Николай Сергеевич Трубецкой: «Исход к Востоку»

Первым и краеугольным камнем евразийского мировоззрения становится книга крупнейшего русского лингвиста и этнолога Николая Сергеевича Трубецкого “Европа и человечество”. Главный тезис этой книги предвосхищает более поздние открытия Тойнби. Трубецкой убедительно доказывает, что в двадцатом веке на планете сложилось два лагеря, противостоящих друг другу в духовном, культурном, идеологическом, религиозном и расовом смысле. С одной стороны, это “Европа”, романо-германский мир. С другой стороны — все остальные — “вся совокупность славян, китайцев, индусов, арабов, негров и других племен...” “Европа” выработала свою собственную цивилизационную модель, которую посчитала наиболее совершенной, и которую отныне стремится навязать всем без разбора, не особенно принимая внимание мнение остальных.

Европа возомнила, что рынок есть универсальный знаменатель всех ценностей, а деньги — высшее мерило жизни. Эффективность материального развития и скептический критический рассудок поставлен европейцами выше религиозных и национальных верований и культов, а все, имеющее отношение к Традиции, сакральности, мирам духа, насмешливо приравнено к примитивности, архаизму, пережитку, темному мракобесию. Следовательно, считает Трубецкой, всему “Человечеству” необходимо осознать опасность, исходящую от Европы, восстать против ее планетарной доминации, утвердить свои собственные традиции и культуры вопреки агрессивному высокомерию и навязчивой экономико-материальной экспансии незваных благодетелей, так называемых “цивилизованных”, но отнюдь не культурных людей. Он пишет:

«Весь центр тяжести должен быть перенесен в область психологии интеллигенции европеизированных народов. Эта психология должна быть коренным образом преобразована. Интеллигенция европеизированных народов должна сорвать со своих глаз повязку, наложенную на них романо-германцами, освободиться от наваждения романо-германской психологии. Она должна понять вполне ясно, твердо и бесповоротно:

- что ее до сих пор обманывали;

- что европейская культура не есть нечто абсолютное, не есть культура всего человечества, а лишь создание ограниченной и определенной этнической или этнографической группы народов, имевших общую историю;

- что только для этой определенной группы народов, создавших ее, европейская культура обязательна;

- что она ничем не совершеннее, не "выше" всякой другой культуры, созданной иной этнографической группой, ибо "высших" и "низших" культур и народов вообще нет, а есть лишь культуры и народы более или менее похожие друг на друга;

- что поэтому усвоение романо-германской культуры народом, не участвовавшим в ее создании, не является безусловным благом и не имеет никакой безусловной моральной силы;

- что полное, органическое усвоение романо-германской культуры (как и всякой чужой культуры вообще), усвоение, дающее возможность и дальше творить в духе той же культуры нога в ногу с народами, создавшими ее, - возможно лишь при антропологическом смешении с романо-германцами, даже лишь при антропологическом поглощении данного народа романо-германцами;

- что без такого антропологического смешения возможен лишь суррогат полного усвоения культуры, при котором усваивается лишь "статика" культуры, но не ее "динамика", т.е. народ, усвоив современное состояние европейской культуры, оказывается неспособным к дальнейшему развитию ее, и каждое новое изменение элементов этой культуры должен вновь заимствовать у романо-германцев;

- что при таких условиях этому народу приходится совершенно отказаться от самостоятельного культурного творчества, жить отраженным светом Европы, обратиться в обезьяну, непрерывно подражающую романо-германцам;

- что вследствие этого данный народ всегда будет "отставать" от романо-германцев, т.е. усваивать и воспроизводить различные этапы их культурного развития всегда с известным запозданием и окажется, по отношению к природным европейцам, в невыгодном, подчиненном положении, в материальной и духовной зависимости от них;

- что, таким образом, европеизация является безусловным злом для всякого не-романогерманского народа;

- что с этим злом можно, а следовательно, и надо бороться всеми силами. Все это надо сознать не внешним образом, а внутренне; не только сознать, но прочувствовать, пережить, выстрадать. Надо, чтобы истина предстала во всей своей наготе, без всяких прикрас, без остатков того великого обмана, от которого ее предстоит очистить. Надо, чтобы ясной и очевидной сделалась невозможность каких бы то ни было компромиссов: борьба, так борьба. Все это предполагает, как мы сказали выше, полный переворот, революцию в психологии интеллигенции неромано-германских народов. Главною сущностью этого переворота является сознание относительности того, что прежде казалось безусловным: благ европейской "цивилизации". Это должно быть проведено с безжалостным радикализмом. Сделать это трудно, в высшей степени трудно, но вместе с тем и безусловно необходимо».

Эти идеи Трубецкого удивительно напоминают идеи Рене Генона, Юлиуса Эволы, Освальда Шпенглера, Артура Мюллера ван ден Брука, Эрнста и Фридриха Юнгеров и других европейских консервативных революционеров, которые, так же как и Трубецкой, отвергли Европу ради Человечества, ради Востока, а современный мир - ради мира Традиции. “Человечество” против “Европы”. Восток против романо-германского мира. Эти принципы легли в основу нарождающегося русского евразийства, этого уникального, удивительного мировоззрения — высшей и самой законченной формы русской Консервативной Революции.

