Развитие дуалистической догмы в трех ее направлениях: восточном, славянском и провансальском

Появление и распространение ересей современно са­мому началу христианства. Возникновение христианской религии совершалось при таких обстоятельствах, которые не могли не поставить ее в условия борьбы.

Борьба с иудаизмом и язычеством оставила глубокие следы на истории Церкви первых и всех последующих ве­ков. Она благоприятствовала образованию в единой хрис­тианской догме других толкований, других учений.

Гностики

Гностицизм был результатом стремления постичь и уяс­нить философским путем, началами древнего мира, рели­гию нового времени. Зороастризм персов, Каббала евреев, неоплатонизм александрийских греков — все это послужи­ло источником гностического философствования*1. Оно за­родилось весьма рано, шло рядом с победами собственно христианского вероучения, и, уже при императоре Адриане, в теории Сатурнина, ученика Менандра, успело сло­житься в отчетливые формы, отмеченные как мечтатель­ностью, блеском воображения Востока, так и пытливос­тью Запада. Непрерывная традиция связывает первых гнос­тиков — Евфрата, Симона, Менандра, Керинфа и особен­но сирийской школы Сатурнина, Кердона, Маркиона, еги­петского Василида*1 — с теми катарами, против которых в XIII столетии Рим поднялся на бескомпромиссную войну. Два Бога — добрый и злой; борьба духа и материи; по­беда над демоном, над телесной темницей человека, отре­чение от плоти, воздержание от супружества, вина, мяса — все эти признаки дуалистического альбигойского верова­ния были высказаны еще Сатурнином*2(1).

Василид объясняет загробную жизнь так, как объясня­ли ее некоторые альбигойцы: добрые души возвращаются к Богу, злые переселяются в создания низшие, тела же обращаются в первобытную материю. Прочие гностики прибавляют к этому целую самостоятельную космогонию, которая не могла не оказывать непосредственного влияния на историю позднейшего сектантства.

В эпоху, современную развитию гностицизма, появилось столько других самостоятельных теорий, сколько не произ­водил никакой век ни до, ни после. Количество ересей уве­личивалось удивительным образом. Некоторые церковные писатели первых веков христианства занимаются исключительно изучением ересей, они насчитывают огромное коли­чество мистических и обрядовых христианских сект. Иероним (2) знает их не менее сорока пяти, но Августин насчитывает уже восемьдесят восемь, Предестин — девяносто, а Филастрий, писатель конца IV столетия, живший в эпоху арианства, на­ходит возможность указать более ста пятидесяти (3). Исидор, епископ севильский, один из авторитетных свидетелей, на­считывает в VII веке около семидесяти сект, большая часть которых вела свое начало с первых веков, и замечает, что «есть другие без основателей и без названий»(4).

В эпоху возникновения христианства были самые разно­образные общества, секты, всевозможно толковавшие каж­дый церковный догмат, следовавшие самым противополож­ным правилам жизни. Многие из них отличались страннос­тью, невежеством, суеверием. Антропоморфиты придавали верховному Существу человеческие члены; артотириты*1, сле­дуя примеру первых людей, принимали в пищу исключи­тельно хлеб и сыр, как «плоды земли и стад»; адамиты, сле­дуя тому же указанию, ходили нагими, как мужчины, так и женщины; николаиты*2 предавались крайнему разврату, по примеру вождя, который предлагал свою жену всякой общи­не, и т. п. Одни поклонялись исключительно Каину, другие считали Сифа Спасителем, третьи спорили о Мельхиседе­ке*3, четвертые, точно следуя нищете апостольской, отказы­вались от собственности. Но в большинстве этих сект господ­ствовали учения, которые содержали в себе дуалистический элемент позднейшего катарства*4.

Под этим наименованием существовала секта еще в пер­вый век христианства, хотя система ее дошла до нас смутно и отрывочно. Катары (kataros — греческое «чистый»; латинс­кое — «пуританин») времени святого Августина называли так себя вследствие той чистоты жизни, которую они про­поведовали. Они восставали против любодеяния, брака, от­рицали необходимость покаяния (5). По имени Новата, вос­стававшего против перекрещения и принятия отступников, с учением которого первые катары представляли нечто сход­ное, их часто называли новатианами*5 и смешивали с этими последними6. Но из слов источников не видно, чтобы тог­дашние катары следовали основам системы альбигойского дуализма. Полагают, что эти первые катары или исчезли в IV столетии, или слились с донатистами*6. Тем не менее, разбросанные элементы позднейшего альбигойства можно проследить во множестве гностических и других сект эпохи, современной как веку языческих императоров, так и веку Исидора Севильского.

Верования в борьбу доброго и злого начала, восточная космогония и вместе с тем воздержание составляли в тог­дашних системах явления далеко не редкие.

Мы отмечали уже общие основы гностицизма. Они удер­живались во всех ответвлениях этой обширной системы, во всех созданиях ее последователей, положивших начало соб­ственным теориям. Каждый из них приносил с собою какое-либо новое понятие, что вместе послужило материалом для позднейшей мысли. Менандровцы, Василидовцы, Кердони-ане, Маркиониты и другие гностики, а также Архонтики не признавали мир созданием Бога*1; Валентин считал Христа прошедшим через святую Деву и не оскверненным — как вода проходит через канал; тогда как Карпократ и Павел Самосатский, напротив, развивали теорию о человечестве Христа. Татиане и Севериане запрещали пить вино, а Гераклитовцы отвергали брак7. В учении Оригена были также гностические понятия, следы влияния неоплатонической философии8. В своем сочинении «О началах» он допускает, что души чело­веческие первоначально принадлежали ангелам и в наказа­ние за грехи были заключены в плотские тела. Патрикиане же решительно утверждали, что плоть человеческая есть созда­ние дьявола*2 9. По их представлениям только тот может быть совершенным христианином, кто способен к самоумерщв­лению; они искали смерти и ненавидели жизнь. Эта ересь была особенно распространена в Нумидии и Мавритании.

Христиан первых веков волновала та же мысль, над разрешением которой бились дуалисты XII и XIII столетия и из-за которой они вызывали столько отвращения к себе у католических современников.

Бог, создавший вселенную и человека, всеблагой Бог, пол­ный любви к своим созданиям, — мог ли он быть виновником того зла, которое так обильно разлито по земле в людях; тех бед, которые ищут случая поглотить все живущее; тех препят­ствий, какие воздвигаются судьбой перед всем добрым?

В ответ на этот вопрос Коллуф, александрийский священник, прямо утверждал, что Бог никогда ничего злого не создавал 10. Противники указывали коллуфианам на тексты Библии: «Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бед­ствия» 11, и также: «Бывает ли в городе бедствие, которое не Господь попустил бы?» 12 Коллуфиане же между тем могли ссылаться на место из книги Бытия о первых днях творения: «И увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (13).

В связи с подобными спорами появилась противопо­ложная теория. Другой пресвитер, Флорин (валентинианец), живший в конце II века, доказывал, что Бог создал только одно зло. Последователи учения Флорина, выходцы преимущественно из военного сословия (вот почему эти сектанты часто именовались «miles» — воины), отрица­ли, кроме того, суд и воскресение мертвых, рождение Христа от Девы и, следуя гностикам, считали плоть Хрис­та взятой из небесной Материи (14).

В их собраниях существовал обычай, совершенно сходный с тем, в котором, впрочем бездоказательно, католические пам­флетисты обвиняют альбигойских катаров и который по на­стоящее время совершается на чрезвычайных «радениях» од­ной из русских беспоповских сект, у так называемых «Людей Божьих»*1. Флориниане под конец собрания, в глубокую ночь, погасив огни, мужчины и женщины, без разбора возраста и родства, предавались свальному греху, думая исполнить завет Бога «растится и множится».

