чтобы противники могли прийти к какому-либо компромиссу или тем более примирению.

Действительно, еретики с первых же слов показали свою решительность. Католики хотели вести дело в форме допро­са, противная партия гордо отвергла это и потребовала равноправного состязания. Католическое духовенство не смело сопротивляться и, уступая общему желанию присутствовав­ших, согласилось даже назначить посредников с той и дру­гой стороны. Наконец, условившись о правилах диспута, председатель объявил собор открытым.

Тогда поднялся епископ Жоселин, один из католичес­ких ораторов, и спросил еретиков, принимают ли они Библию; ему отвечали, что принимают только Новый За­вет, а Ветхий отвергают. «В чем же состоит ваше верова­ние?» — спросили их. Они не хотели отвечать. Потом были предложены вопросы о крещении детей, о таинстве При­частия. Альбигойцы заявили, что последнее может быть совершаемо одинаково как духовным лицом, так и миря­нином; подробнее они не пожелали распространяться. Так же сдержанны они были в вопросе о браке. Наконец, они доказывали, что больной может исповедоваться даже у мирянина. На вопрос же, достаточно ли только одного рас­каяния или необходимы добрые дела в смысле искупле­ния, они отвечали текстом из послания апостола Иакова: «Признавайтесь друг перед другом в проступках и молитесь друг за друга, чтоб исцелиться: много может усиленная молитва праведного» (Послание Иакова, V, 16), прибав­ляя, что, точно следуя наставлению, они не могут считать себя выше апостола, как делают некоторые епископы ка­толические. Дождавшись, таким образом, удобного пред­лога, они излили всю свою ненависть к духовенству. Про­роки их поднялись со своих мест и начали громовые речи против господствующей Церкви. Епископы и священники, говорили они, вовсе не имеют тех качеств, которые неког­да завещал им апостол Павел: это жадные волки, соблаз­нители, тщеславные люди, они ищут только богатств и почестей, им нужны только поклоны на улицах да первые места на пиршествах вельмож, вся их забота в золотых коль­цах с камнями да в пышных нарядах, во всем они идут наперекор заветам Христа, и народ потому не должен им повиноваться.

Это обвинение впервые было высказано во всеуслыша­ние. Напрасно епископы пытались защищаться. Страстная речь произвела свое действие. Архиепископ нарбоннский, епископ нимский и аббаты пустили в ход всю риторику, все богословские знания, чтобы оправдать свое сословие от воз­водимых на него обвинений. Но противники непреклонно стояли на своем, усиливали обвинение и объявили, что дис­пут может производиться на основании книг Нового Завета.

Когда спор соскользнул из системы манихейской и пере­шел в область моральной жизни духовенства, то катары дол­жны были значительно выиграть в глазах присутствовавших.

Когда возражения стали достаточно убедительны, то тот же Жоселин, открывший заседание, поспешил составить протокол, в котором противники были прямо названы еретиками за высказанные ими убеждения. Католическая Церковь и ее посредники одобрили проект обвинения. Так называемые добрые люди были названы последователями ересиархов Селлерье, Оливье и их учениками. Тогда еретики стали кричать: «Не мы, а ваш епископ альбийский, наш враг, от которого идет это решение, еретик; это волк и лицемер, так же как и бдругие епископы и священники. Мы отказываемся признавать то, что здесь написано, все это только предлог, чтобы эвинить нас. Мы не против на основании Нового Завета сейчас же подтвердить все сказанное и доказать, что враги наши вовсе не добрые пастыри, а злые наемники».

В свою очередь епископ Жоселин пришел в азарт и обещал торжественно подтвердить свои обвинения перед папою, при дворах тулузском и французском. Тогда Оливье, следуя обычаю и изворотливости альбигойского учения, обращаясь к своим последователям и к народу вообще, стал читать свое исповедание:

— Послушайте, добрые люди, — начал было он, — наше исповедание, которое мы высказываем из любви к вам.

— Вот и правда наша, — перебили его голоса между католиками. — У них нет Бога. Они говорят не по благости и любви Божьей, а лишь по любви к народу.

— Нет, неправда, мы верим в истинного Бога, в его сына Иисуса Христа, в сошествие Святого Духа на апостолов, в Воскресение, в необходимость Крещения, в воз­можность спасения и для мужчины и для женщины, даже для состоящих в супружестве.

Когда католики, пользуясь случаем, предложили Оливье подтвердить клятвой то, что он сейчас сказал, то ересиарх отказался, ссылаясь на запрет божбы самим Спасителем. Надо заметить, что высказанное признание не было несправедливо, оно было лишь замечательно уклончиво; это не могло не знать и католическое духовенство. Действительно, еретики, собравшиеся в Ломбере, верили в Бога истинного, но они также признавали и Бога зла; они верили в Воскресение, но не тела; у них было и Крещение, но не по обряду католической Церкви. Они не отрицали, что живущие в браке могут быть спасены, но при этом они требовали, чтобы ищущие спасения принесли покаяние и перешли в секту, хотя бы в последний предсмертный час.

В конце заседания католикам удалось настоять на своем. Было постановлено, что убеждения, высказанные катара­ми, не что иное, как ересь, что засвидетельствовали все духовные лица и некоторые из светских баронов, хотя это нимало не повредило авторитету и успехам еретиков (82).

