Реализм: истинны ли научные теории или они просто полезны?

Предисловие

«История современной психологии» (A History of Modern Psychology) не переизда­валась с 1994 г., хотя за это время появились два издания «Истории психологии» (A History of Psychology). В третье издание книги я включил все изменения, внесен­ные в «Историю психологии», но не нанося ущерба повествованию о современной психологии.

Самые заметные особенности нового издания касаются его структуры. Я вклю­чил новую, вторую, главу, суммирующую историю психологии от эпохи Возрожде­ния и научной революции до середины XIX в. При написании этой главы помимо «Истории психологии» я руководствовался работой Mind as scientific object: An historical-philosophical exploration («Разум как научный объект: историко-философ­ское исследование»), написанной для книги Mind as Scientific Object («Разум как научный объект»), под редакцией Д. Джонсона и К. Эрнелинга (D.Johnson and С. Erneling (Eds.), Oxford University Press, in press), и двумя статьями: The Renaissance through the Eighteenth Century («От Возрождения до восемнадцатого века включи­тельно») и The Nineteenth Century through Freud («От девятнадцатого века до Фрейда включительно») из «Энциклопедии психологии Американской психологической ассоциации» (АРА Encyclopedia of Psychology, Oxford University Press, 2000).

Главы З и 7, посвященные рождению психологии и тайному заговору натурализ­ма, были пересмотрены, но самые серьезные изменения коснулись главы 4 «Психо­логия бессознательного», которая в настоящем издании построена не тематически, а хронологически. Раздел о развитии психологии в XX веке был дополнен и реорга­низован, чтобы сосредоточить внимание на двух направлениях современной психо­логии: научной психологии и профессиональной психологии. Главы 8—10 расска­зывают об истории научных исследований разума в XX столетии вплоть до 2000 г. Главы 11—13 посвящены деятельности профессиональной психологии того же пе­риода. В этих структурных изменениях нашли свое отражение две проблемы, вол­нующие меня. Во-первых, за годы моей преподавательской деятельности я обнару­жил, что метания между принципиально различными направлениями, неизбежно со­провождающие попытки описать тот или иной период, вызывают смятение в умах студентов. Я думаю, что можно дать более ясную картину и научной, и профессио­нальной психологии, если рассказывать каждую историю отдельно. Во-вторых, как неоднократно подчеркивалось, научная и профессиональная психология идут каж­дая своей дорогой, поэтому деление повествования на две части отражает реальную ситуацию. Наконец, разделение материала на две части позволит лекторам сделать упор на одной из них по своему выбору.

Как всегда, я был бы счастлив услышать мнение преподавателей и студентов о третьем издании «Истории современной психологии». Пожалуйста, свяжитесь со мной по электронной почте, мой адрес: tleahey@saturn.vcu.edu.

Томас Харди Лихи Ричмонд, Вирджиния

Слева - Исаак Ньютон, основатель современных естествен­ных наук. Хотя исследования Ньютона были посвящены фи­зике, его подход к научной работе (ньютонианский стиль) произвел революцию во всех науках и в философии. Спра­ва - Рене Декарт, основатель современной психологии. Его идеи о разуме и сознании, а также его теория, согласно ко­торой тело представляет собой машину, создали ту основ­ную схему, которой психологи оперировали на протяжении нескольких веков.

Источник: Американский психологический архив, Универси­тет Экрона.

Первые две главы подготовят нас к восприятию истории современной психологии. С самого момента своего возникновения психология претендовала на звание науки. Тем не менее ее статус как науки никогда не был особенно прочным. Частично это было обусловлено тем, что концепции природы науки менялись с годами и все еще остаются предметом разногласий между студентами, изучающими философию и историю науки. Итак, в первой главе приводится обзор философии науки, причем особое внимание уделяется ее причастности к научным амбициям психологии. Мы также рассмотрим альтернативные взгляды на психологию как область дея­тельности: как один из видов инженерной деятельности или как одну из гумани­тарных наук. Наконец, мы кратко рассмотрим историографию, уделив особое внимание истории науки и истории психологии. Вторая глава дает общую кар­тину донаучных предпосылок психологии, начиная с научной революции и за­канчивая последней четвертью XIX столетия, когда, наконец, на сцену вышла научная психология.

Платон заметил, что философия начинается с удивления. Наука также начинается с удивления - удивления перед внутренней работой природы, и все естественные науки, в том числе психология, изначально были частью философии. На протяже­нии столетий отдельные науки постепенно обретали независимость от философии. Психология одной из последних «отделилась от родителя», оставаясь частью фи­лософии вплоть до XIX в. Основателями психологии были как философы, так и психологи, и даже сегодня психология сохранила тесные связи с философией.

На протяжении многих веков история психологии была, по большей части, ис­торией философии, особенно таких ее областей, как философия разума, гносеоло­гия и этика. Дословный перевод слова «психология» — исследование души, хотя сам термин не употреблялся вплоть до XVII в., а широкое распространение полу­чил только в XIX в. Философы и религиозные деятели всего мира ожесточенно спо­рили о природе души, т. е. на-тему, известную философам как философия разума. Существует ли душа? Какова ее природа? Каково ее предназначение? Как она свя­зана с телом? Хотя психологи и не принимают названия «душа», предпочитая тер­мин «разум», который несет меньшую религиозную нагрузку, они задаются все теми же тревожащими вопросами. Даже те психологи, которые определяют психологию как исследование поведения, а не изучение разума, по-разному отвечают на них.