Россия—Евразия все время не перестает стихийно стремиться к тому, чтобы быть самой собой и вновь вполне вступить на свой природный исторический путь после слишком затянувшейся диверсии подражания западноевропейским образцам и учениям. Надо, чтобы это стихийное и инстинктивное стремление наконец стало сознательным. Будущая Россия—Евразия должна сознательно отвергнуть дух европейской цивилизации и построить свою государственность и свою культуру на совершенно иных, неевропейских основаниях. В международных сношениях будущая Россия, сознательная хранительница наследия Чингисхана, не будет стремиться стать европейской державой, а, наоборот, будет всячески отмежевываться от Европы и европейской цивилизации. Памятуя уроки прошлого, она будет следить за развитием европейской материальной техники, усваивать из этой техники то, что ей необходимо, но всячески будет ограждать себя от усвоения европейских идей, европейского миросозерцания и духа европейской культуры. Во внутренней своей жизни будущая Россия должна твердо помнить о прошлом. Это не значит восстанавливать прошлое. Прошлое восстановить невозможно и не нужно. Но известные принципы, на которых строилась жизнь в прошлом, могут быть поставлены в основу и будущего строительства. Главный из этих принципов: теснейшая связь между частным бытом, государственностью и религией. Здоровый человек всегда религиозен. И неправда, будто бы "религия — частное дело каждого": в действительности религия всегда была, есть и будет делом не только частного человека, но и народа. Народы Евразии всегда были религиозны. Если отдельные представители их иногда отпадают от религии, то только под уродующим влиянием европейской цивилизации и европейских идей. Обрести свое подлинное лицо и стать самой собой Россия—Евразия может, только вернувшись к религии и укрепив в себе религиозную стихию. Народ в церкви и народ в государстве не два разные существа, а одно существо. В одном и том же человеке существует воля и совесть: это — не разные существа, а разные свойства, разные способности одного и того же существа; в нормальном, разумном и хорошем человеке между совестью и волей нет разлада, а есть известная согласованность: то же самое должно быть между государственностью и религией: «Решение вопроса и при Чингисхане, и в допетровской Руси лежало не в области политики и законодательства, а в области быта и психологии. Каждый воин Чингисхана подчинялся не только своему начальнику (а через него — его начальнику и т.д., вплоть до самого верховного хана), но и прежде всего высшему религиозному началу и знал, что тому же высшему религиозному началу подчиняется и его начальник, и начальник этого начальника и т.д., вплоть до самого Чингисхана. При этом подчинение религиозному началу и у воина, и у начальника, и у Чингисхана было не только официальное, не только в связи со службой, но и вне службы, в самом быте. И жизнь внешней природы, и судьба человека, и быт человека мыслились как закономерное, неземным верховным существом предустановленное течение вещей; и государственность представлялась как часть этой естественной системы. Такое же отношение к делу наблюдалось и в допетровской Руси, несмотря на то, что между ней и кочевническим государством Чингисхана было громадное различие. И если Россия—Евразия хочет опять стать самой собой, а не уродливым отображением европейской цивилизации, ей предстоит создать вновь такое же положение дела. Пусть это новое положение будет внешне совсем непохоже ни на допетровскую Русь, ни на царство Чингисхана — самый принцип постройки должен быть тот же. Ибо это есть настоящий принцип всякой подлинно евразийской государственности».

Князь Трубецкой пишет: «Итак, путь к подлинно своему, к обретению своего настоящего лица для России—Евразии предначертан ее прошлым. И тем не менее это не есть путь назад, а путь вперед, к подлинно новому, к небывалому. Предстоит создать совершенно новую культуру, свою собственную, непохожую на европейскую цивилизацию. То, что сейчас делается в России, только кажется новым и своеобразным. На самом же деле это разрушение, а не созидание, и разрушение это проникнуто тем же старым духом, духом Петра I, Екатерины II и всей интеллигенции XIX века, прельщенной заманчивым внешним видом европейской цивилизации и европейских идей. Подлинное творческое созидание еще впереди. И станет оно возможным лишь тогда, когда окончательно будут изжиты увлечения европейской цивилизацией и придуманными в Европе идеологиями, когда Россия перестанет быть кривым зеркалом европейской цивилизации, а обретет свое собственное историческое лицо и вновь станет сама собой — Россией—Евразией, сознательной носительницей и преемницей великого наследия Чингисхана».

Петр Николаевич Савицкий: "Евразия - Срединная Земля"

Петр Николаевич Савицкий (1895 - 1968), пожалуй, первый (и единственный) русский автор, которого, в полном смысле слова, можно назвать геополитиком. Мировоззрение Савицкого, как и большинства других евразийцев, складывалось под влиянием трудов славянофилов, Данилевского и особенно Леонтьева. Это была разновидность революционного славянофильства, сопряженного с центральной идеей особости исторической идентичности "великороссов", не сводимой ни к религиозной, ни к этнически славянской сущности. В этом аспекте они были более всего близки к Константину Леонтьеву, сформулировавшему важнейший тезис: "славянство есть, славизма нет", т.е. "этническая и лингвистическая близость славянских народов не является достаточным основанием, чтобы говорить об их культурном и характерном единстве". Евразийское движение по набору излюбленных тем и концепций было удивительно близко к немецким консервативным революционерам. Так же как и консервативные революционеры, евразийцы стремились сочетать верность истокам с творческим порывом в будущее, укорененность в русской национальной традиции с социальным модернизмом, техническим развитием и политикой нетрадиционных форм. На этом основано и осторожно позитивное отношение евразийцев к Советскому государству и к Октябрьской революции.