Так кончился ломберский собор, знаменитый публич­ным заявлением ереси, решившейся выступить на торже­ственное состязание с представителями господствующей Церкви, в первый раз на глазах всего Запада. По некото­рым авторам, альбигойцы получили самое имя свое вслед­ствие того, что манифестация была сделана в Ломбере, то есть в пределах Альби.

Произнесенное на этом соборе решение вызвало новую манифестацию. Катары явно заявили свое полное отторже­ние от Римской Церкви, свою собственную организацию, свою связь с иною властью, с иным источником. Богомильский патриарх Никита прибыл в Альбижуа из далекой Болга­рии. Он долго пробыл в Италии, где было много последова­телей секты Конкорецо. Неподалеку от Тулузы, в мае 1167 года, в Сен-Феликс-де-Караман, происходил торжественный съезд духовенства альбигойской Церкви со всех провинций, на котором Никита председательствовал. Тот же Селлерье пред­ставлял собственно альбигойский дистрикт. Тут были и епис­коп Ломбардии Марк, и французский дуалистический сек­тант в Италии Роберт Спероне. Оттуда, где не было еписко­пов, были просто местные консистории духовенства, как, например, из округов Тулузы, Арена и Каркассона. Тулуза тогда же получила отдельного епископа: Никита посвятил ей наложением рук Бернара Раймонда. В Арен был таким же об­разом посвящен Раймонд де Казалис, в Каркассон — Жеральд Мерсье. Между всеми церквями богомильскими, жив­шими отдельно, был заключен союз. То были Церкви: гре­ческая, македонская, болгарская, далматская, ломбардская, французская. Здесь были решены также частные вопросы о разделе Церквей Тулузы и Каркассона. Раздельная линия шла из Сен-Понса на Кабаред, Отпуль, Сейсак, Верден, Монре­аль и Фанжо. Под этим кадастровым актом подписались изве­стнейшие из катаров; он был написан в двух копиях и поло­жен на хранение в городской архив (83).

После такого съезда существование новой Церкви сре­ди католицизма приняло вид исторической реальности. Ее организация, заявленная столь торжественно, словно тре­бовала признания себя от своих противников, с которыми предчувствовала вероятность борьбы и у которых настой­чиво требовала равноправия. Эта новая Церковь сосредото­чилась в Лангедоке, хотя ее проявления существовали и в других местах Франции. В графстве Невер, например, об­щина Везелэ грозила целиком отторгнуться от католициз­ма. В нее проникли выходцы из Юга; они приносили вмес­те с религией своей страны ее республиканское начало. Во главе их стоял Гуго де Сен-Пьер; у него происходили тай­ные собрания катаров, число которых возросло до того, что местный аббат мог лишиться даже своей светской вла­сти. Заговорщики связались с графом и выхлопотали у него признание общины с политическим устройством южных республик. Они уже хотели провозгласить свержение абба­та. Аббат пожаловался королю и папе. Граф за деньги отка­зался от своих намерений. Еретики и республиканцы были выданы; они были обличены в павликианской ереси и на допросах в 1167 году торжественно признали ее. Когда они были осуждены на смертную казнь, двое из них решились засвидетельствовать истину своего учения испытанием во­дой*1. Один из них выплыл, но при повторе испытания на другой день утонул. Остальные были сожжены.

В Шампани оставались прежние следы ереси. В Реймсе в нее были вовлечены и женщины. Одна девушка, встречен­ная на улице клириком, отказала его наглым предложени­ям, ссылаясь на то, что за такой поступок последовало бы вечное осуждение; это был предлог заподозрить ее в ереси. При допросе девушка указала на старуху, которая посвя­тила ее в учение катаров. Обе они были сожжены; толпа причислила их к мученикам Христовым.

В той же епархии, в пределах Фландрии, в городе Аррасе, также жгли еретиков (1182 г.). То же повторилось в Бон­не, в Кельне (1163 г.), где один старец, вступая на костер, полный фанатизма и веры, благословляя своих друзей, го­ворил: «Будьте непреклонны в нашем учении; отныне вы мученики Христовы».

Из Кельна и Фландрии альбигойство проникло в цент­ры Англии — в Лондон и Йорк. В Оксфорде Генрих II Плантагенет созвал собор против катаров (84).

Перед королем и епископом Англии катары не скрывали своего учения. Повторились ломберские сцены. Герард, глава еретиков Оксфорда, по словам летописца, одолел католических ораторов. Последним оставалось лишь угро­жать силой. В ответ они услышали от еретиков: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное. Бла­женны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня; Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас».

Собор велел выжечь еретикам на лбах клейма; их выгнали из города палками. Они же, бичуемые, весело шли по улицам и пели громким голосом слова Евангельские: «Бла­женны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня; Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах». Всюду гонимые и пресле­дуемые в Англии как прокаженные, они умирали от голода и жажды на чужой земле, не изменив своей вере.

Это было в то самое время, когда в Везелэ проявилось религиозно-политическое движение и когда под Тулузой тор­жественно съезжалось духовенство богомильское, патаренское, альбигойское. Все это побуждает считать конец шестиде­сятых годов XII столетия началом полной самостоятельности новой Церкви, к специальному и всестороннему изучению которой следует перейти именно с этого времени.