Впрочем, своей односторонностью противоположные мысли, высказанные Коллуфом и Флорином, не могли при­обрести большого числа последователей. Оба ересиарха, ви­димо, чуждались дуализма, хотя дальнейшее развитие их теорий непосредственно вело к этой мысли.

Получив таким образом раздробленное и извращенное понятие о Боге, последующие сектанты были недалеки оттого, чтобы в целях примирения и приобретения большей популяр­ности признать двух верховных существ, враждебных между собой и противоположных по своей сущности. Из множества бродивших идей, под непосредственным влиянием гностиков, составлялись последовательно учения манихеев, присциллиан, ариан, павликиан и позднее болгарских богомилов — тех сект, которые, с большей или меньшей вероятностью, разными авторитетными учеными признаются за непосредственных родоначальников позднейших альбигойцев дуалистичес-эго или, как мы называем, восточного направления.

Рассмотрим прежде всего историю развития верования альбигойских дуалистов, составлявших большинство между еретиками XIII столетия.

Корень этого учения лежит в степях Средней Азии, и Мани, может быть, являлся первым альбигойцем (15).

Манихеи

Чтобы обстоятельнее изучить судьбы альбигойских дуалистических идей с самого появления их в истории, надо подробнее познакомиться с последовательными система­ми манихейства.

Восточная и греческая философия заметно влияли на решение заманчивых и темных вопросов, встававших в пер­вые века христианства. Основателю манихейской секты от­крывалась возможность воспользоваться богатейшим мате­риалом, системами разнообразного характера.

Родившись в Индии, Мани большую часть жизни про­вел среди магов Персии, неоплатоников и гностиков Алек­сандрии. Из далекого Востока этот страстный эклектик, по­луязычник, полухристианин, полубрамин*1 принес с собой понятие о борьбе двух начал — демонов добра и зла. Он готов был верить в Ормузда и Аримана*2, как искренне верил в каббалу и магию. Посвятив себя всецело поприщу творца новой религии, он отказался от дел торговых, от своих бо­гатств и весь отдался христианскому богословию, греческой науке и еврейской каббале. Идеи Эмпедокла и Пифагора ; также оказали заметное влияние на его систему.

Мани считал себя призванным объяснить то, что доселе так противоположно толковалось, тем более что тогда, в конце III века, когда христианская религия готовилась стать религией государственной, было создано особенно много различных воззрений и систем. Он внимательно изучал каббалиста Скифиана, жившего при апостолах и скло­нявшегося к гностицизму. Учение Зороастра не могло во всей своей полноте удовлетворить Мани, который предпо­читал верования более древних магов.

Вообразив себя призванным свыше очистить помрачен­ное христианство, он назвался паранимосом (греческое — «утешителем»). Книги евреев и Евангелие христиан он су­дил с высоты собственной теософии. Он отвергал Ветхий Завет целиком, как творение божества второстепенного; Новый же он подвергнул критике и, откинув многое, со­ставил собственное Евангелие, которое после выдавал за посланное с неба. Он не всегда верил Откровению, пред­почитая философию классических мудрецов.

Из своей колыбели, из пределов Индии и Китая, Мани вынес пантеизм, который так присущ был всем гностичес­ким сектам. Он говорил, что не только причина и цель всего существования в Боге, но одинаковым образом и Бог при­сутствует везде. Все души равны между собой, а Бог присут­ствует во всех них, и такое одухотворение свойственно не только людям, но и животным, даже растения не лишены того. Но старый азиатский дуализм несколько искажал это благородное воззрение Платона. Повсюду на земле нельзя не видеть преобладания или добра или зла; примирение — это вымысел, в действительности его не существует. Добрые и злые существа враждебны уже с самого дня своего создания. Эта враждебность вечна, как вечна преемственность созда­ний, населяющих мир. Так как в добрых и злых явлениях, физических и духовных, нет ничего общего, то они должны происходить от двух различных корней, быть созданием двух божеств, двух великих духов: доброго и злого, Бога собствен­но и Сатаны, ему враждебного. У каждого из них есть свой Мир, оба они внутренне независимы, вечны и враги между собой, враги по самой природе своей.

Такого рода дуализм не ведет происхождения непос­редственно от Зороастра. В нем нет общего, хотя неведомо­го никому, отца мира, может быть, и благодетельного бо­жества (Зрван-Акарна, отец Ормузда и Аримана, согласно некоторым зороастрийским сочинениям), которому под­властны оба великих духа. Это объединяющее Существо Мани не признает, желая избегнуть трехначалия. Его чис­тый дуализм безусловен, как безусловен он был в школе древних магов, к которым принадлежал Мани, и убежде­ния которых он так решительно высказывал, поддержива­емый всеми гностиками Сирии.

Власть доброго Бога, толковал Мани, можно уподо­бить свету, злого — мраку; один царь правит всем чистым во вселенной, другой, царь тьмы, всем злым.

 Между тем как по Зороастру Ариман, начало зла, есть худ­шая степень добра, наказанная сочетанием с материей, для Мани его Сатана есть непосредственное состояние материи. В ней все зло, и человек, скованный ею, только победой над ней, подвигами самоумерщвления, подавлением страстей, чувств, любви и ненависти получает надежду высвободиться из царства зла. Во всяком случае, Бог света должен быть выше Бога мрака, и врожденное этическое чувство подсказало твор­цу системы победу первого над вторым. Самая борьба совер­шается согласно теории Зороастра. Тут участвует и Мать Жиз­ни, которая призвана Богом охранять небо от слуг Сатаны и которая производит первое божественное существо, имеющее, таким образом, по своей природе родственную связь с вели­ким духом добра. Существо это, опираясь на средства пяти стихий (свет, воздух, воду, землю и огонь), борется с орудием тьмы, но безуспешно. Только внезапное содействие «живот­ворного духа», ниспосланного Богом, дарует ему победу, ког­да оно, истомленное, уже отчаивается в собственном спасе­нии и готово потерять в борьбе своего сына.

Здесь миф выходит на христианский путь, с той разни­цей, что роль Митры играет Христос. При помощи его, то есть чисто небесного света, князь тьмы творит первого чело­века, чье тело из земной материи, а разум из небесной. Имя ему «Адам» — он одинаково принадлежит двум богам; оба начала ведут в нем свою вечную борьбу. Но животворный дух, сотворив новую небесную материю, заставляет ее вытя­гивать и присоединять к себе родственные элементы из не­бесной материи, захваченной Сатаной. Это и есть вечное тя­готение материального человека к духовному совершенству, к освобождению из телесной темницы, из объятий дьявола. Душа первого человека уже готова была одолеть тело, когда демоны запретили ей касаться плодов знаменитого древа зна­ний; один из ангелов нашел средство устранить этот запрет, но час падения Адама уже был близок. Демоны, для его со­блазна, решили создать Еву; ее прелести увлекли Адама, и он совершил любовный акт, который опять отдалил его от совершенствования, уже достигнутого, и отдал во власть ма­терии и духа тьмы. Поэтому люди должны сторониться этих губительных чар и земных наслаждений, которые, обессили­вая их, делают неспособными к принятию духа. Высокое при­звание человека — в нравственной чистоте, вот почему иног­да манихеи называли себя катарами, то есть чистыми 16.

Земля, видимый мир, созданный Богом при посредстве животворного духа, должен был послужить ареной духовных подвигов первых людей, свидетелем их борьбы с телом. Ви­димый мир потому исполнен тех же противоположных эле­ментов, в нем — все степени истечения существ; из него должна постепенно извлекаться материя. Между тем грехи уве­личились, и искушения рода человеческого стали велики. Оставалось нанести решительный удар по князю тьмы. Бог света, ревнуя о торжестве своего царствия, решился сам идти на спасение рода человеческого. Тело его было лишь види­мое, призрачное. Христом, Мессией он назвался, чтобы ис­полнить давнишние ожидания евреев. Тогда, по словам Еван­гелия от Иоанна, «и свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (17), — эта буквальность удачно соответствовала догматике манихеев. Князь тьмы, напуганный победами нового Освобо­дителя, устроил так, что евреи распяли его. Смерть Христа, хотя только видимая, послужила символом освобождения всех душ. Вместо тела Иисусова остался крест света, который есть логос гностиков, Христос католиков, жизнь, истина, благо.