Со времен древних греков философы интересовались проблемой о том, как люди узнают мир. Это направление получило название эпистемология (гносеология), от греческих слов episteme (знание) и logos (рассуждение). Вопросы о том, как люди познают мир, включают в себя и вопросы об ощущениях, восприятии, памяти и мышлении, — целый мир, который психологи называют когнитивной психологией.

Этика — это еще одна область, которую философы (и религиозные мыслители) делят с психологией. Хотя этика, главным образом, занимается вопросом, как лю­дям следует себя вести, практическая этика зависит от понимания человеческой природы. Добры ли люди по своей натуре? Какие мотивы существуют у людей? Какие из них следует приветствовать, а какие — подавлять? Являются ли люди общественными существами? Существует ли общий стиль хорошей жизни, которо­го следует придерживаться всем? Подобные вопросы по сути своей психологиче­ские, и ответить на них можно, изучив человеческую природу. Этические пред­ставления проявляются во многих отраслях психологии. В научной психологии мы обнаруживаем их при изучении мотивации и эмоций, общественного и сексуаль­ного поведения. Прикладная психология, касается ли она бизнеса, промышленно­сти или управления либо представляет собой индивидуальную клиническую или консультативную психологию, тесно связана с человеческой этикой. Люди обра­щаются к психологам, желая стать счастливее или более продуктивными, ожидая научной помощи психолога. Знания психолога о мотивации, эмоциях, научении и памяти дают ему орудия для изменения поведения, но психолог должен быть не только соратником клиента. Психолог, консультирующий в сфере бизнеса, порой должен говорить своему клиенту, что тот сам является причиной проблем компа­нии, и ни один этичный психолог не станет учить популярного артиста, как тому следует представлять себя. Наука, проникая в тайны природы, имеет традицион­но нейтральные ценности, но, как говорил Фрэнсис Бэкон, «знание — сила», и ору­дия прикладного психолога следует использовать по назначению.

Хотя концептуальные основы психологии следует искать в философии, идея создания психологии как самостоятельной науки проистекает из биологии. Идея о том, что функции, которые философы приписывают разуму, на самом деле за­висят от глубинных процессов в головном мозге, существует со времен Древней Греции, но общепризнанной она стала в середине XIX в. Основатели психологии надеялись, что спекулятивная философия и религия могут стать естественными науками. Более молодая отрасль биологии — теория эволюции — также заложила основы научной психологии. Философы и психологи, особенно британские и аме­риканские, начали задаваться вопросом, чем хорош разум в борьбе за существова­ние, представляющей собой эволюцию за счет естественного отбора. Почему мы долж­ны быть сознательными? Есть ли сознание у животных? Эти новые вопросы трево­жили и вдохновляли психологов с самого начала. Следовательно, мы должны рассмотреть не только абстрактные вопросы философии, но и растущее понимание функционирования мозга и нервной системы с древности и до наших дней.

Сейчас, на протяжении последнего десятилетия — настоящей эпохи мозга — на­дежды первых психологов на физиологию заслуживают уважения. Они надеялись, что психологические процессы можно связать с физиологическими, но затем, на протяжении почти всего XX века, психология отошла от физиологической ориен­тации. Однако сегодня, вооружившись новейшими методиками исследования моз­га, психологи вернулись к исходным поискам. В то же время новая область эволю­ционной психологии вернулась к старым фундаментальным вопросам о человече­ской природе (R. Wright, 1994).

Понимание науки

Хотя определение предмета психологии всегда было противоречивым, начиная с XIX в. и по сей день существовало соглашение о том, что психология является (или, по крайней мере, должна быть) наукой.

Образ современной науки

Люди ждут от науки объяснений того, почему мир, разум и тело функционируют именно так, а не иначе. Тем не менее существуют постоянные разногласия о том, что же составляет научное объяснение, и эти дебаты — хороший способ познако­миться с философией науки, т. е. с исследованием природы науки.

Ньютонианский подход. Современный стиль научных объяснений восходит к Исааку Ньютону (1642-1727) и к временам научной революции. Ньютон  определял научную деятельность как поиск ограниченного количества математических законов, позволяющих вывести наблюдаемые в природе закономерности. Сферой его интересов была физика движения, которую он предлагал объяснять с помощью трех законов движения и закона тяготения. Ньютон показал, насколько точно его законы описывают движение тел в Солнечной системе. В качестве примера нью-тонианского подхода к объяснению (I. В. Cohen, 1980) рассмотрим закон тяготе­ния: между двумя любыми телами существует взаимная сила притяжения, вели­чина которой обратно пропорциональна квадрату расстояния между ними. Совре­менники Ньютона критиковали его за то, что он не смог предложить механизма, объясняющего работу гравитации; для них взаимодействие двух объектов, находя­щихся на некотором расстоянии друг от друга, попахивало магией. Ньютон, одна­ко, отвечал на это так: «Hypotheses поп jingo» («Я не предлагаю гипотез»). Другими словами, Ньютон отказывался объяснять свой принцип гравитации; для него было достаточно постулировать существование силы, посредством которой можно было предсказывать движение небесных тел.