Догматика альбигойских дуалистов: крайних и умеренных. Их обряды, иерархия, нравы. Отноше­ние к ним валъденсов

Ознакомимся прежде с вероучением большинства аль­бигойцев, с их восточной ветвью, с догматикой религии дуалистов. Приступая к такому изучению, исследователь ока­зывается в несколько странном положении. Он должен су­дить об еретиках, об их обычаях, их учении со слов их про­тивников. Оппозиция католицизму истолкована самыми стра­стными его адептами. До нас не дошло ни одного сочине­ния, написанного самими французскими катарами о своей вере, хотя мы знаем, что таковые существовали. Они при­надлежали перу ученых, докторов своего дела, знакомых как с католической схоластикой, так и с философией древ­негреческой и арабской. Нам известны только их имена. То были Петрик или Теодорик, бывший каноник неверский, Арнольд, плодовитый писатель провансальский (scriptor velocissimus, по словам католиков), итальянец Джиованни де Луджио, строивший отчасти собственную систему. У про­вансальских катаров была обширная философская энцик­лопедия: Perpendiculum scientarium*1, наконец, катехизис, гимны и молитвы на их национальном языке.

Все это было уничтожено отчасти самими еретиками и дотла сожжено инквизицией, допускавшей еще кое-где книги вальденсов, но беспощадной относительно катаров. Например, маркиз Монферрата в продолжение сорока лет собирал сочинения всех учителей и философов альбигойс­ких и перед смертью велел сжечь все эти книги. Таким об­разом, непосредственным и единственным источником при изучении альбигойства являются обличения еретиков, на­писанные инквизиторами, источники памфлетного харак­тера. Таковы латинские обличения Еврара (liber antihaeresis), Эрменгарда, Бернара, Алана, Стефана Бурбонского, фанатичного монаха Сернейской долины и историка альби­гойских войн, Петра, дона Изарна. Все, перечисленное выше, написано во Франции. К этому списку следует доба­вить рукописи немца Экберта, испанца Луки Тюиского, миланца Бонакорсо, флорентийца Григория и особенно знаменитые сочинения Райнера Саккони из Пьяченцы (Summa de Catharis et Leonistis) и Монеты из Кремоны (adversus Catharos et Waldenses).

Все эти авторы были по преимуществу инквизитора­ми, производившими следствия над еретиками, и исклю­чительно духовными лицами: епископами, аббатами, при­орами и проповедниками. История рассудила так, что имен­но они должны предоставить науке данные для изучения системы своих заклятых врагов.

Канонические книги, принимаемые катарами, извест­ны нам с их же слов. Замечено было, что славянские и французские катары отвергали Ветхий Завет. Новый Завет южане имели в провансальском переводе, сделанном, по всему вероятию, не с латинской вульгаты, а с греческого текста, если не со славянского кирилло-мефодиевского перевода. В еретических евангелиях, ходивших в Италии и Провансе, были те же уклонения от латинского текста, какие встречаем в византийском и славянском. Так, на­пример, Молитва Господня кончается у них словами, смысл которых: «яко твое есть царство, сила и слава во веки веков», чего нет в переводе Святого Иеронима (85). Многим местам они придавали мистический смысл и, видимо, выводили учения не из священного Писания, а, наобо­рот, Евангелием объясняли свою систему (86).

Кроме Нового Завета они держались еще апокрифов, и именно тех, которые возникли под восточным влиянием. Они принимали «Видение пророка Исайи о существе Трои­цы и искуплении рода человеческого», любимое гностиками, богомилами и крайними дуалистами, дошедшее до  альбигойцев в итальянской редакции. Они принимали также евангелие Никодима и сильно цитировали апокрифическое «Сказание о вопросах Иоанновых и ответах на них Христовых». Последнее было очень важно для них: там Иисус беседует со своим любимым учеником о тайнах творения совершенно в духе альбигойского философа; в его ответах дуалистически толкуется о творении Мира, и разрешаются вопросы о его конце и общем суде (87). Греческий оригинал этого апокрифа был занесен из Болгарии в конце XII столе­тия. Вообще характер канонических книг совершенно ото­жествляет ересь Богомила с альбигойством.

Альбигойцы были прежде всего высокие идеалисты. Односторонние в своем увлечении, они сохраняли логичность в выводах до крайних следствий. Поклоняясь бессмер­тному духу, они тем самым презирали смертное тело. По­тому искреннейшие из них, так называемые «совершен­ные», и шли с такой охотой на казнь, что их жизнь за рубежами смерти освещалась тем новым бесконечным си­янием, перед обаянием которого ничтожны были земные страсти, страдания, наслаждения.

Альбигойская философия проистекала из представления о борьбе противоположных начал мира. Альбигойцы уверо­вали бы в Бога безусловно доброго, безусловно совершен­ного, но в то же время, встречая в области творения много несовместимого с величием Его, они признавали бытие другого Существа, совершенно противоположного первому. Гнушаясь телом, имея вообще слишком мрачный взгляд на вселенную, щедрую на несчастья, требующую борьбы, они этому другому Существу, этому врагу Бога и приписали тво­рение вселенной. Этим объяснялось присутствие на земле зла, мрака, элементов, враждебных человеку. Довольные своим выводом, они спрашивали: можно ли говорить, что­бы всеблагой Бог был творцом существ вредных, начиная со змеи, отравляющей своим жалом, и кончая мошкой, причиняющей столько беспокойств, начиная с наводнений, истребляющих тысячи, и кончая пожарами, безвозвратно уничтожающими последнее имущество бедняка (88). Если бла­годетельный Бог создал человека, то за что же он дал ему немощное тело, которое погибает, претерпев бесполезно при жизни столько истязаний всякого рода?