Россия-Евразия
Основная идея Савицкого заключается в том, что Россия представляет собой особое цивилизационное образование, определяемое через качество "срединности". Одна из его статей "Географические и геополитические основы евразийства" (1933) начинается такими словами: "Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться "Срединным Государством". Если "срединность" Германии, Mittellage, ограничивается европейским контекстом, а сама Европа есть лишь "западный мыс" Евразии, то Россия занимает центральную позицию в рамках всего континента. "Срединность" России, для Савицкого, является основой ее исторической идентичности; она не часть Европы и не продолжение Азии. Она самостоятельный мир, самостоятельная и особая духовно-историческая геополитическая реальность, которую Савицкий называет "Евразией".
Это понятие обозначает не материк и не континент, но идею, отраженную в русском пространстве и русской культуре, историческую парадигму, особую цивилизацию. Савицкий с русского полюса выдвигает концепцию, строго тождественную геополитической картине Х. Макиндера, только абстрактные "разбойники суши" или "центростремительные импульсы, исходящие из географической оси истории", приобретают у него четко выделенный абрис русской культуры, русской истории, русской государственности, русской территории. Савицкий утверждает, что Россия-Евразия есть синтез мировой культуры и мировой истории, развернутый в пространстве и времени. При этом природа России соучаствует в ее культуре.

Россию Савицкий понимает геополитически, не как национальное государство, но как особый тип цивилизации, сложившейся на основе нескольких составляющих арийско-славянской культуры, тюркского кочевничества, православной традиции. Все вместе создает некое уникальное, "срединное" образование, представляющее собой синтез мировой истории.

Великороссов Савицкий считает не просто ответвлением восточных славян, но особым имперским этническим образованием, в котором сочетаются славянский и тюркский субстраты. Этот момент выводит его на важную тему - тему Турана.

Туран
Обращение к Турану в качестве позитивной ориентации было скандальным для многих русских националистов. Так, Савицкий косвенно оправдывал монголо-татарское иго, благодаря которому "Россия обрела свою геополитическую самостоятельность и сохранила свою духовную независимость от агрессивного романо-германского мира". Такое отношение к тюркскому миру было призвано резко отделить Россию-Евразию от Европы и ее судьбы, обосновать этническую уникальность русских.
"Без татарщины не было бы России" этот тезис из статьи Савицкого "Степь и оседлость" был ключевой формулой евразийства. Отсюда прямой переход к чисто геополитическому утверждению:

"Скажем прямо: на пространстве всемирной истории западноевропейскому ощущению моря, как равноправное, хотя и полярное, противостоит единственно монгольское ощущение континента; между тем в русских "землепроходцах", в размахе русских завоеваний и освоений тот же дух, то же ощущение континента."

И далее: "Россия - наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиза и Тимура, объединительница Азии. (...) В ней сочетаются одновременно историческая "оседлая" и "степная" стихия." 

Фундаментальную двойственность русского ландшафта, его деление на Лес и Степь заметили еще славянофилы. У Савицкого геополитический смысл России-Евразии выступает как синтез этих двух реальностей европейского Леса и азиатской Степи. При этом такой синтез не есть простое наложение двух геополитических систем друг на друга, но нечто цельное, оригинальное, обладающей своей собственной мерой и методологией оценок.

Россия-Евразия не сводится целиком к Турану. Она нечто большее. Но в отношении Европы, которая все выходящее за рамки своего "берегового" сознания считает "варварством", самоквалификация русских как "носителей монгольского духа" является провокацией, открывающей историческое и духовное превосходство евразийцев.

Месторазвитие
В теории Савицкого важнейшую роль играет концепция "месторазвития". Этот термин представляет собой точный аналог понятию Raum, как оно трактуется "политической географией" Ратцеля и немецкой геополитикой в целом. Савицкий в тексте "Географический обзор России-Евразии" пишет: "Социально-политическая среда и ее территория "должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуум или ландшафт".

Это и есть сущность "месторазвития", в котором объективное и субъективное сливаются в неразрывное единство, в нечто целое. Это концептуальный синтез. В том же тексте Савицкий продолжает: "Необходим синтез. Необходимо умение сразу смотреть на социально-историческую среду и на занятую ею территорию". Савицкий считает, что "Россия-Евразия есть "месторазвитие", "единое целое", "географический индивидуум", одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т.д. и т.п.  "ландшафт». Россия-Евразия есть такое "месторазвитие", которое является интегральной формой существования многих более мелких "месторазвитий".

Через введение понятия "месторазвитие" евразийцы уходили от позитивистской необходимости аналитически расщеплять исторические феномены, раскладывая их на механические системы применительно не только к природным, но и к культурным явлениям. Апелляция к "месторазвитию", к "географическому индивидууму" позволяло евразийцам избежать слишком конкретных рецептов относительно национальных, расовых, религиозных, культурных, языковых, идеологических проблем. Интуитивно ощущаемое всеми жителями "географической оси истории" геополитическое единство обретало тем самым новый язык, "синтетический", не сводимый к неадекватным, фрагментарным, аналитическим концепциям западного рационализма.
В этом также проявилась преемственность Савицкого русской интеллектуальной традиции, всегда тяготевшей к осмыслению "цельности", "соборности", "всеединства" и т.д.