Позитивизм.С Ньютона начинается новая философия природы, которая по­зднее приняла крайние формы у Огюста Конта (1798-1857) и его последователей, позитивистов.Конт полагал, что, поскольку наука исправно работает, другие фор­мы человеческой деятельности должны перенимать ее методологию. Он основал философию науки, пытаясь выразить сущность науки в формуле, которую могли бы использовать все остальные.

Для Конта и его последователей-позитивистов наука работала, поскольку нью-тонианский стиль держался как можно ближе к наблюдаемым фактам и как можно дальше от гипотетических объяснений. По мнению позитивистов, основная зада­ча науки — не объяснение, а описание. Предполагалось, что ученые должны при­стально наблюдать за природой, ища закономерные события и надежные корре­ляции. На основании наблюдений ученые должны предлагать научные законы, наподобие закона тяготения Ньютона. Следуя нежеланию Ньютона формулиро­вать гипотезы, позитивисты считали, что научные законы должны быть математи­ческим выражением наблюдений.

Из первой задачи науки, описания, в идеальном случае обобщенного в виде за­кона, проистекает вторая — предсказание. Используя закон тяготения Ньютона и три его закона движения, ученые смогли предсказать такие будущие явления, как затмения и появление комет. Используя законы Ньютона, инженеры смогли вы­числить импульс, необходимый для запуска спутника на точную орбиту вокруг Земли, и послать зонды к далеким планетам. Знание — сила, как говорил Фрэнсис Бэкон, и конечной целью науки, согласно философии позитивистов, было осуще­ствление контроля. Конт мечтал об обществе, которым управляет наука, и важную роль в формировании психологии XX в. сыграло желание применить научные пси­хологические знания к проектам Конта.

Объяснение

Номологический подход.Описание, предсказание и контроль были, по мнению позитивистов, тремя единственными задачами науки. Они считали желание лю­дей получить объяснения — ответы на вопрос «Почему?» — опасной поблажкой метафизике и даже теологическим спекуляциям. Позитивисты утверждали, что наука должна избегать объяснений и руководствоваться исключительно факта­ми. Однако в 1948 г. началась эпоха, когда философия науки признала необходи­мость объяснений. Ее отправной точкой стала публикация работы «Исследова­ние логики объяснений» {Studies in the Logic of Explanation), принадлежащей перу двух логических позитивистов, Карла Гемпеля и Пола Оппенгейма. В их статье был предложен способ, с помощью которого в функции науки можно было вклю­чить объяснение, не выходя при этом за рамки позитивизма. Несмотря на свой возраст и недочеты, модель объяснения Гемпеля-Оппенгейма остается основой для понимания научного объяснения.

Гемпель и Оппенгейм высказали предположение, что научные объяснения мож­но рассматривать как логические аргументы, в которых событие, подлежащее объяснению (explanandum), может быть выведено из explanans, соответствующих научных законов и исходных наблюдаемых условий. Так, физик может объяснить солнечное затмение, показав, что при данном расположении Солнца, Луны и Земли, используя законы движения и тяготения Ньютона, с помощью дедукции можно предсказать образование ими соединения, порождающего затмение. Поскольку Гем­пель и Оппенгейм говорили, что объяснения представляют собой следствия науч­ных законов, их схема получила название дедуктивно-помологической (от греч. nomos — закон) модели объяснения. Ее также называют моделью объяснения, от­носящейся к закону, поскольку объяснение показывает, как событие подчиняется определенным научным законам.

Следует отметить определенные черты модели Гемпеля-Оппенгейма. Во-пер­вых, она помогает лучше понять характерную особенность объяснения, подмечен­ную еще в античные времена. Я называю эту особенность Железным законом объяснения: событие, нуждающееся в объяснениях (explanandum), не может явно или неявно содержаться в законах и обстоятельствах, привлекаемых для разъяс­нения (explanans). Нарушение этого правила приводит к тому, что объяснение те­ряет законную силу и аннулируется из-за замкнутого рассуждения, не выходяще­го за пределы логического круга. Вообразите себе вопрос: «Почему сомитол меня усыпляет?» и ответ «Потому что он обладает наркотическим действием». На пер­вый взгляд, это кажется объяснением некоторого явления (сна) за счет другого (наркотического действия). Но когда мы узнаём, что «наркотический» означает «вызывающий сон», то видим, что предлагаемое объяснение ничего в себе не со­держит, поскольку, по сути дела, утверждает, что сомитол усыпляет вас потому, что он вас усыпляет. То, что подлежит объяснению (explanandum), причина сна, в не­явной форме содержится в разъяснении (explanans), поэтому объяснение становит­ся замкнутым, (circular).