Спор шел только о том, всегда ли существовал демон. Надо полагать, что прежде господствовал исключительно положительный ответ на этот вопрос. С течением же време­ни появился более мягкий, примиряющий взгляд, благода­ря чему секта приобрела скорейший успех. Демон зла, со­зданный Богом, уклонился из-под его воли, восстал про­тив него, сделался злым гением и положил начало всему дурному. Последователи первой системы (Дреговичи на Бал­канах, Албанцы для итальянцев) являлись крайними дуа­листами; последователи второй, более многочисленные, уме­ренными дуалистами. Последние придавали более светлые краски мрачным теориям абсолютного дуализма. Вторая си­стема была порождением первой или, скорее, уклонением от нее. Потому первая должна быть рассмотрена прежде.

Злой гений положительных дуалистов, занесенный с Востока, знакомый Болгарии, назывался дьяволом, Люци­фером. Он был супругом двух жен: Колланты и Коллибанты, этих Огола и Оголива Иезекииля, двух сестер-разврат­ниц, «и блудили они в Египте» (89). Произношение этих имен альбигойцами показывает заимствование такого понятия непосредственно с Востока. Люцифер — творец первоначальной материи, всего телесного и видимого, доступного материальным очам; потому небо, солнце, звезды также принадлежат ему. Он создает бури, громы и прочие природные катаклизмы. Он дает животворную силу земле, производя­щей растения, так как добрый Бог не причастен ничему земному. От жен своих дьявол народил сыновей и дочерей —  от них и пошел род человеческий.

Космогония альбигойцев не была чужда и поэтических образов. Злое начало — солнце, луна — его жена; встреча­ясь каждый месяц, они производят росу, которая падает на землю; звезды — это низшие демоны. Впрочем, этот миф принят был между итальянцами.

Некоторые французские альбигойцы верили, что злой дух произвел землю любовным сожительством. Ему обяза­но бытием своим все безнравственное, варварское, несправедливое в обычаях, постановлениях, даже в государственных учреждениях, любое кровопролитие — хотя бы по судебному решению. Сотворив человека, он же породил пер­вый грех. Злой рок гнетет человека; порок прирожден ему уже его телом.

Альбигойцы искали подтверждения основаниям своей теории в Библии. Они ссылались на место из Иисуса, сына Сирахова (ХLII, 25): «Вся сугуба едино противу единого», на Премудрость (XII, 10), Иеремию (XIII, 23) и особенно часто на Новый Завет. Иисус у Матфея говорит: «Всякое растение, которое не Отец Мой Небесный насадил, искоренится» (Евангелие от Матфея, XV, 13), и там же: «Никто же может служить двум господам» (Евангелие от Матфея, VI, 24). Подобным же образом в начале Евангелия от Иоанна различаются творения: «Которые не от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога родились» (Евангелие от Иоанна, I, 13), или далее: «Царство мое не от мира сего» (Евангелие от Иоанна, XVIII, 36), подразумевая, как казалось еретикам, иное царство, особый мир, создание иного духа.

Наконец, они упоминали все столь частые в Новом Завете указания на борьбу плоти и духа. Под именем последнего они понимали владыку всего невидимого, Бога света, источника душ, беспредельная область которого совершенно отдельна от царства мрака и материи. С высоты своей святости Он, чистый по природе, гнушается всего осязаемого, плотского и порождает только то, что доступно еди­ному духовному, просветленному оку, отрешившемуся от мира. Он не имеет даже свободной воли (90) в нашем смысле этого слова, как и существа им созданные. Для него нет про­шедшего, настоящего и будущего. В неведомом царстве его живут небожители. В их мире нет ничего похожего на наш мир. Там нет ни меры, ни числа, ни времени. У них тело сплетено из тончайших нитей духа, из которых состоит так­же их душа, их ум. Созданы они в единое мгновение, в нача­ле всех вещей, и с первого же дня своего появления они сподобились лицезреть Бога, творца своего, во всей его сла­ве. Это Иерусалим небесный, народ Бога, овцы Израиля по Писанию. Высшие ангелы, подобие божественного ума, блю­дут за каждым из небожителей.

Признавая такой особый мир, альбигойцы всегда мог­ли подразумевать его, говоря о своей вере в христианского Бога; скрывая главную сторону своего дуализма, они вно­сили аллегорическое понимание в сказания Библии. Бог сотворил, говорили они, не небо, а небесные души, не землю, а души земных людей, еще не освященных добро­детелью, не море, а чистую воду спасения и веры.

Той же Библией альбигойцы подтверждали выводы о верховном владыке зла. Это Бог Ветхого Завета, ибо вообще Бог Евреев во многом противоречит Богу новозаветному. А если последний — добрый гений, то первый будет скорее злой. Противоречия они старались открыть в самой Библии. В начале Бытия говорится: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною» (Бытие, I, 2), а первое послание Иоанна: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (Первое Послание Иоанна, I, 5). Бог Моисеев по своим качествам во мно­гом отличен от Бога новозаветного; он, вероятно, даже иного существа. Ему приписываются человеческие члены; он гро­зен, гневен и мстителен.

Бог, кощунствовали альбигойцы, который произвел потоп, разрушил Содом и Гоморру, дал законы возмездия и обрезания, истреблял так беспощадно врагов своих, не может быть Богом добрым. Этот Бог запретил Адаму есть с древа познания. Быть не может, чтобы он не знал, что пос­ледует за тем. Это значило бы, что он несовершенен; если же он предвидел губительный исход, то, следовательно, намеренно, полный зла, ввел в преступление первого че­ловека — черта, вовсе не подходящая к понятию о творце благодетельном. Последний не стал бы внушать Моисею свирепых законов, не стал бы возбуждать страсти, пропо­ведовать ненависть.