Такому толкованию верили «непосвященные слушатели», как они назывались в общине; избранные же поднимались до идеального созерцания предметов. (Подобное деление было и у альбигойцев.) Избранным или совершенным предлагался и более тяжелый практически кодекс морали, сходный с пра­вилами сирийских гностиков и их суровым образом жизни. Очищение, освобождение от привязанностей земных, чис­тота и святость— цель бытия; такой человек после смерти вступает в царство луны, где в большом озере очищается в продолжение пятнадцати дней, — это небесное крещение во­дой. После этого душа очищается огнем в царстве солнца — это небесное крещение огнем. Допущенная до созерцания Ис­купителя, восседающего в солнце среди ангелов, душа дос­тигает верха блаженства; она свободна от тела. Но душа, еще не вполне очистившаяся, помраченная удовольствиями зем­ными, переходит в другое тело, дабы опять посвятить себя очищению, совершенствованию. Все души достойных при­званы со временем занять свое место в царстве добра, демо­ны же будут заключены в свои жилища, а материя, лишен­ная всякого света и постороннего влияния, будет превраще­на огнем в мертвую массу, и души, не высвободившиеся от мрака, будут приставлены охранять ее. Это — Плерома гнос­тиков*1, в которой Сатана не находит, однако, успокоения, какое давала ему система Зороастра*2.

Воскресения мертвых Мани не принимал и стоял на воззрениях дуализма. Однако он внес в свое учение мно­гое, непосредственно принадлежавшее христианству. С ним проповедовало двенадцать апостолов, семьдесят два епис­копа; у него были пресвитеры и диаконы для религиозного служения в различных местах.

Так были созданы манихейские богословие и Церковь, или, лучше, манихейская философская система. Пределы ее распространения были обширные, она с удивительной быс­тротой появилась на Востоке и Западе. Рядом с христианским воздвигался новый, манихейский молитвенный дом, и это было тогда, когда сама христианская религия еще не получи­ла права на звание государственной. Церковная внешность и ортодоксальные приемы способствовали распространению ма­нихейства. Подобно альбигойцам, манихейцы искусно умели пользоваться характером новых адептов, их ревностью к об­ряду, к букве. Поначалу они делали уступки, склоняя на свою сторону католиков евангельскими текстами, которые после начинали перетолковывать аллегорически. Будучи фи­лософами по убеждениям, они не отказывались от Креще­ния, но приводили его к простой обрядности и напоминали слова Спасителя: «Всякий, пьющий воду сию, возжаждет опять; А кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную» (Еванге­лие от Иоанна, IV, 13—14). Под Причащением они подразу­мевали евангельское представление о духовном хлебе.

Основатель секты мученически погиб в 274 году от рук персидского царя, осужденный собором магов*1. Для по­зднейших поколений Мани стал человеком-легендой. Для своих последователей он был то Зороастром, то Буддой, то Митрой, то, наконец, Христом. Как увидим, влиянию его мыслей трудно будет определить пределы. Могущество его духа проявляется тем решительнее, тем замечательнее, что его система была плодом лишь личных, и исключи­тельно его, размышлений. Дуализм видоизменялся и раз­вивался в разные эпохи в результате самостоятельного твор­чества, но в первой и самой влиятельной своей манихейской форме он был делом одного ума. Гнозис сирийской школы дал Мани особенный авторитет на Востоке, утвер­див на Западе в следующем, четвертом, столетии дуализм его ученика, Присциллиана*2.

Присциллиане

Присциллиане опирались на догму египетского гности­цизма. Испанец родом, будущий аквилейский епископ, Присциллиан учился в школах Мемфиса и Киренаики. Там же он познакомился с теориями магов и Мани, подобно которому увлекся богатством и воображением восточной философии. Но в противоположность Мани он всегда хотел исходить из христианских понятий, но не мог избежать вли­яния теорий гностицизма и манихейства.

Первые свои мысли Присциллиан посеял между жен­щинами; тут удобнее всего было приобрести силу и под­держку. Скоро он собрал вокруг себя не только множество простых граждан, но и некоторых епископов. Центры его учения были в Испании и Аквитании (18). Он написал тогда множество сочинений, от которых теперь не сохранилось даже заглавий.

Известно, что при объяснении Нового Завета Присцил­лиан принимал апокрифы, вроде апостольских записок, в которых ученики задают Спасителю ряд вопросов. Из пер­сидской системы Мани присциллиане удержали понятия о борьбе добра и зла, Бога и Сатаны, но с тем отличием, что не давали статуса самостоятельного божества Ариману, делая его творением материи, согласно учению валентиниан, и от материи же производя ангелов и демонов. Другое главное от­личие — в создании видимого земного мира, который, по Присциллиану, выходит из рук не Бога, а сатаны. Земля уп­равляется, таким образом, духом тьмы и его ангелами, чем объясняются хаос и зло между людьми.

Все эти положения целиком вошли в космогонию край­них альбигойских дуалистов, сходство простирается от ре­лигиозных обрядов до понятий о человеческой душе.

Если в мире столько злых начал, то человек по присциллианам имеет более высокое происхождение. Его душа исхо­дит от Бога, она той же божественной субстанции и прежде появления в каком-либо человеческом теле пребывает в осо­бом небесном мире. Демоны зла соблазном выманивают ее от­туда, мрачные духи подхватывают ее, влекут по всем мытар­ствам звездным и земным, облекают ее в телесную оболочку и столько приобретают власти над нею, что заставляют ее впос­ледствии переменить несколько тел, если сразу она не могла приобрести умерщвлением страстей во плоти должной и со­вершенной чистоты. Только тогда душа может вернуться к Богу и утвердиться в царстве света или, точнее, как полагал При­сциллиан, в одной из звездных сфер.

Секта предлагает изучение астрономии, знаков зодиа­ка, так как приписывает звездам особенное влияние на тело человека и даже на каждую часть его. Того же требова­ла и каббала. Если души поселяются на звездах и имеют некоторую связь с ними, то изучение последних дает ос­нования судить о самой душе, об ее заслугах и страданиях. Так как материя заключает в себе губительное начало, то Христос не мог иметь ее, он не что иное, как то же Боже­ство, которое послало его, он предвечен и несотворен, он не есть второе лицо. Удаляться от материи должно каждое существо, которое ищет очищенного места на хорошей звезде. Поэтому строгая жизнь, воздержание от мяса и вина, посты, молитвы, целомудрие составляют основу нравствен­ности сектантов. Как флориниан, так и присциллиан про­тивники обвиняли в тайном разврате, но утверждать то нет достаточных оснований, публичная нравственность их была безукоризненна.

Католики жаловались на них за пародию святого таинства при Крещении и Причащении, где они произносили какие-то непонятные, мистические слова, подобно гностикам, а также на то, что у них женщины допускаются к системе публичного обучения, что строго запрещено соборами. Вообще еретики в этот век разложения западной империи представляли собой общество более образованное, более крепкое своей нравствен­ной силой. К ним часто обращались лучшие умы времени. Многие риторы, поэты, ученые, весьма знаменитые женщи­ны и, наконец, священники, епископы принадлежали к этой секте, блиставшей дарованиями и красноречием своих осно­вателей. Это учение было широко распространено в Испании и Галлии; Аквитания и Нарбоннская провинция скоро сдела­лись центром присциллианской ереси. Собственно манихеи не могли бы удерживать за собой такого количества последовате­лей, потому что не представляли христианской Церкви в стро­гом смысле этого слова.