Хотя Железный закон объяснения может показаться слишком прямолиней­ным, ему не так-то легко следовать. Постоянно существует искушение дать яв­лению какое-либо заманчивое название, например «наркотический эффект», и считать, что этим дается объяснение. Античные доктора, наблюдая снотворные свойства различных веществ, могли сделать вывод о присутствии снотворной силы, заставляющей людей засыпать. Это могло быть первым шагом к пониманию фармакологии сна, но это не является объяснением. По большей части пред­убеждение позитивистов к объяснениям проистекает из того исторического фак­та, что люди зачастую обманывали себя, принимая объяснения такого сорта подразумевающие наличие неких сил (а также демонов, ангелов и богов) в со­бытиях которые они затем считали объясненными. Жестко разделяя то что под­лежит объяснению (explanandum), с одной стороны, и привлекаемые научные за­коны и наблюдаемые обстоятельства (explanans) - с другой, модель объяснения 1емпеля-0ппенгейма делает Железный закон более ясным и, возможно, более выполнимым.

Самая противоречивая черта дедуктивно-помологической модели — уподобле­ние объяснения предсказанию. С точки зрения Гемпеля и Оппенгейма, объяснение события состоит из демонстрации того, как оно могло быть предсказано. Так, астро­ном предсказывает затмение в 2010 г., но объясняет его в 1010 г. В каждом случае процедура одна и та же: применение законов движения к положению Солнца, Луны и Земли и демонстрация неизбежности затмения. Но тезис о симметричности объяснения и предсказания наталкивается на серьезные проблемы. Рассмотрим, например, то, что можно так же хорошо логически вывести факт затмения из зако­нов движения, примененных к Солнцу, Луне и Земле месяц спустя после затме­ния, как и из условий за месяц до этого события. Или рассмотрим флагшток и его тень: если знать высоту флагштока и положение солнца, можно логически вывес­ти или предсказать длину тени, исходя из законов, управляющих светом, и правил геометрии; и, следовательно, кажется вполне резонным сказать, что мы объяснили длину тени. К тому же, если мы знаем длину тени, мы можем логически вывести и, таким образом, предсказать высоту флагштока, но, конечно, длина тени не объяс­няет высоту флагштока. Падение давления в барометре предсказывает шторм, но не вызывает его.

Последняя важная особенность модели объяснения Гемпеля-Оппенгейма состо­ит в том, что она рассматривает объяснения в качестве логических аргументов: уче­ный логически выводит (или предсказывает) событие из совокупности предпо­сылок. Поскольку позитивисты рассматривают научные законы всего лишь как че­ловеческие изобретения — обобщение прошлых событий, то они считают, что эти законы не управляют природой и, следовательно, не служат причиной происходя­щего. Строго говоря, для позитивиста законы движения и тяготения Ньютона не являются причиной и не вызывают затмений; они просто позволяют нам логиче­ски вывести существование затмений в будущем.

Каузальный подход.Сторонники подхода Гемпеля-Оппенгейма тщатель­но обходили вопрос о реальной каузальной структуре природы, предпочитая вместо этого сосредоточиваться на том, как мы можем предсказывать и контро­лировать природу. Полезным знаниям не надо притворяться фундаментальны­ми или истинными. Хотя только сейчас начинают понимать, как действует ас­пирин, врачи долгое время прописывали его для облегчения боли, при ушибах и лихорадке. Начиная с Ньютона, которого не беспокоил вопрос о том, почему истинны его законы движения, позитивисты требовали от научных объяснений только того, чтобы они работали, не задаваясь вопросом, почему же они рабо­тают. Пребывая в замешательстве из-за недостатков позитивистского подхода,

некоторые философы хотели, чтобы наука копнула глубже и поведала бы нам не только о том, как функционирует природа, но и почему она функционирует именно так.

Основная альтернатива позитивистскому подходу к объяснению — каузаль­ный подход (W. S. Salmon, 1984). Он был вызван к жизни неудачами в примене­нии модели Гемпеля-Оппенгейма, особенно уже упоминавшимися различиями между объяснением и предсказанием. С каузальной точки зрения, ключевой не­достаток любой гносеологической обработки понимания — рассмотрение объяс­нения в качестве аргумента, логически выводящего заключение из предпосылок (P. Railton, 1989). Довод о том, что последующая дедукция затмения из условий не является объяснением, состоит в том, что следствия не могут опережать при­чины, и поэтому модель Солнечной системы может давать объяснения только тому, что происходит после, а не до. Сходным образом, хотя мы можем вывести высоту флагштока из длины тени, тени не являются причинами чего-либо, и по­этому их нельзя считать объяснениями; напротив, объекты, препятствующие сол­нечным лучам, каузально отбрасывают тени. Наконец, хотя мы никогда не пред­сказываем и не ожидаем редкого события, исходя из законов квантовой физики, квантовая физика наверняка может объяснить причины редкого события после того, как оно произойдет. Простое существование предсказывающих закономер­ностей не то же самое, что закон природы, независимо от того, насколько надеж­на и полезна эта закономерность.