И Моисей, по словам альбигойцев, — обманщик, ку­десник, достойный осуждения за повиновение наставле­ниям злого божества, обманщика же, убийцы, сжегшего Содом и потопившего египтян, чуждого любви и предпи­сывавшего ненавидеть врагов. Он был заменен иным боже­ством, проповедовавшим добро, кротость, миролюбие и прощение, — божеством новозаветным.

Находя в Моисеевых и других исторических книгах свидетельства о злом божестве, дуалисты всех толков отвергали их, а крайние принимали Пророков, Псалмы, Иова, Соломона и Иисуса Сирахова как сказания о неведомом мире, предшествовавшем видимому, о мире духовном.

Вместо истории грехопадения по Библии крайние альбигойцы предлагали свои вымышленные, мифологические объяснения: злой Бог, завидуя тому, что добрый царствует над народом святым и блаженным, мучимый ненавистью к бесконечному счастью, появился в небе, обратился в ангела и, сияя светом и красотою, прельстил собой небесных духов, не подозревавших его хитрости. Тысячами соблазнов он убеждал их последовать за собой на землю, где обещал им наслаждения, более обаятельные, более сладостные, чем радости неба. Они послушались и оставили истинного Бога. Вскоре дьявол, довольный первой победой, явился вторично на небо, но уже с целой толпой демонов, вызывая своего вели­кого соперника на бой. Пораженный небесными легионами и рхангелом Михаилом, он был низвергнут с неба и с тех пор поселился на земле, где управляет новым царством по при­меру небесного, теперь умаленного. Но эфирные тела увлеченных душ не достигли земли; ангелы-хранители также не последовали за отверженными. Дьявол тотчас же поспешил принять меры, дабы укрепить за собой приобретенное. Он дал гнусную, телесную оболочку погибшим душам. Материя, порождение дьявола, приковала их к земле, и в этом их наказание за грехопадение. Однако бессмертные души земных Людей еще связывают их с небом. В человеке таким образом цве природы: добрая (это его дух, то есть ум и душа) и злая (его тело); одной он подвластен Богу, другой — Люциферу. По сие время в людях присутствуют частицы прежних душ, низринутых с неба (когда-то о них, об этом предсуществовании душ учил и Ориген). Первого человека, следовательно, не существовало, как нет постепенного создания душ. Добрый Бог спокойно взирает на падших, допустивших свою гибель. Он не воспрещает им возвращения в прежнюю обитель; он готов освободить их от уз, предательски наложенных на них его завистником и соперником. Но есть души, уже навсегда осужденные, не видевшие никогда небесного мира не способные увидеть его, созданные прихотью дьявола. Это души тиранов, изменников, непримиримых врагов Бога и его истинной Церкви. Сатанаил сам вложил в их тела существа подчиненных ему демонов.

Ношение тела, пребывание на земле и есть тот ад, которым пугает Писание. Призвание человека — рано или поздно избавиться от него. Крайние дуалисты думали, что все люди вернутся со временем в ту горнюю обитель, в которой нет печалей, нет этого тлетворного тела. Они по­лагали, что все без исключения будут спасены, ибо от рук доброго божества не может выйти ничего пагубного, ибо Христос послан освободить всех их без исключения (91). Ни­какое предопределение, вроде Августиновского, не может иметь места. Обречь одних на мучение, освободить других было бы ужасной ошибкой, в которую Бог совершенства вовлечен быть не может; поступив так, утверждали ерети­ки, он стал бы хуже самого дьявола. Редкий догмат христи­анский они ненавидели так страстно. «И если бы такой Бог, который позволил себе из тысячи людей, им сотворен­ных, спасать одного и осуждать остальных, попался в мою власть, то я сокрушил бы вероломного, разорвав его на части руками и зубами...» (92)

Потому учение катаров искренно признает миссию Спасителя. Христос призван искупить души человеческие и обратить их к Господу. Он послан Богом, значит подчи­нен ему. Но будучи, следовательно, ниже его по существу, он состоит с ним в духовном родстве. Можно заподозрить, что катары приняли гностическое объяснение эманации Иисуса из Отца, но, с другой стороны, Монета Кремонский положительно утверждает, что их Христос есть творе­ние доброго Бога и, следовательно, сам же Бог, причем они будто бы перетолковывали в свою пользу место из по­слания апостола Павла к Галатам*1 (93). Их Христос — это со­вершеннейший из ангелов Божьих. Догмат о воплощении они отвергали как «противный здравому смыслу и законам природы», но точнее и справедливее было бы сказать — вследствие собственных заблуждений относительно проис­хождения человеческого тела и вообще о существовании человека. Могло ли Божество принять на себя гнусное тело, могло ли вечное облечься в тлетворную материю и не по­зорно ли Богу быть заключенным в чреве жены?

По другим сообщениям, впрочем маловероятным, ере­тики несли страшную хулу на Христа: Марию-Магдалину считали, например, его любовницей.