Присциллиане на юге Галлии, а также и павликиане имели и то и другое. Их распространение было до того ши­роко, что скоро пришлось действовать против христиан Зо-роастра мерами строгости и соборами. В Сарагосе в 380 году и через пять лет в Бордо было осуждено учение Присцилли-ана. Император Максим, уступая настояниям святого Мар­тина, сам казнил присциллиан и приказал везде предавать еретиков казни в случае сопротивления (19).

Это были первые соборы против еретиков. Для тогдаш­них мечтателей и утопистов в религии, смотревших на бого­словский спор, как на вопрос исключительно философс­кий, такое административное и церковное преследование было неожиданным. Но эта новость послужила примером, которому стали подражать слишком часто. Из-за преследо­ваний еретики поспешили соединиться в более крепкие и дружные общества. Секта приняла таинственность обрядов и сделалась недоступной для непосвященных, тем заманчи­вее увлекая последних. До середины VI века она держится как отдельное и сильное вероисповедание, и только собор в Браге нанес решительный удар по ее существованию. Но, тем не менее, идеи присциллиан, так счастливо посеян­ные, нашли себе поддержку в скептицизме народного лангедокского характера. Эти идеи не исчезали а, обогатившись новым материалом, растили будущую, гораздо более силь­ную оппозицию альбигойцев.

Павликиане

Около того же времени в тот же Лангедок были занесены с Востока сходные воззрения павликиан — секты, родствен­ной сирийскому гностицизму, того же греческого происхож­дения, с теми же неоплатоническими началами, но потеряв­шей многое из манихейских преданий*1. Провансальские павликиане даже проклинали память знаменитых ересиархов древности, они предавали анафеме Скифиана, Будду и са­мого Мани (20). В Галлии они назывались публиканами. Они схо­дились с манихеями только в понятии о дуализме и борьбе начал, отвергая, подобно будущим вальденсам, всякий вне­шний культ, придавая Крещению и Причастию одно лишь обрядовое значение произнесением известных слов. У них не было иерархии, никакого следа церковной организации, как не будет ее у вальденсов. Подобно последним, они признава­ли брак, не отвергали мяса. Собственно, на павликианскую систему надо смотреть не иначе, как на ту уступку, которую сделал азиатский дуализм европейскому рационализму в хри­стианстве, как на первообраз будущих реформаторов XII сто­летия, смутно колебавшихся в вопросах веры и балансиро­вавших между рационализмом и христианским богословием.

Поэтому если павликиане и занимают место в общей истории альбигойцев, то было бы жестокой ошибкой про­изводить от них дуалистов альбигойских (катаров), хотя это делают даже такие представительные авторитеты, как Боссюэ, Риччини, Муратори, Мосгейм, Гиббон, наконец, не­которые историки ересей новейшего времени, такие, как Ган, русский исследователь духоборов Новицкий и англи­чанин Майтланд (21). Такую непоследовательность можно объяс­нить только недостаточностью разработки истории альби­гойцев. Дело в том, что из стремления объединить сектантов эти историки не хотели убедиться в двойственности религи­озного направления альбигойцев, из которых каждое не имело почти ничего общего с другим, хотя оба они жили вместе, объединенные общими материальными и духовны­ми интересами, а главное, единой опасностью, которая уг­рожала всякому уклонению от ортодоксии, установленной Отцами, канонами и соборами.

В отношении же догматическом поздние катары имели с павликианами столько же общего, сколько массилиане (от Массилии, Марселя), эти «полупелагиане»*1, названные так ; потому, что составляли исключительное достояние Прован­са, где появились в конце IV века с догматикой, развитой учеником Пелагия Кассианом и поддерживаемые марсельскими священниками и несколькими епископами Аквитании (22). Совершенно чуждые дуализма, массилиане стояли на католической почве и привносили лишь собственный взгляд на благодать, необходимость которой если не совсем отвергали, то, во всяком случае, придавали ей второстепенное значе­ние, содействующее человеку верующему. В манихейских обрядах упрекали только собственно пелагиан. Против массилиан же вооружились соборы в Арле и Лионе (475 г.), а аравзийский собор в 529 году наложил на них проклятие (23).

Ариане

Это было примерно в то время, когда в Азии и в Евро­пе, а особенно на Юге Галлии с невероятной силой рас­пространилось более влиятельное учение Ария, наводив­шее трепет на защитников православной Церкви. Ариан­ство крепко внедрилось в Гиенни, Лангедоке и Провансе, сделавшись там государственным вероисповеданием в эпо­ху падения Рима и вестготского владычества, оно предрас­положило целую страну к торжественному уклонению от правоверия и тем самым дало пример следующим поколе­ниям. Хотя знаменитый Арий, пресвитер Александрии, опирался более на односторонние выводы разума, чем на сокровища воображения, однако и он не смог избежать влияния со стороны гностических учений*2, восточная фи­лософия скрывается и в арианстве.

Последователи Зороастра и каббалы говорили о ряде су­ществ, эонов*3, истекающих одно из другого, они утвержда­ли, подобно Арию, что совершеннейший из эонов низошел в человека Иисуса после его крещения в Иордане.

Тонкой, едва заметной струей манихейство вливается в арианство, и восточная философия, преследуемая основа­телем этой обширнейшей из ересей, тем не менее, часто служит материалом для систематических построений Ария. У Ария, наконец, встречаются слова «Логос», «София»; у него Бог-Сын — чуть ли не демиург, создавший первых людей вместе с Духом, который позже содействовал ему в делах творения. Тонкости и трудности системы, отсутствие ясности и точности, особенно в определении субстанции Сына, — те же признаки гностицизма; эти стороны осо­бенно способствовали падению ереси. Арианские же собо­ры непрерывно проклинали своих собратьев по вере, если только они не сходились в философских тонкостях пони­мания Логоса, тогда как само это понимание давало воз­можность самым различным толкованиям, часто доходив­шим до обычных препираний, напоминавших состязания в школах Антиохии и Александрии и потому нередко укло­нявшихся в космогонию Востока и вымыслы магов.

Это обстоятельство и самостоятельность Сына, как бы равнозначного Отцу и потому в некоторой степени похо­жего на второго Бога дуалистов, давали возможность запо­дозрить непосредственную связь ариан с альбигойскими катарами*1.

Современнику альбигойской войны, английскому ле­тописцу Роджеру Говедену провансальские еретики прямо представлялись потомками ариан (24). Такими же они каза­лись знаменитому автору арианской церковной истории — Христофору Санду (25).

Но если в учении Ария скрывается гностический эле­мент, то далеко не в такой степени, чтобы без особенной натяжки он мог создать абсолютный дуализм, которым отличается главная ветвь катаров, и чтобы можно было находить какую-либо традицию, кроме косвенной, то есть той, какую оказывают на образование религиозных и фи­лософских систем события прошлого. В этом смысле ариан­ство заметно повлияло на альбигойских еретиков, хотя ари­ан, как отдельных сектантов, в XIII столетии в пределах Лангедока не существовало.

Из всех вероисповеданий, уже рассмотренных нами, наи­более широкое влияние на альбигойство оказали манихей­ство и присциллианство. В средние века многие безусловно верили в тождество религии Мани с либеральными воззре­ниями провансальцев. Так как это вопрос первой важности, то надо остановиться на свидетельствах источников об отно­шении манихейской системы к альбигойской.

Роже, епископ Шалонский, живший в середине XI века, пишет об убеждении альбигойцев, что Святой Дух передает­ся только через Мани и что ересиарх этот ниспослан самим Богом (26). По Экберту, писавшему памфлет на катаров, «секта эта несомненно берет начало от еретика Манихея» (27). В Ита­лии полагали, что манихейство никогда не прерывалось и по документам можно проследить историю мер против него от Льва Великого до Бонифация VIII, тем более что другого имени для дуалистов там не существовало. Альбигойство яв­лялось местным термином, вследствие ряда событий сделав­шимся родовым названием манихейской секты.