Еще важнее в отношении объяснений человеческого поведения то, что мы ин­туитивно принимаем объяснения, которые вообще не привлекают никаких зако­нов. Когда в последней главе загадочного убийства детектив раскрывает преступ­ление, объясняя, кто совершил его, как и почему, он или она не привлекают зако­нов природы. Вместо этого детектив показывает, как серии частных, уникальных событий привели, одно за другим, к совершению убийства. Мы чувствуем удовле­творение, узнав, что лорд Пубах был убит своим сыном для того, чтобы оплатить карточные долги, но не существует закона природы, гласящего, что все или боль­шинство сыновей, имеющих карточные долги, убьют своих отцов. Большинство объяснений в повседневной жизни и в истории принадлежат к этому типу, соеди­няя события в причинные цепочки без упоминания каких-либо законов. Даже если предположить, что существуют законы истории, мы не знаем, каковы они, но тем не менее можем объяснить исторические события. Таким образом, не все объясне­ния соответствуют включающей закон модели.

С каузальной позиции, страх позитивистов впасть в метафизику и их последу­ющее нежелание выходить за пределы фактов привели их к отказу от смысла на­уки и к игнорированию важных догадок о природе объяснения. Вместо того чтобы этого избегать, каузалисты принимают метафизику, утверждая, что цель науки — проникновение в каузальную структуру реальности и открытие (а не изобретение) законов природы. Они говорят, что наука достигает успеха, поскольку более или менее права относительно того, как функционирует природа, и обретает предска­зательную силу и контроль благодаря своей истинности, а не логической структу­рированности. Наука защищается от суеверия — «пугала» позитивистов, жестко проверяя каждую гипотезу и сомневаясь в каждой теории.

Тем не менее у каузального подхода есть слабость, которую быстро заметили критики (P. Kitcher, 1989). Как, спрашивают они, мы можем быть уверены в том, что постигли причинную структуру мира, если она лежит (и каждый согласится с этим) за пределами наблюдений? Поскольку мы не в состоянии прямо проверить наши подозрения о реальных причинах, они — метафизическая роскошь, которую недопустимо позволять себе, как бы этого ни хотелось. Более серьезным толковани­ем является само понятие причины. Казуалисты взывают к интуитивным догадкам относительно причин, но, по их собственному признанию (W. S. Salmon, 1989), не располагают теорией о том, что служит причинами, как они действуют и каким образом мы можем законно судить о них, исходя из очевидности. Критики утверж­дают, что при отсутствии обобщений в сложной концепции каузальный взгляд на объяснение остается психологически привлекательным, но философски непре­одолимым. Спор между каузальным и гносеологическим подходами к объяснению еще не закончен.

Прагматические соображения.Существует третья, прагматическая,точка зре­ния на объяснения, которая иногда выглядит конкурирующей с первыми двумя, но которую лучше рассматривать в качестве важного дополнения к ним. Объясне­ния представляют собой общественные события, речевые акты, которые имеют место в определенном социальном контексте. Следовательно, природу приемле­мого ответа обусловливают как факторы общественные и личные, так и логиче­ские и научные. Например, на вопрос «Почему небо синее?» существует целый ряд приемлемых ответов, зависящих от контекста, в котором задан этот вопрос, соци­альных взаимоотношений спрашивающего и объясняющего и первичного уровня понимания обоих. Маленький ребенок будет счастлив услышать объяснение типа: «Потому что это самый приятный цвет для неба». Ребенку постарше родители могут в общих чертах рассказать об отклонении света, сославшись на призму. Тому же самому ребенку на уроке природоведения будет дано более детальное объяснение, с привлечением понятий частоты световых волн и их рефракции при проходе через атмосферу. В колледже на занятиях по физике студенты узнают точ­ные математические правила, связанные с рефракцией. Ни одно из этих объяс­нений, за исключением самого первого, нельзя назвать неправильным; различ­ными их делает контекст, в котором задан вопрос, ожидания вопрошающего и мнение объясняющего относительно того, каким следует быть самому подходя­щему ответу.

То, что является истиной для этого примера, справедливо и для всей истории науки. По мере того как развивается научное понимание проблемы, меняются и объяснения. Понимание СПИДа менялось от идентификации синдрома, установ­ления того факта, что это заболевание передается половым путем, открытия того, что оно передается посредством вирусов, до детального объяснения, каким имен­но образом ретровирусы ВИЧ ингибируют и разрушают лимфатические клетки человека. Что считать объяснением — зависит от исторического, социального и личного контекста, и любая общая теория объяснения должна считаться с этим фактом.

•Теории: как ученые объясняют явления

Реализм: истинны ли научные теории или они просто полезны?

Различия между помологическим и каузальным подходами к объяснению очень глу­боки, поскольку они покоятся на принципиально различных идеях относительно того, чего может достичь наука. Номологические теории уверяют, что мы можем надеяться описать мир таким, каким мы видим его в нашем опыте; каузальные тео­рии полагают, что мы можем пойти глубже и постичь тайную причинную структуру Вселенной. В философии науки этот спор известен как дебаты о реализме в науке.