Еще ниже Христа они помещали третье лицо Троицы — Духа Святого. Он отличен от Бога по существу, и деятель­ность его направлена в иную сторону, к миру. Сам Спаси­тель, по их словам, отличает его и от Отца, и от себя, как видно из Евангелия Иоанна*2. Дух Святой — это тот Вер­ховный Ум (гностический «нус» — греческий «ум»), части­цы которого были заключены в каждом создании небесного мира. В том царствии он ближе всех к Богу, и он неска­занной красоты, ангелы радуются, созерцая его. Постав­ленные некогда для охранения душ человеческих, они, хотя и потеряли свою паству, тем не менее сами не поддались ухищрениям дьявола и оставили за собой право имено­ваться святыми. Они ждут, чтобы покинувшие их души пе­рестали скитаться во мраке, стали искать истины, то есть вступили в альбигойскую секту. В это самое мгновение их небесный ангел-хранитель нисходит на землю и осеняет на все время жизненной борьбы.

Своеобразно толкуя христианскую Троицу, катары счи­тали должным возносить ей молитвы. «Мы поклоняемся Отцу и Сыну и Святому Духу», — говорили они, понимая между тем иное под вторым и третьим лицом.

Отрицая могущество и воплощение Спасителя в хрис­тианском смысле, но сознавая необходимость искупления, они должны были дать свое объяснение посланничеству Христа. По их мнению, Он имел небесное, эфирное тело, когда вселился в Марию. Он вышел из нее столь же чистым, столь же чуждым материи, каким был прежде. «Что Мне и Тебе, Жено?», то есть что общего между мной и тобой, говорил Он матери своей в Кане Галилейской (Евангелие от Иоанна, II, 4). Христос не имеет надобности ни в чем земном, и если он ел и пил, то делал это для людей, чтобы не открыть себя перед сатаной, который искал случая погу­бить Избавителя. Чудеса, которые творил Он, надо пони­мать духовно. Он не лечил болезни тела, потому что должен был радостно взирать на них, как на средства к скорейшему разрушению последнего, к освобождению души. Гробница, из которой Он вывел Лазаря, была гробница духовная, мрак, который опутывает грешную душу. Хлеба, число которых столь таинственно возросло, были хлеба духовные, то есть слова жизни. Бури, которые укрощал Он, — это страсти, возбуждаемые злым демоном (94). А когда евреи, племя сата­нинское, стали мучить его и распнули на кресте, то небес­ное тело Спасителя, конечно, пострадать ничем не могло, ибо дух немедленно отделился от него, а на третий день, низойдя вторично, воскресил Иисуса. Тела теперь не суще­ствовало, если ученики осязали его, то в результате помра­чения, которое Господу угодно было низвести на них. Вос­кресение с плотью и костьми никогда существовать не мог­ло, ибо это было бы унижение, посрамление Божества.

Необходимо заметить, что между некоторыми фран­цузскими катарами, вероятно от общения с иудеями, рас­сеянными во многих местах Юга, в начале XII века суще­ствовали совсем иные представления о Христе. Его считали творением демона, он нарочно пришел в мир, чтобы об- мануть людей и тем помешать делу спасения, что действи­тельно настоящий Христос существовал, но на земле не появлялся, так как не пил, не ел, не имел плоти, а жил, страдал и умирал в особой земле, невидимом мире, в не­бесном Иерусалиме (95).

Впрочем, такая теория принадлежала к числу фанта­зий, почти чуждых земле; ее последователи должны были считать подобного таинственного Христа не человеком, а воображаемым предметом. Многие же катары верили, что Христос, лишь по видимости пострадавший от демона зла, неуязвимый своим эфирным телом, призван был спасти живым примером весь человеческий род, научить людей отрешаться от тела, дабы они могли вернуться к истинно­му Богу и образовать истинную Церковь, то есть альбигой­скую секту, которая только и живет по законам евангельс­ким, духовно понятым ею.

Понимание Евангелия, иное альбигойским толковани­ям, не может быть допущено, говорили еретики. Все, что только имело связь с материей, лишалось права на боже­ственное освящение. Поэтому Иоанн Креститель, крестив­ший водой, а не духом, был слугой и послом сатаны, как говорили инквизиторам еретики, или, по апокрифическо­му евангелию, на которое часто любили ссылаться ерети­ки, лживым пророком Неlia.

Дева Мария, так тесно связанная с понятием о Боже­стве, была одним из ангелов, одним из духов небесных. У нее не было земных родителей, и ни в одной каноничес­кой книге не сохранилось их имен (96). Обликом она была женщиной, но в сущности у нее нет тела, как нет и ника­ких человеческих потребностей. Она была послана Богом на землю, чтобы предшествовать Иисусу. Христос прошел через ее ухо и вышел тем же путем, как говорит сам Спа­ситель в апокрифическом евангелии от Иоанна. Впрочем, это предположение выдумано не катарами, оно встречает­ся и в старых латинских служебниках, а также в греческих и латинских проповедях и сочинениях древних Отцов, где имело метафорический смысл.

Катары заимствовали от гностиков и иное толкование, согласно которому Слово Божье не могло миновать уха Его ангела. Тогда как большинство признавало в Марии только видимость, призрачность женщины, в Болгарии и Италии верили в действительное ее существование, указывали ее родителей или же признавали ее рожденной «de sola muliere sine virili semine» (от одной женщины, без мужского семе­ни), то есть согласно с католическим догматом беспороч­ного зачатия, или же, наконец, как кое-где во Франции, не считали ее ни за ангела, ни за женщину, а просто за метафору альбигойской Церкви, которая родила всех вер­ных сынов ее, как для христиан она родила Иисуса (97).