Под именем манихейства дуализм известен в постанов­лениях ряда пап. Мы знаем о мерах, принятых против манихеев папами Геласием (492—496 гг.), Симмахом (498— 514 гг.) и Гормиздом (514—523 гг.). Григорий Великий (590— 604 гг.) два раза указывал на них в своей переписке и пред­писывал епископам обращение еретиков в католичество. Столетие спустя то же повторяет Григорий II (715—731 гг.) в послании от 723 года к клиру и народу Тюрингии. В фа-мотах к трем итальянским епископам, Герберту Капуанскому от 978 года, одному из его преемников Атенульфу от 1032 года и Альфану Салернскому от 1066 года, напечатан­ных в «Священной Италии» Угелли, сектанты называются тем же манихейским именем (28).

Наконец, что всего важнее, сам Иннокентий III, искус­ный в богословии и церковной истории, считает катаров манихеями. В этом же был убежден также автор главнейшего источника в изучении альбигойской догмы — доминиканец, лично допрашивавший еретиков, страстно добивавшийся истины, основательно знавший учение альбигойцев, Моне­та Кремонский, написавший свою знаменитую книгу в са­мой середине XIII столетия. Он называет ее «Adversus Catharos et Waldense» («Против Катаров и Вальденсов»), отличая тем самым различные корни еретиков, но решительно признает манихеев за предшественников дуалистов, ему современных, замечая только, что и другие сектанты не остались без влия­ния на них манихейства (29).

Такое же убеждение возникло в Германии, что видно на примере упомянутого Экберта, писавшего после 1163 года и хорошо изучившего рейнских катаров. У Экберта видно даже намерение направить все свои тринадцать речей не­посредственно против Мани (30). Во французских хрониках, говоря про еретиков, всегда стараются указать на манихеев, как, например, делает в своих мемуарах аббат Гвиберт (31) и другие. Рауль Арденнский, капеллан аквитанских герцогов, в своих проповедях высказывает общее убеждение о проис­хождении окружных еретиков (32). На рейнском соборе 1157 года за альбигойцами утверждено наименование манихеев (33).

Наконец, французский памфлетист, доминиканец Стефан Бурбон, или Бельвиль, инквизитор, действовавший около 1250—1260 годов, в своем сочинении о семи дарах святого Духа говорит, что он старался по возможности точнее изло­жить заблуждение сектантов и пришел к убеждению, что Мани оказал главное влияние на содержание секты (34).

Испанский инквизитор Лука Тюиский, яростно пре­следовавший катаров в Галиции, во второй части своего сочинения об Исидоре Севильском, рассказывая тоном памфлетиста много интересных подробностей о катарах, главным образом он производит их от манихеев (35).

Рим долго был убежден в том и в позднейшее время.

В новой литературе ученый издатель Монеты, Риччини, столько же влияния на альбигойских катаров приписывает Мани, сколько и Присциллиану, но больше родства он на­ходит с манихеями. Французские ученые не проводят глубо­кой параллели и, не утруждаясь полным изложением той и другой системы, ограничиваются указанием видимого сход­ства. Но такие немецкие исследователи, как Гизелер, Ган, Баур, склоняются на сторону непосредственного влияния манихейства на альбигойскую ересь.

Что касается преимущественного влияния присцилли-анства, черты подобия альбигойцев которому мы имели слу­чай отметить, то в его пользу если и нет указаний источни­ков, мало вникавших в догматические подробности ересей, то имеются суждения таких компетентных критиков, как бенедиктинские авторы знаменитой истории Лангедока (36). Представляется, что этот вопрос заслуживает гораздо боль­шего внимания историков. Следует заметить, что не всегда отличают точным образом манихеев от присциллиан, хотя такой прием нельзя назвать чисто научным. Во всяком слу­чае, мысли Мани являются существенным источником, если не первообразом дуалистических воззрений.

Разобрав обстоятельно альбигойскую систему, мы окон­чательно подтвердим нашу мысль о близких соотношениях между присциллианами и альбигойцами; теперь же пока­жем верность основного положения о том, что формации всех дуалистических систем, а следовательно и альбигойс­кой, коренятся в манихействе.

Мы видели, какое множество свидетельств, взятых из самых разнообразных источников, говорит в пользу этого вывода. Это не могло бы произойти без серьезных причин. Впоследствии мы покажем, что в систему альбигойцев вош­ло из манихейства отвержение Ветхого Завета, осуждение брака, вообще аскетический и пуританский принцип, те­ория традуционизма и метемпсихоза*1, наконец, деление сектантов на два разряда по степени большего или мень­шего знакомства с верой. Если мифологический характер манихейства исчез у средневековых катаров, то это есте­ственно объясняется условиями иной цивилизации, тогда как астрологическое начало, присущее присциллианству, удержано было вообще согласно идеям, господствовавшим в средние века.

Дуализм славян

Одним из решительных моментов в истории образова­ния альбигойской дуалистической догмы было обращение ее в греческие формы «павликиан и эвхитов» и славянские тенденции «богомилов». В этих своих обликах манихейство еще на одну ступень приблизилось к альбигойству. Между собой оба названных явления находились в тесном взаимо­действии и возникли в соседних географических регионах. Рожденный на Востоке, распространившись оттуда на За­пад, дуализм на своей родине искал запаса новых сил и, обновленный, спешил совершить вторичное шествие по тому же пути. Теперь он приносит на Запад мысли молодо­го племени, только что вступившего тогда на историчес­кую сцену, племени славянского.

Византийская империя, сумевшая сохранить свою внут­реннюю государственную целостность, часто стояла на краю гибели от борьбы политических партий в государстве и в столице. Скоро к политическим фракциям присоединились церковные; они также не замедлили начать не менее жесто­кую междоусобную борьбу. Богословское состязание стало обычным занятием жителей Царьграда и предметом любо­пытства для народа. Еретиков в Восточной империи распро­странилось более, чем в Западной. Что они там составили политическую фракцию, это видно из истории восточных павликиан, которых следует отличать от западных, где эта секта далеко не имела такого значения (37).

Павликиане вышли из Армении. Когда часть их исчез­ла на Западе Европы, остальные представили тем более грозную силу в пределах Византийской империи. Они рано создали структуру своей религии под влиянием теологи­ческих идей Востока и позже своих западных братьев вы­ступили на сцену истории. Некогда они называли себя детьми солнца, то есть его слугами. Их проповедники, Константин (в VII веке) и его преемники Симеон, Па­вел, Иосиф (в VIII веке), постепенно распространили павликианскую догму в Малой Азии, учредив админист­ративный центр своего общества в Фанорее на Геллес­понте. Они прекрасно умели ладить с арабами и греками; пользуясь тогдашними политическими событиями, они приобрели себе самостоятельность. Когда императоры приказали преследовать павликиан, то встретили в лице их вождя и пророка Карвеаса энергичное сопротивление. Все мелкие секты соединились вокруг него и сделались даже нападающей стороной.

Исповедники павликианства составляли как бы государ­ство в государстве, они имели своего вождя, свое почти не­зависимое общество, свою землю для поселения. Они вели прямую войну с императором Василием, но их полководцы, после многих неудач, подчинились правительству*1.

Позже император Иоанн Цимисхий дал им землю для поселения, обязав защищать ее от набегов скифов, предос­тавляя за то павликианам свободу веры. Это была большая страна во Фракии, около Филиппополя, имевшая особен­ное значение в глазах альбигойцев как центральный источ­ник еретического учения. «Скоро, — говорит Анна Комнина, — все вокруг Филиппополя стало еретическим» (38). Стра­на эта стала местом спасения всех преследуемых и гонимых за убеждения, преимущественно религиозные.