Этот диспут можно исторически проиллюстрировать спорами атомистов и ан­тиатомистов, имевшими место в конце XIX века. Начиная с конца XVIII века ши­рокое признание получила теория, согласно которой различные наблюдаемые яв­ления, такие как поведение газов и правила комбинаций химических элементов, лучше всего можно объяснить, предположив, что объекты состоят из бесконечно малых частиц, называемых атомами. Но оставалось неясным, как интерпретиро­вать концепцию атомов. Один лагерь составляли позитивисты, которых «вел в бой» выдающийся физик Эрнст Мах (1838-1916), утверждавший, что, поскольку атомы невозможно увидеть, мнение об их существовании является верой, а не наукой. Он говорил, что атомы следует, в лучшем случае, считать гипотетическим вымыслом, постулат об их существовании придает фактам смысл, но само их существование нельзя подтвердить. Лагерь атомистов возглавлял русский химик Дмитрий Менделе­ев (1834-1907), считавший, что атомы реально существуют, а их свойства и взаимо­действия объясняют закономерности периодической таблицы, изобретенной им.

Точка зрения Менделеева представляла собой реалистический взгляд на скры­тые сущности и процессы: за пределами наблюдений лежит царство невидимых, но реальных вещей, о которых наука строит теории; наблюдения рассматриваются как свидетельства глубинной причинной структуры Вселенной. Позитивистская точ­ка зрения Э. Маха представляла антиреалистический взгляд, согласно которому единственная вещь, которую должна объяснять наука, — это сами наблюдения. Антиреалисты получили клеймо агностиков и атеистов (W. H. Newton-Smith, 1981; W. S. Salmon, 1989). Самая обычная форма антиреализма — инструментализм, со­гласно которому научные теории представляют собой всего лишь орудия — инст­рументы, чье назначение — помочь людям постигать природу. Если теория пред­сказывает и объясняет события, мы считаем-ее полезной; если ей не удается этого сделать, мы отметаем ее. Нам не следует стремиться к как можно большему коли­честву теорий. На карту поставлена возможность достижения истины посредством науки. По мнению Б. К. ван Фрассена (В. С. van Frassen, 1980), реалисты говорят, что «наука стремится поведать нам, благодаря своим теориям, буквальную правди­вую историю о том, что представляет собой этот мир; а принятие научной теории подразумевает веру в ее истинность». С другой стороны, согласно взглядам анти­реалистов, «наука старается дать нам эмпирически адекватные теории (т. е. зако­ны, описывающие явления), и принятие этих теорий подразумевает веру в то, что они эмпирически адекватны».

Разногласия по поводу реализма лежат в самой сути спора номологистов и каузалистов об объяснении, и основные сложности его разрешения касаются не столько философии науки, сколько самой науки. Возможно, большинство людей в душе реалисты, но квантовая физика угрожает распространить антиреализм как верную теорию не только на мир, который мы наблюдаем, но и на всю Вселен­ную, как ни парадоксально это звучит. Как Вселенная может быть нереальной? Хорошо известно, что, согласно квантовой физике, нельзя определить точное по­ложение и механический момент субатомных частиц. Большинство физиков по­лагают, что эти частицы не обладают реальным местоположением и количеством движения, поэтому, в соответствии с гносеологической моделью, физические теории всего лишь описывают наши измерения и не являются ничем большим. Как писал Нильс Бор: «Не существует квантового мира. Существует всего лишь абстрактное квантовое описание» (цит. по: N. Herbert, 1985, р. 17).

С другой стороны, можно последовать за реалистом Альбертом Эйнштейном и допустить, что частицы обладают истинным положением и механическим моментом и что наша неспособность определить оба этих параметра в одно и то же время — результат несовершенства наших измерений, а не свойство природы. Как говорил Эйнштейн: «Бог не играет в кости со Вселенной». При таком подходе современная квантовая теория фатально порочна и должна быть заменена (и будет заменена) теорией, раскрывающей глубинные скрытые переменные, лежащие за абстракт­ным квантовым описанием. В наши задачи не входит обзор соответствующих до­казательств, но последние открытия подтверждают скорее взгляды Бора, а не Эйнштейна и позволяют предположить, что если за наблюдениями скрывается не­кая реальность, то она очень странная и потенциально каждое событие во Вселен­ной мгновенно связывается с любым другим событием (N. Herbert, 1985). Спор между реалистами и антиреалистами продолжается (P. Kitcher and W. S. Salmon, 1989).

Наука объясняет мир с помощью теорий, независимо от того, считаем ли мы их истинными (каузально-реалистическая точка зрения) или просто полезными (но-мологически-антиреалистическая точка зрения). Тем не менее изучение природы научных теорий — самая неустойчивая область философии (W. Savage, 1990). У. Сэведж выделяет три широких подхода к теориям, включающие в себя множе­ство мелких ответвлений: 1) синтаксическая точка зрения, согласно которой тео­рии являются аксиоматизированным собранием утверждений; 2) семантическая точка зрения, согласно которой теории представляют собой отвечающие фактам модели мира; и 3) точка зрения, которую мы называем натурализмом, утвержда­ющая, что теории — это аморфные собрания идей, величин, практик и примеров. Из этой смеси я выбрал для обсуждения четыре проблемы, очевидно значимые для психологии. Прежде всего, я намерен обсудить «дедушку» синтаксической точки зрения — общепринятый взгляд на теории, который оказал огромное вли­яние на психологию. Во-вторых, я кратко рассмотрю семантическую точку зре­ния на теории как модели, что приведет нас к последней теме этого раздела, про­верке теорий. Натуралистическая точка зрения будет рассмотрена в следующем разделе, посвященном рациональности.