Настаивая на необходимости спасения всего рода чело­веческого и указав вместе с тем исходный ключ к нему исключительно в альбигойской Церкви, крайний дуализм впал в невольное противоречие. Если все люди должны быть спасены, то чем вызвана судьба тех, которые имели несча­стье жить раньше появления секты, и какова участь тех, кто не принимает альбигойских верований? Здесь доктри­на дуалистов из далекого Востока приносит учение о ме­темпсихозе и переселением душ разрешает возникшее в системе противоречие. Небесная душа, не успевшая пока­яться до исчезновения тела, в которое она была заключе­на, переходит в другие тела до тех пор, пока в какой-либо из моментов не принесет покаяния, не причастится к Церкви сектантов и тем не освободится от гнета материи. Та­ким образом, настоящий мир состоит из тех же небесных душ, какие угодно было создать доброму Богу. Ни одна душа со дня творения не погибла, она или мучается и пребывает на земле, или уже вернулась в царство неба, если уверовала в альбигойское учение. Этой примирительной гармони­ей доктрина воздавала награду своим последователям, и ею объясняется тайна быстрых успехов ереси. У Магомета ее заменяли райские наслаждения, утехи чувства, а здесь была, напротив, одна вера в покаяние, одна уверенность в достижение земной чистоты и в победу над чувством.

С этой мыслью катары подходили к Евангелию, которое всегда было для них основой системы, и находили указания на нее в воскресении мертвых в минуту смерти Спасителя (Евангелие от Матфея, XXVII; 52, 53). Система не сходилась в определении количества тел, доступных странствию од­ной души, но надо полагать, что это количество было без­граничным (98). Оно не ограничивалось телами человеческими. Те, кто упорно отказывались от покаяния, в наказание были помещены в животных или в птиц. Это было чистилище католиков. Предполагалось, что душа и в этой оболочке не теряет знания о своем происхождении и о своей связи с эжеством. Наказанная, она терзается мучениями своего падения и доводит себя до покаяния. В каждом животном, кроме гадов, может быть заключена одна из душ, поэтому геретики не убивали никаких зверей, кроме пресмыкающих­ся, потому и пища у них вегетарианская. Горько было человеку думать, что он снизошел до такого ужасного наказа­ния, но еще горше было благодетельному Богу связывать свое творение с низкой материей. Одно желание спасти че­ловечество от врагов его, от демона, руководило им при этом: погибшее от плоти да будет наказано плотью. Наказанное, оно очищалось и восходило до своего первообраз­ного состояния.

При таком взгляде на творение, на судьбу душ не име­лось надобности, рассуждали еретики, ни в загробной жиз­ни по христианским понятиям, ни в общем торжествен­ном воскресении, ни в страшном суде. Катары не могли понять, зачем плоть, творение демона, потребуется к со­зерцанию Божию. Они отрицали догмат самим авторите­том Писания. «Сеется в тлении, восстает в нетлении; сеет­ся в уничижении, восстает в славе. Сеется тело душевное, восстает тело духовное», — говорил апостол Павел (Пер­вое Послание к Коринфянам, XV, 42—44).

Если бы даже тело не было созданием дьявола, рассуж­дали еретики, то уже само по себе оно есть только орудие души, оболочка ее. Оно подчиняется душе и не действует самостоятельно, без нее оно ничто, взятое отдельно, оно бессильно. Никому не придет в голову обвинять инстру­менты, а не ремесленника за дурную работу, но ведь столь же нелепо привлекать плоть к суду за действия духа. Нако­нец, что судить: пепел костров, разорванные куски мяса на полях битв, пыль, землю, успевшую произвести новые творения? Но действительное воскресение тел — это об­новление их в ту эфирную оболочку, которую некогда они покинули, это возвращение их в небесный мир, в небес­ные тела. Сто сорок четыре тысячи ангелов, низошедших вместе с Христом на землю, поджидали в особом небе воз­врата погибших душ, дабы приять там, где кончаются стра­дания и страсти, где не знают материи, где совершается возвращение к блаженной первобытной жизни.

По словам Эбрара, еретики не допускали, чтобы там существовало разделение полов и чтобы женщины возвра­щались туда в виде женщин же, причем основывались на словах Спасителя: «Придите, благословенные», относящихся только к мужчинам (Евангелие от Матфея, XXV, 34), а бо­лее на том, что все плотское создано демоном, а не истин­ным Богом (99).

Так как исходная цель для всякой души — переселить­ся на небо уже в силу того, что такова ее природа, то по­нятно, что никакие молитвы земной Церкви не могут ока­зать помощи. Души, сотворенные демоном, не могут быть спасены ею, а для прочих она бесполезна, ибо и без нее они будут участниками небесной жизни. Добрые дела жи­вых, заслуги святых столь же бессильны по причине неиз­менного и неумолимого закона бытия. Согласно самому Новому Завету несправедливо заслугами одних выкупать грехи других, ибо там прямо сказано (Послание к Римля­нам II, 6; Первое Послание к Коринфянам III, 8; Второе Послание к Коринфянам V, 10; Послание к Галатам VI, 5), что каждый должен быть судим по делам своим. Так из ос­новного воззрения сектантов последовательно вытекает рационализм.