Идеократия
Очень важным аспектом теории Савицкого является принцип "идеократии". Савицкий полагал, что евразийское государство должно строиться, отправляясь от изначального духовного импульса, сверху вниз. А следовательно, вся его структура должна созидаться в согласии с априорной Идеей, и во главе этой структуры должен стоять особый класс "духовных вождей". Эта позиция очень близка теориям Шмитта о "волевом", "духовном" импульсе, стоящем у истоков возникновения Grossraum'а.
Идеократия предполагала главенство непрагматического, нематериального и некоммерческого подхода к государственному устройству. Достоинство "географической личности", по Савицкому, состоит в способности подниматься над материальной необходимостью, органически включая физический мир в единый духовно-созидательный импульс глобального исторического делания.

Идеократия - термин, который объединяет все формы недемократического, нелиберального правления, основанного на нематериалистических и неутилитаристских мотивациях. Причем Савицкий сознательно избегает уточнения этого понятия, которое может воплощаться и в теократической соборности, и в народной монархии, и в национальной диктатуре, и в партийном государстве советского типа. Такая широта термина соответствует чисто геополитическим горизонтам евразийства, которые охватывают огромные исторические и географические объемы. Это попытка наиболее точно выразить интуитивную волю континента.

Очевидно, что идеократия прямо противоположна прагматико-коммерческому подходу к государству, доминировавшему в доктринах англо-американских геополитиков. Таким образом, русские евразийцы довели до окончательной ясности идеологические термины, в которых проявлялось исторически противостояние Моря и Суши. Море - либеральная демократия, "торговый строй", прагматизм. Суша - идеократия (всех разновидностей), "иерархическое правление", доминация религиозного идеала.
Взгляды Савицкого на идеократию резонируют с идеями немецкого социолога и экономиста Вернера Зомбарта, делившего все социальные модели и типы на два общих класса - "герои" и "торговцы". На геополитическом уровне, термин "герой", "героизм" утрачивает метафорический, патетический смысл и становится техническим термином для обозначения юридической и этической специфики идеократического правления.

Николай Николаевич Алексеев: Правовой идеал евразийцев

"Обязательное государство" против "правового государства"

Философия евразийцев базировалась на противопоставлении органицистского, "'холистского" подхода к и обществу и истории и подхода механицистского, "атомарного", индивидуалистическо­го", "контрактного". Органицизм (холизм) видит исторические народы, государства и общества как органические сущности, как цельные естественные существа, рождающиеся совместно из ду­ха и из почвы, из органического сочетания субъектных и объектных аспектов. Отсюда вытекает специфический подход ко всем остальным, более частным вопросам.

Атомарный подход, напротив, рассматривает все социально-исторические образования – этносы, государства, классы и т.д., как следствие произвольного объединения в группы отдельных атомарных личностей, индивидуумов, которые фиксируют такое объединение в разнообразных формах контракта и договора. Иными словами, неделимым, константным в таком механицистском подходе является только индивидуум (лат. – «неделимый»), все остальные образования в конечном итоге являются историческим произволом, не обладают никакой самостоятельной онтологией и поэтому могут столь же произвольно меняться, уступая место иным формам контрактных групп.

Любопытно, что органицистский подход был наиболее распространен в среде германских уче­ных, тогда как "индивидуализм" получил свое приоритетное развитие в Англии и Франции. Рус­ские консервативные философы (славянофилы) всегда тяготели к органицизму и в этом отноше­нии преимущественно опирались на немецких авторов. В пространственном смысле прослежива­ется такая закономерность — органицизм (холизм) характерен для Востока, индивидуализм — для Запада, причем это справедливо как для европейской части Евразии, так и для всего конти­нента (дальневосточная традиция и индуизм представляют собой наиболее радикальные формы холистской философии и религиозной доктрины).

Николай Алексеев спроецировал этот дуализм на теорию права и получил очень интересный результат. Исследование западной юридической мысли привело его к выводу, что само понятие права уже изначально связано с механицистской индивидуалистической доктриной. "Право" описывает сферу свободы индивидуума относительно иных реальностей — других индивидуумов, собственности, природных и культурных сред, социальных институтов и т.д. Иными словами, право исходит из предпосылки "автономности", "суверенности" индивидуума, его самодостаточ­ности и законченности перед лицом иных пластов бытия. Отсюда Руссо вывел свою экстремаль­ную теорию "естественных прав". Но уже задолго до Просвещения на феодальном Западе и даже отчасти в античном мире Алексеев видит тенденции к автономизации индивидуума и подтвер­ждения этой автономизации в социальном кодексе. Изначально понятие "права" относится к из­бранным категориям — к императору, к патрициям, позже к сеньорам, представителям клира и т.д. Здесь еще далеко до Руссо, признававшим "естественное право" за всеми членами человече­ского общества, но общая тенденция прослеживается довольно ясно. По мере движения в этом направлении мы приходим к современным либеральным теориям права, наиболее полно изло­женным в трудах австрийского либерального юриста Кельсена. Расширив понятие права на каждого члена общества, мы приходим к концепции правового государства, к знаменитой сегодня концепции "прав человека".