Теории о научных теориях

Синтаксический подход: теории как собрания утверждений.В конце XIX в. по­зитивизм О. Конта и Э. Маха, объединившись с достижениями логики и матема­тики, породил движение, названное логическим позитивизмом и преобладавшее в философии науки на протяжении нескольких десятилетий. Его влияние было на­столько велико, что оно получило известность как общепринятый взгляд на тео­рии (F. Suppe, 1977). Атомисты победили в споре о существовании атомов. Наслед­ники Конта и Маха, логические позитивисты, были вынуждены признать, что, не­смотря на философские сомнения, наука может включать в свои теории неявные, гипотетические понятия. Они попытались показать, как это можно сделать, не при­бегая к опасным практикам метафизики. Делая это, они выработали для науки ве­ликолепный рецепт, который оказал огромное влияние.

Логические позитивисты разделили язык науки на три больших набора терминов: термины наблюдения, теоретические термины и математические термины. Неудиви­тельно, что логические позитивисты абсолютный приоритет отдали терминам наблю­дения. Фундаментальной задачей науки оставалось описание; термины наблюдения относились к непосредственно наблюдаемым свойствам природы и принимались за несомненно истинные. Фундаментом науки были протокольные изречения — описа­ния природы, содержащие только термины наблюдения. Предполагаемые обобщения данных — «кандидаты» в законы природы, представляют собой аксиомы,которые содержат теоретические термины в сочетании с логически-математическими.

Использование таких теоретических терминов, как «атом» или «магнитное поле», затрагивает проблему реализма и, с точки зрения логических позитивистов, порож­дает опасный соблазн впадения в метафизику. Они охраняли антиреализм более раннего позитивизма^тем, что вообще отрицали теоретические термины, относя­щиеся к чему-либо. Вместо этого утверждалось, что теоретическим терминам при­дают смысл и гносеологическое значение посредством точных или, чаще, операци­ональных определений. Операциональные определения представляют собой пред­ложения третьего вида, признаваемого логическими позитивистами: смешанные предложения, содержащие теоретический термин и связанный с ним термин на­блюдения. Картина науки в этом случае напоминает слоеный пирог: внизу лежат термины наблюдения, являющиеся, с точки зрения позитивистов, единственной реальностью; наверху — чисто гипотетические теоретические термины, организо­ванные в аксиомы, а между ними располагаются операциональные определения, связывающие теорию с фактами.

Чтобы уяснить общепринятый взгляд, давайте рассмотрим пример из физики. Важной аксиомой классической физики служит уравнение F = МхА (сила равна массе, умноженной на ускорение). Сила, масса и ускорение — термины теорети­ческие. Мы не наблюдаем их непосредственно, но должны дать им определение в терминах того, что наблюдаем, — чаще всего, с помощью неких процедур. Именно поэтому операциональные определения и получили свое название. Например, массу определяют как вес объекта на уровне моря. Таким образом, согласно об­щепринятому взгляду, теории являются утверждениями (аксиомами), термины ко­торых четко определяются в терминах наблюдения. Отметим, что, согласно общеприпятому взгляду, как и для любой антиреалистической философии науки, наблюде­ния не дают свидетельств существования и ничего не говорят о свойствах скрытых сущностей, но они дают определения этих сущностей посредством декрета.

Общепринятый взгляд естественным образом ведет к модели объяснения Гем-пеля-Оппенгейма. Законы природы представляют собой теоретические утверж­дения, из которых мы логически выводим явления или, точнее, утверждения на­блюдения. Как мы увидим далее, с 1930-х до 1960-х гг. психология находилась под сильным влиянием жестких формальных идеалов логического позитивизма, и на нее до сих пор влияет концепция операциональных определений.

Общепринятый взгляд на теории порождает множество трудностей, в том числе и препятствующих их дедуктивному помологическому значению объяснения. Самое серьезное затруднение — полный разрыв теории и данных. Позитивисты всегда при­нимали как должное то, что наука основана на наблюдениях и что наблюдения пол­ностью независимы от теории. Однако позитивистская концепция восприятия была упрощенной. По меньшей мере, невозможно наблюдать все и постоянно; необходи­мо иметь какое-то предварительное представление о том, что можно наблюдать в данной конкретной ситуации, некоторые идеи о том, какие события важны, а какие не относятся к делу, и поэтому значение события определяется теорией. Более того, психологи продемонстрировали, каким образом на восприятие влияют ожидания и ценности людей, поэтому мы знаем, в отличие от мнения позитивистов, что воспри-ЯТИС НИКОГДа Не бывает незапятнанным. Конечно, мы можем обратить точку зрения позитивистов против них самих и считать руководство теорией при наблюдениях добродетелью, а не грехом. Это можно проиллюстрировать отрывком из рассказа о Шерлоке Холмсе «Серебряный»¹. Мы увидим, что мастер расследования, руковод­ствуясь теорией, одерживает верх над полисменом-позитивистом:

«Холмс взял сумку, спустился в яму и подвинул рогожу ближе к середине. Потом улегся на нее и, подперев руками подбородок, принялся внимательно изучать истоп­танную глину.