Это учение было слишком сурово, чтобы приобрести себе массу поклонников или покорить толпу. Требовалось смягчить, сделать его популярнее, доступнее. Иоанн де Луджио, родом итальянец, отчасти принял эту задачу на себя. Его толкование возникло одновременно с появлением теории смягченного дуализма. Он учил о постоянной взаимной борьбе двух начал, доброго и злого. Создать — не значит сде­лать что-либо из ничего, не значит вызвать бытие из небытия; творение людей было одарением обликом, формами уже существовавшей материи. Ни Бог, ни демон не были раньше ее, они так же неразлучны с ней, как солнце нераз­рывно соединено с лучами света, истекающими из него. Не было минуты, когда бы можно представить демона без материи или Бога без мира. Как вечны оба верховных духа, так вечны мир земной и небесный. Лишенные свободы воли, небесные души подчинились проискам дьявола, и тем началась их грустная судьба, аллегорически рассказанная в истории еврейского народа.

Таким образом, учение Луджио уже отличается от основных положений дуализма примирением с Ветхим Заветом. Вечность материи между тем означала представление о неустанной борьбе верховных духов, в которой добрый Бог часто играет страдательную роль и где, лишенный своих совершенных атрибутов, он не представляется уже абсо­лютным, возвышенным, бесконечным. Дьявол не имеет здесь творческой силы над материей; он лишь комбинирует ее элементы. Он сам не что иное, как падший из-за собственной гордыни дух неба. «Видение Исайи» рисует картину его обиталища*1. К престолу Божию воздымаются семь небес, одно выше другого, одно чище другого, на после­днем из них восседает Господь. Под небом же четыре стихии: облака, воды, земля и огонь. Каждую из них блюдет собый ангел, а Люцифер, красивейший и чистейший между ними, до падения своего господствовал над всем небесным воинством. Постоянно имея возможность созерцать Бога, он, обуреваемый гордыней, восхотел сравняться с пресветлым. Он стал совращать четырех ангелов, властвовавших над стихиями, к ним присоединились другие, и реть небесных душ попала под влияние Люцифера. Гос­подь наказал их изгнанием с неба, а на земле они были Лишены чистого света, который заменило теперь сияние Огненное. Мучимый угрызениями совести, демон воззвал к Господу: «Прости меня, я покоряюсь тебе». На семь лет, то есть на семь веков обрек его Господь пребывать вне неба вместе со своим воинством. Тогда ангелы Люцифера созда­ли землю. Сам демон снял корону с одного из них; из од­ной половины вышло солнце, из другой луна, а из ее дра­гоценных камней блестящие звезды. Животные, растения, камни сделаны из влаги земной. Но не надо думать, чтобы демон мог создать весь этот мир, он только преобразовал его. Следует отличать в этом случае понятие творения и изготовления. Творцом был Бог, демон же был демиур­гом*1. Пророки были обманщики и слуги демона, которым Господь, впрочем, согласно своему промыслу мог дать силы предсказания.

Но если демону легко было устроить землю, мир види­мый, то первые люди создали множество затруднений. Он быстро вылепил их тело из грязи морской, но создать душу не мог*2. После напрасных попыток он предстал пред Гос­подом и молил того низвести душу на новое творение, для чего просил двух ангелов. Ангелы второго и третьего неба прельстились честолюбивой мечтой разделить с дьяволом его могущество. Они молили Господа отпустить их, обещая скоро вернуться в небесные сферы. Господь разрешил, но напомнил, что обратный путь труден, что необходимо бод­рствование, дабы не потерять дороги к небу, и что если они заснут на бесконечном пути, то только через семь ты­сяч лет могут надеяться на возвращение. Выслушав это, они отправились в странствие. По воле дьявола они погружают­ся в глубокий сон, во время которого обессиленные анге­лы вселились в человеческие тела. Ангелом третьего неба был Адам, а второго — Ева. Очень нескоро они проснулись и, увидев на себе гнусные тела, залились горькими слеза­ми. Они познали, что бессмертные слиты теперь со смерт­ной плотью. Тогда, чтобы утешить их, дьявол создал рай, но поклялся никогда не расставаться с соблазненными. Он посадил яблоню в середине его и запретил касаться нее, зная, чем погубить человека, заключает апокрифическое евангелие Иоанна.

Таковы были первые дни человека, по учению умерен­ных дуалистов. Некоторые добавляли к этому легенды о со­ставе человеческого существа. Дьявол слепил тело из гли­ны, но когда пришел к Господу просить душу для него, то Бог заметил ему: «Если ты сделаешь человека из глины, то он будет крепче тебя и меня, возьми лучше морскую грязь».

Дьявол в точности последовал совету. «Теперь человек будет ни крепок, ни слаб», — сказал Господь, подавая ему душу, ибо без нее дьявол не мог заставить человека говорить. Ког­да Бог сам вдунул в него душу, человек тотчас встал на ноги и воскликнул: «Теперь, дьявол, я уже не твой!» (100).

Цель всех этих мифов одна — показать, что душа чело­веческая принадлежит Богу и его ангелам.

Дьявол не мог примириться с этим, он задумал осквернить ее во что бы то ни стало. Обратившись в змея, он прельстил Еву на грех вкусить запрещенного плода, то есть, без аллегорического смысла, вступить в плотскую связь. Сперва он сам насладился женой, и с тех пор сыновья дьявола и сыновья змеи начали подражать преступлению отца, утверждает апокриф. Плотское наслаждение, таким образом, есть источник первого и всякого греха. Совершен­ное по свободной воле— в противность учению крайних дуалистов, — оно было одновременно и актом восстания 'души против Бога, и попыткой возвеличить Церковь тьмы, власть демона.