Николай Алексеев показывает, что этот путь юридической мысли и эволюции правовых ин­ститутов отражает лишь одну из возможных линий социального развития, основанную на атомар­ной индивидуалистической, рационалистической философии, которая естественна и логична для Запада, но совершенно чужда и неприемлема для Востока. Очень важно акцентировать этот мо­мент мысли Алексеева: само понятие "права" связано со строго фиксируемой геополитической, географической реальностью. Оно претендует на универсальность, но на самом деле отражает сугубо локальный процесс развития лишь одного из сегментов человечества. С иронией Алексеев указывает на тот факт, что под "общей теорией права" западные юристы понимают "общую тео­рию западного права", оставляя вне сферы рассмотрения все альтернативные юридические моде­ли, которые, однако, распространены и до сих пор среди народов, составляющих большую часть человечества, а кроме того, существовавшие и на самом Западе в иные исторические эпохи. Иными словами, в юридической сфере снова вскрывается типичный обман: Запад стремится навязать свои локальные установки всем остальным народам, отождествляя свой уникальный географиче­ский и исторический опыт с "общей теорией развития", с "магистральным путем социальной и моральной эволюции" и т.д. Интереснейший вывод Алексеева: когда мы употребляем слово "право", мы уже имплицитно входим в систему западного образа мышления, попадаем в фило­софский контекст, чуждый органицистской логике.

Но что же противостоит концепции права в альтернативных социальных моделях? Концепция обязанности. На этом Алексеев останавливается подробно. Приводя в пример социальную исто­рию Руси, он очень точно употребляет старый термин "тягловое государство", государство, строящееся на принципах доминации обязанностей.

В наиболее чистой форме такая "тягловая система" вообще не знает и не признает никаких прав, но повсюду утверждает только обязанности. Это вытекает из философской установки тра­диционного общества, которая рассматривала индивидуума как часть целого, как несамостоятель­ную и не самодостаточную проекцию на единичное всеобщего. Отсюда индивидуум представля­ется лишь частичкой единого целого — Церкви, государства, народа, нации, общины. Это об­щинный принцип, принцип предшествования общего в формировании целого. Такое "составное единство" самим своим существованием целиком обязано своим частям, которые за счет этого автоматически получают базовые "права", "права", проистекающие из их онтологического первенства.

Фактически возникает две возможные теории права. В одной фигурируют индивидуумы как частное и договорное сообщество, как продукт связей частного. Соотношение между ними и ин­дивидуумов между собой и составляет содержание права, как его понимает Запад. Предельным выражением такой конструкции является теория "правового государства" и "прав человека" (это последнее вообще не предполагает государства, которое в данном случае можно заменить какой-то иной формой ассоциации, что приводит к современным теориям "мондиализма", "Мирового правительства" и т.д.).

Вторая теория права имеет дело не с индивидуумами ("неделимыми"), но с персонами, лично­стями, так как термин "персона" в греческом означало "маску" и применялось к характеристике участников трагедии. Русское "личность" — этимологическая калька с греческого, и означает оно более "функцию" и "роль", "маску", а не самостоятельную и суверенную, автономную единицу. Эти личности-маски являются дискретными фирмами выражения единого — общины, народа, го­сударства. Они выполняют "тягловую функцию", "тянут" лямку общественного бытия, которая так тяжела именно потому, что речь идет об операции со всеобщим, с целостным, с единым. Об­щественное поле каждой личности в "тягловом государстве" заведомо сопряжено с полнотой ве­сомой онтологии. Здесь все служат всему, осуществляя роль, заданную целым и имея в качестве награды онтологическую, постоянную перспективу полноценного соучастия в этом целом, воз­можность неограниченного черпания из этого целого бытийных сил и душевного покоя.

Не является исключением в "тягловом государстве" и сам суверен. Царь, василевс, тот, кто яв­ляется носителем права по преимуществу в западной концепции задолго до Просвещения и либе­рализма. Евразийский царь, Царь органицистского общества — такая же персона, маска, такая же тягловая фигура, как и все остальные. Он сожитель общего бытия, а следовательно, он первый, кто чувствует на себе все бремя онтологического служения. Царь более обязан, чем все его под­данные. Он лично ответственен за бесперебойное функционирование всех остальных личностей. Он не собиратель тягловой дани, а надсмотрщик, "епископ" общего бытийного предприятия, ко­торое ему поручено чем-то высшим, нежели он сам, в отношении чего сам он — лишь маска и роль, функция и служитель.

 Алексеев мягко, чтобы окончательно не запугать русскую эмигрантскую старорежимную ин­теллигенцию, воспитанную в подавляющем большинстве на либеральных теориях, говорит о кон­цепции "правообязанностей" как об альтернативе правового подхода. Но объективно следовало бы все же говорить только об "обязанностях", об "обязательном государстве", о "тягловом госу­дарстве", которое если и пользуется категорией права, так только в прикладном, инструменталь­ном, подчиненном смысле, для структурализации и рационализации тех юридических вопросов, которые удобнее рассматривать с позиции прав. Но эта техническая необходимость обращения к "правам" еще не означает их причастности к общественной онтологии, а следовательно, имеем смысл, строго говоря, исключить само упоминание о "правах" из базового определения "евразий­ской юриспруденции" и говорить только об "обязанностях", что будет являться вполне симмет­ричным западным концепциям "правового государства”.