Эвхиты*2 или мессалиане были одним из таких обществ, ветвью павликиан. Лукапетра и его ученика Сергия они счи­тали своими ересиархами, создавшими их догму. Сергий счи­тался также общественным реформатором. Для доказатель­ства своих убеждений еретики перетолковывали некоторые места Евангелия от Матфея. Новый Завет они принимали не вполне, офаничиваясь четвероевангелием, четырьмя посла­ниями Павла, посланиями Иакова, Иоанна, Иуды и Дея­ниями. Скорее католики, чем дуалисты, они не остались, однако, чуждыми некоторых обрядов и обычаев манихей­ства и магии. Их упрекали между прочим в сношениях с духами, которых они истребляли молитвой и изгоняли, со­вершая различные телодвижения. Но, придя в страну дуа­лизма, они вынуждены были заимствовать элементы чужо­го учения, смешать с ним свое и составить систему, которая вышла в некоторых частях мистической, в остальных же манихейской. Крещение они отвергнули, церковная обряд­ность была для них делом посторонним. В каждом человеке, по убеждению эвхитов, присутствуют демоны, с самого дня рождения — исцелиться от них можно только неустанной молитвой. Потому качество пищи не казалось важным, воз­держание от мяса не было обязательным. Но аскетизм, ино­ческая жизнь требовались этой системой более, чем какой-либо из манихейских. Страна скоро покрылась монастыря­ми, около которых стали появляться отшельники. Догмати­ка секты состояла в той же борьбе Сатанаила с добрым Бо­гом, в исчезновении души на звездных сферах, в необходи­мости отчуждения злого духа. Православные феки рассказывали про их тайные собрания много ужасного, упоминали про свальный фех, про умерщвление младенцев, кровь и золу которых они-де истребляли, но подобные рассказы передавались и про первых христиан, и про другие общи­ны, уклонившиеся от правоверия, если только оба пола участвовали в таких собраниях.

Зороастрийцы, сирийский гностицизм, манихейство — все эти стороны азиатской мудрости оказали влияние на фанатическое учение эвхитов, этот плод богомильства Бол­гарии (39). С ними мы вступаем во второй период альбигойства, период славянский.

Третьим и последним периодом будет альбигойство собственно провансальское.

Богомилы Болгарии

Возникновение дуализма богомилов находится в тес­ной связи как с историей взаимных отношений между Ри­мом и Византией, так и с существованием самостоятель­ной болгарской Церкви.

Сам склад первобытных религиозных верований древних славян-язычников безусловно повлиял на дальнейшую судь­бу христианства в Болгарии. Нельзя объяснить распростране­ния ереси между славянами исключительно одной пропаган­дой павликиан. Во многих частях Балканского полуострова, не только в окрестностях Филиппополя, дуалисты имели свои церкви, имели их еще раньше. Так было в западной Македо­нии, в городах Колонии и Кавоссе, в городе Филиппах, даже в Ахайе, то есть собственно Греции. Но тем не менее мани­хейство упрочилось в Болгарии и переплавилось там в новую систему. Более того, существуя в стране издавна, оно проти­водействовало введению в ней христианского вероучения. Ве­ликие просветители и апостолы славянские, даже по обра­щении царя Бориса, оставили в некоторых местах Болгарии язычество не искорененным. Так оно продолжало существо­вать до самого царя Петра Симеоновича*1.

Это было результатом деятельности манихеев, имев­ших своих проповедников и влиятельных представителей во всех пределах империи. Еретики отличались радушием, общительностью, красноречием.

Иоанн, известный экзарх болгарский, в своем Четвер­том Слове смешивает язычников с еретиками: «Да ся срамляют убо вси пошибени исквернии Манихеи и вси погани Словени и вси языцы зловернии», — говорит он (40).

Не успел еще умолкнуть последний звук поучения просветителей Болгарии, как туда прибыли павликианские миссионеры из Армении (41). Они повели дело с необыкновенным успехом, и скоро их заблуждения стали грозить православию. Если не стало язычников, то появилось несравненно более опасное и страшное общество, члены которого обладали боль­шими средствами и нравственным авторитетом.

Еще опаснее стали павликиане, когда в их среде по­явился один из тех вождей, которые призваны быть ереси­архами. Он совершил реформу в манихействе и создал осо­бый вид этой ереси, названный по его имени. Это был поп Богоумил, о котором заметил православный обличитель: «а по истине Богу не мил» (42).

Богоумил жил в конце X века, в царствование Самуила. Успехам этого славянского Мани способствовали те самые политические обстоятельства, о которых мы говорили выше. Болгары и прочие славяне стали предметом столкновения претензий двух церковных властей — папы римского и пат­риарха константинопольского. Польский историк права Мациёвский убедительно доказал, что первый свет на сла­вян был пролит с Востока и что они издавна вошли в состав восточного патриархата, но папы со своими светскими уст­ремлениями насильственно вовлекали их в лоно римско-католической Церкви (43). Характер проповедей тех и других миссионеров значительно различался в приемах. Речь запад­ных проповедников была на непонятном языке, она часто приносила с собой только притеснения и нищету для обра­щаемых, в то время как греческая проповедь обладала тай­ной успеха. Славяне, обитавшие близ границ Греции, охот­но принимали христианство, потому что святые апостолы объясняли им таинства веры на понятном для них языке. Хотя они и любили языческие обряды, продолжая следо­вать им даже будучи христианами, но никогда не защищали их с оружием в руках. Потому арена проповеди греческих монахов расширялась до далеких пределов. Католическим же ученым, и особенно Мациёвскому, принадлежит честь осоз­нания, что во всех славянских землях, до гор Татры, перво­начальным христианством было восточное и что только ис­кусством и политикой Рима оно заменилось латинским. Оно первым было посеяно в Моравии, Чехии, Хорватии, Силезии, даже в Польше и, наконец, в Венгрии. Но зато римс­кая курия отличалась удивительною прозорливостью. Она не только уничтожила здесь следы греческого миссионерства, но даже умела склонить болгар к отторжению от восточной Церкви, только что усыновившей их.

Едва успел император Михаил удалить римско-католического епископа*1, как поспешил дать большие права болгарской Церкви, чтобы удержать ее за собой. Болгарский архиерей получил второе место после константинопольского, а около середины X века стал независимым патриархом, но, впрочем, ненадолго (44). Болгария, возбуждавшая зависть пап, долго была предметом вражды двух великих Церквей, она послужила, наконец, одной из причин их разделения. Важно то, что в отношении Болгарии столько же играли роль экономические интересы пап, сколько претензии гер­манских императоров. В болгарской стране, где дьявол и не­мец стали синонимами, вместе с римской пропагандой гро­зило и онемечение, уничтожение национальной культуры. Папская политика заключалась в упорном сопротивлении введению отечественного языка в богослужение в то время, когда немецкая цивилизация напрягала со своей стороны усилия к уничтожению славянского языка и народности между западными славянами*1.

Поспешим заметить, что такая неприязненная полити­ка, как мы увидим далее, должна была сильно способство­вать образованию славянского дуализма, кототый в свою оче­редь был непосредственным предшественником альбигойско-манихейского верования. Принятие славянами из Царьграда христианства вызывалось характером византийской цер­ковной пропаганды, которая никогда не претендовала на полное уничтожение местной самостоятельности. «Восточное христианство никогда не превращало обращаемых в рабов, проповедуя слово Бога на их языке и охотно дозволяя пере­лагать его на всевозможные глаголы человеческие» (45).

Не так поступала Римская Церковь имевшая, на основа­нии исторических традиций великие унитарные цели.

Когда в результате разногласий с греками болгары стали колебаться между верховными Церквями, а чехи и мораване совершенно подчинились Риму, эта политика пап, про­водимая со всем искусством, послужила причиной зарож­дения оппозиции, отклонявшейся от чистого христианства и ради любви к национальному культу выбравшей сторону манихеиского вероучения, которое не переставало до и после богомилов вести свою пропаганду.