—   Ага! — вдруг воскликнул он. — Это что?

Холмс держал в руках восковую спичку, покрытую таким слоем грязи, что с первого взгляда ее можно было принять за сучок.

—Не представляю, как я проглядел ее, — с досадой сказал инспектор.

—Ничего удивительного! Спичка была втоптана в землю. Я заметил ее только пото­
му, что искал.

—Как! Неужели вы ожидали найти ее?

—Я не исключал такой возможности».

Здесь мы видим, насколько важно иметь теорию, которая указывает исследова­телям, на что следует обратить внимание. Холмс обнаружил спичку, потому что у него уже была теория о преступлении, которая побудила его искать спичку, тогда как полицейские, у которых не было теории, не смогли найти спичку, несмотря на тщательные поиски. Для собирателя фактов все факты равно имеют смысл или лишены его. Для исследователя, руководствующегося теорией, каждому факту отводится свое собственное надлежащее место в общей схеме событий.

Конан Дойль А. Сочинения/Пер, с англ. Ю. Жуковой. — Таллинн: Скиф Алекс, 1992.

Семантический подход: теории как упрощенные модели мира.Теперь мы рас­смотрим семантический подход к теориям как альтернативу общепринятому взгля­ду (F. Suppe, 1989). Семантический подход рассчитывает на высокое техническое развитие современной логики, но для наших целей он важен по той причине, что ему отводится центральная роль в моделях науки и в последующих косвенных вза­имоотношениях научных теорий и мира, который они призваны объяснять. Семан­тический подход рассматривает теории как абстрактные математические структу­ры, которые применимы не к реальному, а к идеализированному миру, очищенно­му от соображений, не относящихся к делу.

Руководствуясь теорией, ученый конструирует модель реальности — очень иде­ализированную, частную имитацию мира. Она описывает, на что был бы похож мир, если бы лежащая в основе теория была верна и если бы на поведение влияли только переменные, входящие в эту теорию. Физическая теория механики частиц, например, описывает блок, скользящий вниз в снижающемся самолете, как систему из трех точечных масс, не обладающих пространственными измерениями и трени­ем и соответствующих блоку, самолету и земле. В реальном мире эти тела распола­гаются в пространстве и между блоком и самолетом существует трение; в модели подобные факторы, не относящиеся к делу и вызывающие затруднения, исчеза­ют. Таким образом, модель является упрощенной, идеализированной версией ре­альности, с каковой и может обращаться теория. Очень важно понимать, насколь­ко ограничена научная теория. Она нацелена на объяснение лишь некоторых яв­лений и лишь некоторых их аспектов. Научная теория работает не с тем реальным миром, который мы воспринимаем, а с абстрактными, идеализированными моде­лями. Реальный мир, в отличие от моделей, слишком сложен, чтобы его можно было объяснить с помощью теорий. Если взять психологический пример, то тео­рия парно-ассоциативного научения описывает идеального научаемого, без невро­зов или факторов мотивации, которые, конечно, определяют запоминание у реаль­ных субъектов.

Эти модели дают ученым огромную власть. Прежде всего, они освобождают ученого от непосильной задачи описывать всю реальность, которая, из-за бесконеч­ной сложности, никогда не будет соответствовать теории. Модели позволяют уче­ному представить, каков мир, и примерить и подогнать теории так, чтобы справить­ся с этим миром. Многие из величайших физических экспериментов были мыслен­ными экспериментами, которые никогда не осуществлялись на деле. Эйнштейн построил свою теорию относительности на множестве подобных экспериментов.

Во-вторых, эти идеализированные теории и модели позволяют ученому создать мощное и всеобъемлющее объяснение наблюдаемых явлений. Модель олицетворяет собой идеалы природного порядка, описания идеализированного мира (S. Toulmin, 1961). Эти описания, хотя и не наблюдаемые, дают основу для объяснения того, что удается наблюдать.

Теория Ньютона, например, предоставляет собой идеал естественного поряд­ка: все природное движение объектов в пространстве происходит по прямой, про­должающейся в бесконечности. Подобное движение нельзя наблюдать. Движение, не соответствующее этому идеалу, объясняется воздействием других факторов. Например, мяч, катящийся по траве, быстро останавливается, но мы можем сказать, что движение продолжалось бы вечно, если бы не трение. Ученый не объясняет идеал естественного порядка, а использует его (и другие факторы) для того, чтобы объяснить явления, которые не отвечают этому идеалу, например останавливаю­щийся мяч. Научное объяснение всегда косвенно и метафорично. Ученый спосо­бен лишь описать, каким мог бы быть этот мир, если бы теория была верна, а затем объяснить, почему мир на самом деле не таков.

Природа научных изменений