"Монастырь наш — Россия"

Алексеев говорит о "правообязанностях", о "гарантийном го­сударстве", о "демотии" и "идеократии". Термин "демотия" евразийцы употребляли, чтобы раз­граничить между собой механицистское и органицистское понимание демократического принци­па. "Демотия" — это "органическая демократия", предполагающая "соучастие народа в своей собственной судьбе", по определению Артура Мюллера ван ден Брука. Такое соучастие в отличие от либе­ральной демократии предполагает соучастие в судьбоносных социальных, государственных ре­шениях не только ныне живущих, совершеннолетних граждан, принадлежащих к конкретной тер­ритории и социальной системе, но некоего особого существа, народного духа, который складыва­ется из мертвых, живых и еще нерожденных, из общего естественного пути народа как общины сквозь историю. "Идеократия" же означает подчинение социальной жизни конкретного идеалу, естественному "телосу", вытекающему из культуры, религии и духа нации и государства, остаю­щегося постоянным, несмотря на политические, идеологические, этнические и даже религиозные катаклизмы. Конечно, и принцип "демотии" и концепция "идеократии" однозначно приводят к "обязательному государству", как к радикальной антитезе западному праву. Но все же Алексеев лично стремится акцентировать более благодатные, положитель­ные черты евразийского государства, а не довольно жесткую социальную онтологию, которая сопряжена с "обязательным государством", и которая так наглядно воплотилась в советском строе.

Такое стремление несколько дистанцироваться от радикальной модели "обязательного государства" проявлена у Алексеева в социально-юридическом осмыслении традиционного для рус­ской историософии противопоставления иосифлян, сторонников Иосифа Волоцкого, епископа Волоколамского, и заволжцев, последователей исихаста Нила Сорского. Иосиф Волоцкий, почи­таемый русский святой, был одним из первых русских теоретиков "тяглового государства". Он рассматривал все социальные и даже духовные проявления личности как служение национально-религиозному Целому, Православному Царству, Святой Руси. Позже линию Волоцкого продол­жил Иван Пересветов, главный теоретик опричнины, и сам Иван Грозный, знаковая фигура Мос­ковской Руси, - этого яркого исторического примера "обязательного государства". Совершенно справедливо различает Алексеев эту же линию в пафосе ранних старообрядцев, а в наше время в большевизме и ленинизме. Алексеев признает, что "иосифлянство" - явление глубоко евразийское, симптоматичное, крайне существенное для понимания альтернативной Западу социально-юриди­ческой модели. Но при этом Алексеев склонен рассматривать такой тип не как центральную ось, но как один из возможных полюсов евразийской социальной организации, как Грозный Полюс, как ограничительный, запретительный, подавляющий, террористический режим абсолютизиро­ванного общественного служения. Кстати, среди современников Алексеева такую иосифлянскую мо­дель защищали национал-большевики и сменовеховцы.

Но, признавая преимущества иосифлянства перед либерализмом, Николай Алексеев все же тя­готеет к иной версии социального устройства, которую он возводит к линии заволжских старцев, к Нилу Сорскому, его ученику Вассиану Патрикееву, князю Курбскому. Это Милосердный Полюс евразийской модели, высвобождающий для духовного, созерцательного делания по ту сторону социально-тяглового служения, особое культурно- духовное пространство, призванное компенсировать эксцессы социализации и тоталитаризма, облагородить и утончить пафос "обяза­тельного государства". И эта линия, безусловно, также является глубоко укорененной в русской национальной стихии, которая наряду с этикой службы и подвижничества прекрасно знает этику светлого умозрения, фаворского созерцания светового преображения плоти в дух. Линия заволж­ских старцев, ее проекция в политику, в некое тайное общество, на которое намекает Алексеев и которое, по его словам, стоит за самим явлением евразийства, дает теорию полноценного месси­анского государства, идеальной России-Евразии, Третьей Руси, которая кладет в основу "обяза­тельное государство" иосифлян, но сублимирует его до исихастско-монастырского умного созер­цания. «Монастырь наш - Россия», — говорил по сходному поводу Н. В. Гоголь.

Причем этот Милосердный Полюс отнюдь не является, строго говоря, уступкой правовому принципу. Просто представление о базовой личности, являющейся инобытием общественного единства, возвышается до мистически-церковного, созерцательно-монашеского уровня. Никаких прав у личности так и не возникает, но помимо тягловой социально-политической, трудовой обя­занности, возникает благодатная, компенсирующая, световая, - но тоже обязанность, - обязанность личностного, исихастского соучастия.

Мистика русской истории подтверждает правоту Алексеева. Нил Сорский был канонизиро­ван и причтен к лику святых, так же как и его оппонент Иосиф Волоцкий. Но почитание Нила Сорского было довольно локальным, тогда как Иосиф Волоцкий пользовался славой общенацио­нального святого, любимого и широко почитааемого всем народом. Точно так же и в политических моделях евразийского государства — иосифлянская, Грозная, Московская, опричниково-большевистская линия была общераспространенной, как своего рода "экзотеризм". Тогда как Милосердная линия заволжских старцев была внятна элите — старцам Оптиной Пустыни, монашеству, тонким пророкам России (таким, как Достоевский или Блок), нашим мистикам и духовидцам.