Ряд папских грамот был направлен против славянских языков. Первые из них еще делают некоторые уступки, тогда еще живы были просветители*2, тогда необходимо было зару­читься расположением новообращаемого племени и отвра­тить его от враждебных греков. Такой снисходительной поли­тики держались Адриан II (46) и Иоанн VIII, из которых последний сперва запретил славянский язык, но потом, после принесения оправдания, защитил Мефодия от постоянных нападок немецкого духовенства (47). Стефан V (885—891 гг.) восстает против местного языка с такой решительностью, которая показывает всю важность его для славянского насе­ления, неправильно понимавшего догмат о Троице.

Культ славянского богослужения был распространен даже в тех странах, которые всегда имели связь с Римом своим духовным просвещением. Иоанн X (914—928гг.) в послании к спалатрскому духовенству требует непремен­ного употребления латинского языка и в грамоте к Томиславу, королю хорватскому, замечает, что в славянских кни­гах много неправильных толкований (48).

Далмация и Славония, о которых папа так заботился, действительно служили позже посредствующим звеном в пе­редаче богомильских воззрений в Италию к патаренам и в Лангедок к альбигойцам. Рим, таким образом, давно пред­чувствовал опасность. В той же Далмации сплитский собор в 925 году постановил, что «епископ не может посвящать в ка­кой-либо церковный сан того, кто знает только славянский язык» (49). Иоанн XIII (964—972 гг.) в послании к Болеславу II Чешскому, разрешая ему учредить свою епископию, обязы­вает его непременным условием совершать богослужение «не по обряду и секте народов болгарского или русского, и при­том не на славянском языке, а следуя в точности учреждени­ям и постановлениям апостольским» (50).

В середине следующего столетия новый сплитский со­бор считает должным подтвердить запрет славянского цер-ковнослужения, постановив при этом, что ни один славя­нин не может быть возведен в священнический сан. Столь же серьезные причины для оппозиции латинству должны были существовать в славянских странах и при Гильдебранде, который исходил из воззрений о католической ис­ключительности.

Мы заметили также, что с самых древних времен славя­не были предрасположены к дуалистическому представле­нию о верховных силах. Дуализм был сроден славянской натуре; еще язычником славянин знал о нем, о чем свиде­тельствует славянская мифология, которая не объединяла понятие о божестве, а, напротив, раздробляла его. Славян­ское человечество издревле привыкло выражать свое счас­тье белым цветом или светом, а несчастье черным или тем­нотой. В основе этого лежала холодная метафорическая мысль о причинах. Поэтому, олицетворив неведомую причину, славянин основал свое верование на мысли, что «доброе начало всегда производит для человека только добрые по­следствия, а злое всегда только пагубные». От этой мысли произошло разделение и самих олицетворений на «белых богов», которые уже никогда не делали зла, и «черных», которые никогда не приносили добра (51). Между собой они всегда враждуют: добрые и злые духи соблюдают и защища­ют свои интересы. Доказательством этого служат произведе­ния славянской народной поэзии (52).

Дуализм, присущий религиозно-христианским верова­ниям славянского племени, был замечен священником Гельмгольдом, путешествовавшим между померанскими славянами во второй половине XII века.

«Удивительно заблуждение славян, — говорит Гельм-гольд в своей хронике. — На своих сходбищах и играх они обносят круговую чашу, возглашая над ней слова не скажу благословения, но проклятия, именем богов доброго и зло­го, ибо они ожидают от доброго Бога счастливой доли, а от злого несчастливой; потому злого бога и называют на своем языке диаволом или чернобогом, то есть богом чер­ным, а доброго белобогом» (53).

Славянские Белобог и Чернобог были обоготворением противоположных начал, столь влиятельных в судьбе чело­века: первое как символ развития, второе — увядания.

«Такое двойственное воззрение, — говорит один из рус­ских специалистов славянской науки, — воззрение на приро­ду, в царстве которой действуют и добрые и злые силы, дол­жно было наложить свою неизгладимую печать на все рели­гиозные представления. Поклоняясь стихийным божествам, одни и те же явления человек различал по мере участия их в создании и разрушении мировой жизни, по степени бли­жайшей или отдаленнейшей связи их с элементами света и тепла. Так, опустошительные бури и зимние вьюги почита­лись порождением нечистой силы — рыщущими по полям бесами. Тогда как весенние ветры, пригоняющие дождевые облака и очищающие воздух от вредных испарений, призна­вались благодатными спутниками Перуна, его помощника­ми в битвах со злыми духами» (54).

Через некоторое время славянин перенес власть злой силы на все имеющее подобие мраку, разрушению в мире нравственном, подобно тому как с Белобогом он слил понятие о Свентовиде, на основании тождества представ­лений о белом и светлом. Древняя дуалистическая система принадлежала всему славянскому племени. В странах, им занимаемых, даже в России, сохранились свидетельства о том в остатках географических названий. В земле лужичан, близ Будишина, есть гора Чернобог, и неподалеку от нее другая — Белобог. Здесь по преданию были места язычес­кого служения (55), следовательно, каждому богу полагался отдельный культ.

Наконец, убедительное доказательство того, сколько благоприятных элементов для дуалистического христианс­кого культа имелось в язычестве, представляет место из Густинской Летописи, где старинным славянским волхвам приписывается убеждение: «два суть бози: един небесный, другой во аде» (56). Все это показывает, какое предрасполо­жение к дуалистической ереси было в славянском духе*1, а, в свою очередь, политические события и происки пап объясняют, что неустойчивость тяготения Болгарии к Ви­зантии, ее колебание между Восточной и Римской Церко­вью со своей стороны побуждали к серьезному выражению недовольства между болгарами.

И действительно, в Болгарии из манихейско-павлики-анских воззрений образовалась Церковь с той иерархией и догматикой, которые послужили после образцом для про­вансальских сектантов.

Богомил, по иным сведениям он же и Иеремий, вождь первых еретиков Болгарии, создал эту Церковь, базируясь на манихейско-павликианских основаниях. «Синодик царя Бориса», предавая всех их анафеме, перечисляет имена проповедников и рассадников славянского дуализма. То были Михаил, Феодор, Добря, Стефан, Василий и Петр (57). Каждый из них выдавал себя за Иисуса, окружая себя апо­столами, а иногда и простыми учениками.

Наиболее известным из них был Василий: он давно про­славился искусством проповеди и тайной влияния на челове­ческие сердца. Он был уже в летах, когда вышел на пропо­ведь. Василий носил иноческую рясу, но оставался врачом по ремеслу во все продолжение своей пятидесятилетней пропо­веднической деятельности. Он назывался то апостолом Пет­ром, то самим Спасителем (58). Тогдашний император Алексей Комнин*2 отличался ревностью прозелита к православию. Еще в Филиппополе, пользуясь своим пребыванием в этом горо­де, он принял меры против павликиан. Негодование импера­тора усилилось, когда он узнал, что еретики, последователи и ученики Василия, скрываются в самом Царьграде.

Император велел захватить престарелого проповедника и решил лично побеседовать с ним на духовные темы. Но напрасно он истощал все свое красноречие, он разочаро­вался в возможности когда-либо убедить его. Василий был осужден на сожжение, а его ученики заключены в тюрьмах, где император лично навещал их. Тем не менее, мученичес­кая судьба Василия нисколько не потрясла Церкви Богомила. Центром ереси продолжал оставаться Филиппополь. От­сюда-то богомильство распространилось за Балканы, успев, между прочим, пустить вместе с греко-христианской про­поведью слабые отголоски и в Россию, но главным образом тяготея к Западу, где ему предстояла целая история, полная грустного и вместе с тем драматического содержания.

