МЕСТО ЧЕЛОВЕКА В ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ

Начала христианской психологии.

Учебное пособие для вузов / Б.С. Братусь, В.Л. Воейков, С.Л. Воробьев и др. - М.: Наука, 1995. - 236 с.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Взяв в руки книгу с названием "Начала христианской психологии", читатель вправе сразу же обозначить немало вопросов и сомнений. Что ожидает его дальше: психологический комментарий к евангельским и святоотеческим текстам или некое самостоятельное исследование? Относится ли книга к литературе религиозной или претендует на научность? Рассчитана ли на специалистов-психологов или на иную аудиторию? Свое суждение по этим и другим вполне правомерным вопросам читатель сможет составить, лишь прочтя книгу до конца, ведь одно дело - авторские замыслы и обещания, и совсем другое -итог работы, как он видится другими ("нам не дано предугадать, как слово наше отзовется"). Сказанное, однако, не избавляет редактора книги от необходимости уже в предисловии обозначить хотя бы не­которые исходные позиции и принципы, по которым строилась работа.

Прежде всего это учебное издание и его непосредственный адре­сат - студенты, аспиранты, преподаватели психологических, философ­ских, педагогических факультетов университетов и колледжей. Вместе с тем авторы предполагали, что круг читателей может оказаться и значительно более широким и вовсе не потому, конечно, что наши скромные "имена и письмена" сами по себе привлекут внимание, а потому, что это - первая проба христиански ориентированной психоло­гии после стольких десятилетий главенства материализма в отечествен­ной психологии, массированной атеистической пропаганды, запрета любого позитивного упоминания религии в психологической литературе. (Помню, например, как в 1983 г. редактор университетского издатель­ства решительно требовал вычеркнуть из рукописи монографии по психологии алкоголизма слово "грех": "Нельзя, может напомнить о ре­лигии". В те же годы из книги другого нашего автора было изъято слово "милосердие").

Время изменилось, казалось бы, кардинально, однако насторожен­ность к религиозным вопросам в научной среде во многом остается в силе. Разумеется, никто не препятствует уже публикованию рассужде­ний о христианстве, но эти рассуждения часто по-прежнему оттор­гаются от сознания (если позволить себе каламбур, то светское созна­ние еще очень советское). Так, многие психологи — ученые и практи­ки - продолжают сопрягать христианство с набором отдельных воз­зрений, обрядов, предрассудков, храмовых действий. Разумеется, набор этот ныне уже не считается предосудительным, признается право на его открытое проявление, даже полезность "в определенных рамках" для общества, способность помогать людям, смягчать существующие нравы и т.п. Однако, скажем, к конкретной работе психолога, его специальности, научным и практическим занятиям все это серьезного реального касательства не имеет. И, более того, по общему мнению, не должно иметь вовсе, поскольку ведет к чисто субъективному, отно­сительному, а не объективному, строго научному знанию.

При этом забывается, что наука существует не ради себя самой, а как определенный вид познания, приближения к Истине. Строго говоря, она не может прямо диктовать изучаемому предмету свое понимание, навязывать свои инструменты познания. Напротив, предмет диктует адекватные, соответствующие его природе подходы и способы изу­чения. Диктат этот, разумеется, отнюдь не очевидный, а скрытый, за­шифрованный, и все, что делает ученый, - это совершает попытки (дающиеся часто тяжким трудом, усилиями и талантом) угадать суть предмета, раскрыть ее адекватными этому предмету способами. Если происходит рассогласование способа и предмета, если способ, инстру­мент нерелевантен, не соотносим с предметом, то ни о какой объек­тивности познания речи быть не может.

Таким образом, способ познания, должный применяться исследова­телем, не есть нечто фиксированное, раз навсегда закрепленное, но вещь, по сути дела, служебная, меняющаяся, преображающаяся в за­висимости от предмета, его уровня, глубины, тайны. Как только мы фиксируем тот или иной вид рассмотрения как догму, как цель, то мы с неизбежностью начинаем со временем искать не там, где потеряно, а там, где светлее; не там, где лежит искомый нами предмет и тайна, а там, где на сегодня горит свет науки.

Познание психической жизни является достаточно ясной к тому иллюстрацией. Большинство психологов твердо уповают на научность применяемого ими подхода, ставят строгие эксперименты, выявляют однозначные зависимости, используют статистические приемы и т.п. Все бы хорошо, да только, по общему признанию, важнейшие сторо­ны психической жизни человека остаются закрытыми, потерянными для этих методов. "Бедная, 'бедная психология, - восклицал уже в 60-х годах автор статьи о психологии в Британской энциклопедии, - сперва она утратила душу, затем психику, затем сознание, а теперь испытывает тревогу по поводу поведения". Действительно, история научной психологии - это история утрат, первой и главной из кото­рой была утрата души. Психология единственная, наверное, наука, само рождение, весь арсенал и достижения которой связаны с дока­зательством, что то, ради изучения чего она замышлялась - псюхе, душа человеческая, - не существует вовсе. Душа была принесена в жертву определенным образом понимаемому научному мировоззрению, поскольку не вмещалась в его прокрустово ложе. Метод стал самостоя­тельным, диктующим - каким должно быть предмету исследования, и поскольку душа не поддавалась, не улавливалась этим способом, то она попросту была вынесена за скобки. В результате получилась скорее психология лабораторного испытуемого, чем живого человека.