Византизм

Крайне интересна типология двух альтернативных социальных моделей, предложенная Алек­сеевым в статье «Идея "земного града" в христианском вероучении», соотносящая юридические формы с религиозно-конфессиональными установками. Алексеев точно указывает на тот важ­нейший факт, что ветхозаветное общество было прообразом современных либерал-демократических режимов, так как оно не знало теории "органического государства", основыва­лось на исключительно теократических принципах и всячески релятивизировало (а некоторых случаях и демонизировало) значение царской власти. Элементы этой "теократической демокра­тии" Алексеев прослеживает через всю историю западной юриспруденции, вплоть до современ­ных теорий "правового государства". Это очень важный элемент — отождествление иудейской традиции с западным духом, с западной фермой. То же самое (хотя в другом контексте) утвер­ждал Рене Генон, причислявший иудаизм к духовным традициям Запада. В дальнейшем, уже в христианском обществе, та же линия привела к католической модели, к папо-цезаризму и т.д. Высшей и самой законченной формой такого государства-антигосударства ветхозаветного типа Алексеев считает США, страну крайнего Запада, где все социал-либеральные тенденции достигли своей исторической кульминации. И не случайно США являются делом рук протестантских экс­тремистских сект, которые пытались искусственно воссоздать в Новом Свете копию древнеиудейской реальности, к которой традиционно апеллируют все кальвинистские ветви протестан­тизма.     

Алексеев совершенно справедливо утверждает, что Восток придерживался иной социальной модели, в которой, напротив, подчеркивались значение монархического принципа, "деспотии". Вместо "общественного договора" под надзором теократии — "холистское государство" под гла­венством Царя-Отца, по своей органичности напоминающее трудовую семью или даже единый организм. Можно сопоставить теократический принцип с доминацией рассудка, головы. Монар­хический принцип — с доминацией сердца - центра существа.

Русь изначально строилась как государство восточного типа, противоположного иудаистической модели. Еще раньше такая радикально неиудейская форма сложилась в Византийской Импе­рии, которая была воплощением христианской традиции, распознанной в восточном ("евразийском") ключе. Православие и его политике социальная доктрина — это евразийское христианст­во. Но в отличие от нехристианских монархий Востока, православный василевс не обожествляет­ся в полном смысле этого слова. Его функции и даже священство его общественного, холистского служения подчиняются световым принципам Церкви не персонифицировано, как в католичестве, но мистически, провиденциально, эсхатологически. Грубо такая модель называется "цезаре-папизмом". Но здесь не просто перевернуты пропорции относительно папо-цезаризма западного христианства. Здесь качество обеих функций совершенно иное, формы властвования сконфигури­рованы отлично от соответствующих институтов Запада. Византизм, на самом деле, в чем-то со­звучен гибеллинской идее в ее наиболее возвышенной версии. Царство понимается как религиоз­ное служение, как аспект Церковного домостроительства, как эсхатологиче­ская и сотериологическая функция. Император не отбирает у Патриарха (Папы) религиозные пол­номочия, но сакрализует в полной мере свою светскую власть, делая ее более чем светской, пре­ображающей службой. Духовный же владыка помещается еще выше в духовном смысле, но в светском, напротив, его полномочия сокращаются, освобождая энергии для чисто религиозно-созерцательного, мистического, евхаристического служения. Таким образом, византийская мо­дель не просто восточная деспотия (хотя в худшем случае она скатывается именно к ней), но иде­альный сбалансированный строй, с оптимальными пропорциями между "тягловым принципом" холистского Государства, государства как идеи, как онтологической нерасчленимой сущности, как принципа, как сакральной Империи, духовным деланием религиозного домостроительства спасения.

Но даже если этот гармоничный, провиденциальный баланс между двумя типами власти теря­ется (а именно такой баланс Рене Генон считал отличительным признаком подлинно традицион­ного, совершенного общества), византизм обречен на нисхождение в восточную модель деспотии, а отнюдь не в "правовое государство", в которое вырождается ветхозаветная или католическая социальные формы.

Проект Евразийского Государства

Каковы основные выводы из трудов Алексеева? Что предлагает он взамен критикуемых юри­дических, правовых систем?

Во-первых, и это важнее всего, Алексеев однозначно утверждает, что право в России должно строиться на принципах и предпосылках, альтернативных западно-либеральным юридическим теориям. Не право важно, но правда, Государство Правды. Гарантийное, "обязательное" Государ­ство, имеющее дело с личностями, но не с индивидуумами, с проекциями единого, а не атомар­ными учредителями произвольного и необязательного коллективного предприятия. Следовательно, национальная юриспруденция должна резко и жестко отказаться от копирования правовых теорий Запада, подвергнуть их детальному, скрупулезному историко-геополитическому и кри­тическому анализу, перенимая лишь то, что не противоречит принципам "тяглового государства" и может быть использовано в ограниченно-инструментальных целях.

Во-вторых, идеальным типом Евразийского Государства будет полноценная византийская мо­дель, сочетающая грозный принцип иосифлянского тотального служения, общенародного, общегосударственного домостроительства, с милосердным принципом заволжского созерцания, исихастского преображения, возвышающего общинное делание до уров­ня Умного Делания.