Теснимое и гонимое властями богомильство не думало совершенно покидать своей отчизны, где следы его, как отдельной организации, простираются в глубь XII столетия. Богомилы называли себя также и греческим словом «ката­ры», тем именем, которое, как мы видели, еще с первых веков христианской веры прилагалось ко всем движениям, имевшим одним из требований к своим участникам воздер­жание. Чтобы жизнь вполне соответствовала такому назва­нию, дух должен осуществить полную победу над грубым материальным бытием, победу над дьяволом, который хо­чет быть совершенно равным Богу. Признание Нового Заве­та, переведенного с греческого текста на славянский, от­вержение Ветхого, как изобретения дьявольского, общедо­ступная проповедь на отечественном языке, отрицание Кре­щения и Причастия, мысль, что Христос имел только ви­димое тело, неприятие образов и креста, соблюдение неко-торых практических обрядов — все это связывало богомиль­ство с предшествовавшими ему манихейством и восточным павликианством, из которых оно органически развилось.

Собственно богомилами выработан обряд возложения рук для сообщения Духа Святого, впоследствии заимство­ванный у них альбигойцами (consolamentum). Фактическое разделение сектантов на два толка, безусловного дуализма и смягченного, повторилось в непосредственной истории собственно альбигойцев.

Уже Зороастр, как было замечено, решился смягчить не-утешительную, фатальную основу дуализма иранских магов. Он полагал, что искони существовало только одно божество, которое произвело из себя Христа и Сатанаила, доброе и злое начало. Сатанаил создал первого человека и весь види­мый мир, Христос же открывает человеку путь к спасению.

В Болгарии манихейство и павликианство, существовавшие издавна, получили самостоятельное развитие. Это были две Церкви, которые инквизитор Райнер считает отдельны- ми в ряду прочих Церквей, исповедовавших катарство. По предположению некоторых русских ученых, их самостоятель­ность доходила до того, что еретики имели даже особую аз­буку, так называемую глаголитскую, которую будто бы они изобрели еще в IX столетии вместе со своим вероисповеда­нием, враждебным греческому. Это предположение принад­лежит «к числу вопросов пока безответных, однако же воз­можных для филологии славянской» (59).

Двумя сказанными толками не ограничивались Церкви еретиков Балканского полуострова. Как ни неохотно гово­рит о них католический монах, он находит, однако, необ­ходимым насчитать число всех дуалистических Церквей, современных ему, до шестнадцати. Необходимо заметить, что вся разница ограничивалась одной местностью, что внут­ренних различий в большинстве случаев не существовало. Из слов Райнера видно, что многие из этих Церквей суще­ствовали еще и в его время между славянами и греками. Это были: Церковь Славянская, Церковь Латинская Константи­нопольская, Церковь Греческая Константинопольская (со знаменитым патриархом Никитой, ставившим в XII столетии епископов альбигойских епархий), Церковь Филадельфий­ская Римская, Церковь Болгарская, Церковь Дуграницкая (60). Две последние, послужившие, по словам Райнера, источ­ником всех последующих дуалистических вероучений, и обо­значают смягченный и крайний толки богомильского уче­ния или славянского катарства, что, по нашему мнению, равнозначно. Слово же «Дуграницкая» обозначает, судя по всему, область Дреговичей. Место, где жили последние — в Македонии около Солуня и во Фракии вокруг Филиппополя, — достаточно объясняет крайности их философской си­стемы (в отличие от других богомилов, чье название «кон-корецкие» идет от далматинского города Горице). Павликиане селились и проповедовали в этих местах с давних пор, сюда они принесли свой жесткий, безотрадный взгляд на мир, сюда насильственно их переселяло греческое прави­тельство, к вреду государственной религии. Здесь павликиа-не внедрили фантастичный дух восточных систем, оставив­ший столько следов в истории ересей.

Неизвестно, каковы были первоначальные верования болгарских дуалистов, но несомненно, что исторические источники застают их в видоизмененном облике. Вообра­жение играет большую роль в этой богословской эпопее славян (61).

Злое и доброе начало богомилы, будучи в массе своей умеренного толка, считали порожденным от высшего, осо­бого верховного Существа и притом так, что Сатанаил был старшим его сыном, а Иисус — младшим. Все вместе они составляют Троицу, над которой витает еще вторая, явно гностическая, из Бога, Слова и Духа святого. Троица столь же духовна, как и само Существо, которое пребывает бес­телесным, но человекоподобным. Сатанаил властвует над миром видимым. Полный гордости, он возмутил ангелов против Бога, отца их, и последний принужден был низ­вергнуть дерзких с неба. Сатанаил только этого и ждал. И вот он, довольный видимым успехом своих замыслов, основывает из новых подданных новое царство, мир теле­сный. Из материи, при помощи земли и воды, он создает Адама. Первый человек уперся ногой в землю, и из ноги его истекла влажность, принявшая форму змея, затем по­тек духовный эфир, но свойства нечистого; Сатанаил ду­мал обратить его на человека, но он попал в змея. Тогда Сатанаил обратился с молитвой к верховному Богу и про­сил его дать ему для человека одну из запасных душ; потом понадобилась еще одна для Евы. Но прежде чем допустить Адама до Евы, Сатанаил сам совокупился с ней. Сын Евы Каин и дочь Каломена были плодом этого совокупления; в них семя великого нечестия. От Адама Ева родила Авеля. Если тело людей губительно, то в душах наследственно продолжает присутствовать часть небесного эфира, как ни старается мрачный Сатанаил ввести род человеческий в гибельное падение.

Верховное Существо сжалилось над людьми. Господь по­слал другого сына своего, Христа, чье имя Слово или архан­гел Михаил. Он вселился в одного из ангелов, в Марию, и, пройдя через ее ухо, как говорит тот же Евфимий, остался чист и свят по-прежнему, с тем же небесным, призрачным телом, чуждым земных ощущений, какое было у него всегда. Он погиб ради спасения людей, долго гонимый и наконец убитый своим могучим братом. Снизойдя в ад, Иисус прико­вал Сатанаила, но не избавил род человеческий от его про­исков. Отныне людям, дабы достигнуть спасения, необходи­мо бороться с плотью. Совершив свою спасительную мис­сию, Иисус вернется к пославшему его, с которым он и святой Дух сольются воедино, зло исчезнет, никакого иного Бога не станет, кроме бестелесного, но человекоподобного верховного Существа.

Вскоре мы увидим, что все это учение, конспект которого приведен нами, почти дословно было перенято боль­шинством альбигойцев. Мы убедимся, что в форме религи­озного вольнодумства проявился великий вклад славянской мысли в дальнейшую общеевропейскую историю.

Но прежде чем перейти к изучению альбигойства в его последнем и главнейшем виде и к его распространению под двойственным влиянием старого манихейства и нового богомильства, мы должны остановиться на одном интересном литературном и историческом памятнике, дающем ключ к сравнительному изучению богомильства и альбигойства. Тру­ды богомильских богословов до нас не дошли, так как кни­ги последнего из великих его проповедников, Константина Хризомата, были сожжены по определению константино­польского собора 1140 года, но «слово» пресвитера Козьмы, современника славной эпохи болгарского царя Самуила*1, согласное со свидетельствами латинскими и греческими, своим складом, типичной манерой обличения, может дос­таточно заменить отсутствие других документов, особенно с нравственно-практической стороны учения. Памятник этот, дошедший до нас в русской редакции, может быть, еще XI века, издан отрывочно в «Загребском Архиве», а целиком и с тщательностью в «Православном Собеседнике». Он распа­дается на две существенные части: «Слово святого Козьмы пресвитера на еретики препрение и поучение от божествен­ных книг» и «О церковном чину слово». Для нашей цели необходимо рассматривать их как одно целое. Обличение Козьмы, как современника, довольно ясно решает вопрос об отношении богомилов к провансальским еретикам и о непосредственной связи последних с первыми.