В-третьих, Евразийское Государство должно последовательно идти к универсализации своего типа, вбирая в себя иные культуры и этносы, обогащая их светом спасительной миссии и обога­щаясь само уникальностью многообразия культурных форм. В конечном счете, сама Евразия должна быть осознана и рассмотрена как единое Целое, как нерасчленимая общность, как пла­стическая протореальность историко-географической (пространственно-временной) судьбы. Но это Целое проявляется через учреждаемые им самим "персоны", национальные личности, кото­рым доверена тягловая миссия — свести континентальную мозаику к единой картине, расшифро­вать ландшафты и этнические ансамбли как фрагменты единого законченного текста, прочтение которого доверено поколениям эсхатологической эры, населению Великой Евразийской Империи Конца, создание и укрепление которой является высшей миссией и последним избранничеством народа, русского народа-богоносца.

Лекция 13

Философская картина мира

 Концепция бытия — фундамент философской картины, мира

   "Вселенная" — этим емким термином обозначают весь необъятный мир, начиная от элементарных частиц и кончая метагалактиками. На философском языке слово "Вселенная" может означать бытие или Мироздание. При изложении основных этапов историко-философского процесса, конкретных исторических типов философии мы непременно выясняли взгляды тех или иных мыслителей, философских школ, течений и направлений на устройство мироздания. Однако, принимая во внимание важность этой проблемы для реше­ния мировоззренческих вопросов, мы посчитали необходимым уде­лить ей особое внимание.

Исходным понятием, на базе которого строится философская картина мира, является категориябытия. Бытие - это самое широ­кое, а значит и самое абстрактное понятие. Разберемся, какой смысл вкладывают философия в понятие бытия.

Прежде всего, термин "быть" означает наличествовать, суще­ствовать. Признание факта существования многообразных вещей окружающего мира, природы и общества, самого человека является первой предпосылкой формирования картины мироздания. Из это­го вытекает второй аспект проблемы бытия, который оказывает су­щественное влияние на формирование мировоззрения человека. Бытие есть, то есть нечто существует как реальность и с этой реальностью необходимо постоянно считаться человеку.

Третий аспект проблемы бытия связан с признанием единства мироздания. Человек в своей повседневной жизни, практической деятельности приходит к выводу о своей общности с другими людьми, существовании природы и т. д. Но в то же время для него не менее очевидны и различия, которые существуют между людьми и вещами, между природой и обществом и т. д. И, естественно, возникает вопрос о возможности всеобщего, то есть общего для всех явлений окружающего мира. Ответ на этот вопрос также естественно связан с признанием бытия. Все многообразие вещных и духовных явлений, природы и культуры объединяет то, что они есть, наличествуют, су­ществуют, несмотря на различие форм своего существования. И именно благодаря факту своего существования они образуют це­лостное единство мироздания.

На основе категории бытия в философии дается самая общая характеристика мироздания: все существующее — это и есть мир, к которому мы принадлежим. Эта характеристика в данной форме еще не содержит никаких мировоззренческих оценок. С ней могут согласиться представители различных школ, течений и направле­ний. Противоречия между ними возникают при конкретном осмыс­лении категории бытия и, прежде всего, при решении вопроса о том, имеется ли нечто конкретное, что служит объединяющим началом мироздания.

   Для обозначения такой общей основы всего существующего в философии выработаны две категории: субстрата и субстанции. Субстрат (от лат. подстилка) — это то, из чего все сделано. Понятие "субстрат", по сути дела, тождественно понятию "материя", в том смысле, как это понятие употреблялось в платоновско-аристотелевской традиции. Более высокую степень общности отражает понятие субстанции.«Субстанция» (от лат. сущность, то, что лежит в основе) означает первооснову всего существующего, внутреннего единства многообразия кон­кретных вещей, событий, явления и процессов, посредством кото­рых и через которые они существуют. Таким образом, если через понятие субстрат философы разъясняли, из чего состоит бытие, то понятием субстанции фиксируется всеобщее основание бытия. Как правило, философы стремятся создавать картину мироздания, ис­ходя из какого-то одного начала (воды, огня, атомов, материи, идей, духа и т. д.). Учение, принимающее за основу всего существующего одно начало называетсямонизмом. Монизму противостоит дуа­лизм, рисующий картину мироздания, опираясь на какие-либо рав­ноценные два начала.

   В истории философии, как показано ранее, преобладает мони­стический подход. Наиболее ярко дуалистическая тенденция обна­руживалась лишь в философских системах Р. Декарта и И. Канта. В соответствии с решением основного мировоззренческого вопроса в истории философии существовали две основные формы монизма: идеалистический монизм в виде религиозной и светской разновид­ности и материалистический монизм — также в разнообразных ви­дах. Идеалистический монизм ведет свое начало от Пифагора, Пла­тона и Аристотеля. Числа, идеи, формы и другие идеальные начала выступают в нем в качестве субстратов мироздания. Свое наивыс­шее развитие идеалистический монизм получает в системе Гегеля. У Гегеля первооснова мира в виде Абсолютной идеи возведена на уровень субстанции. Идеалистический монизм в форме объективного идеализма Гегеля довольно подробно рассмотрен при изложении соответствующего раздела немецкой классической философии. В данной лекции нам хотелось бы уделить основное внимание анализу диалектико-материалистического и религиозно-идеалистичес­кого монизма.