Как же исправить это положение? Видимо, первый шаг состоит в том, чтобы услышать, понять, какие пути и способы познания дейст­вительно адекватны, соответствуют великой тайне человеческой души и видеть объективность подхода не в том, что он отвечает каким-то внешним статистическим критериям, а в том, что он резонирует, отве­чает самому объекту, его языку и жизни. Но если это так, то как психологу избежать влияния многовекового религиозного опыта, как не задуматься о его уроках. Причем надо понять, что это не будет отступлением от объективности, а, напротив, - возможность приближе­ния к объективному, истинному познанию душевного мира человека. Ведь если психология сразу же утеряла душу, то весь опыт религии, напротив, сводится к утверждению и обретению души. И потому ка­кими бы "ненаучными", "субъективными" ни казались нам методы, спо­собы религиозного познания, они на поверку проявили себя как более верные и объективные, чем наши научные притязания. Поэтому первую оппозицию, которую мы бы хотели снять в этой книге, это резкая оппозиция религии и науки в познании психологической реально­сти. Не метод задает реальность, но реальность - метод и подход. Тем более - столь сложная и особая реальность, как душевная.

Хотелось бы надеяться, что будет снята и еще одна оппозиция: "психология-христианская психология". Видимо, пришло время, когда нужно отказаться от соблазнительной идеи иметь одну (единственную) психологию, имеющую универсальный, общеобязательный и, следова­тельно, нормативный характер. Предмет нашей общей заботы - пси­хика человека - един и столь многопланов, что места хватит для исследователей и методологий самого разного характера, все зависит от уровня и цели исследовательской задачи. И совсем не трагедия, если рядом будут сосуществовать и сотрудничать психологи самых разных направлений. Ведь не воспринимается же, как трагедия отсутствие одной (единственной) философии! (Попытка утверждения общеобяза­тельной, научной философии в виде марксизма-ленинизма обернулась наглядной неудачей: "любомудрие" как свободная деятельность духа быстро выродилось в "идеологию", объявившую свободу функцией не­обходимости.)

Не менее трудным является и отношение представителей церков­ных кругов к науке. Весьма часто оно столь же решительное и столь же негативное, как и у многих представителей "чистой науки" по отно­шению к религии. Если ученые отвергают религию как не имеющую отношения к объективному познанию, то люди церковные отвергают науку, в особенности науку о человеке, как пустое и опасное "мудрова­ние" там, где, по их мнению, нужно лишь духовное постижение и мо­литва. Разлад этот принимает иногда самые крайние формы, когда, на­пример, игнорируются любые механизмы и основы психических болез­ней, все сводится лишь к нарушению заповедей и, скажем (реальный случай), тяжело больной шизофренией, находящейся в остром состоя­нии, священник советует вместо необходимого лечения рожать детей и ходить в церковь. Понять такую позицию вчера еще было можно. Церковь так пострадала от высокомерия, кощунственной грубости и безапелляционности людей, столько лет говоривших от имени науки, что инстинктивно старалась отгородиться от науки, вообще от научно­го знания. Но вчера - не сегодня. Сегодня такая позиция является не только устаревшей, но и даже вредной. Она раскалывает процесс познания и толкает к неведению, неучёту важных сторон естества человека. Но мир Божий един и ни одна сторона его не отменяет другую и, значит, знание одного не отменяет, а подразумевает знание другого. Поэтому уважаемых читателей я просил бы подойти к нашей книге по возможности без предубеждения, посмотрев на нее как на попытку (разумеется, первую и слабую) восстановить нарушенное единство познания психической жизни человека.

Авторы и редактор отчетливо сознают недостатки данной книги, ее фрагментарность, отсутствие освещения многих важных вопросов, неоднородность стиля изложения и т.п. При всей справедливости подоб­ных упреков обратим все же внимание на первое слово книжного за­головка - "начала". Речь идет никак не об учебнике, который обычно призван подвести итог, резюмировать положение, упорядочить, струк­турировать уже сложившуюся предметную область. Между тем, хри­стианская психология делает в современной России, по сути, свои самые первые шаги. Говорить в этой ситуации об учебнике - заведомо преж­девременно, и все, о чем мы можем рассказать сейчас, - это о некото­рых началах, начинаниях, подходах, а удачных или неудачных - судить читателю.

Гриф "учебного пособия" не противоречит сказанному, поскольку книга поможет (пособит) студентам и преподавателям в их знакомстве с новым направлением в отечественной психологии. Мы исходили из то­го, что чем раньше это знакомство состоится, тем в большей степени психологи, философы, педагоги, богословы смогут помочь новому на­правлению как своим возможным участием, так и своим оппонированием, критическими замечаниями, которые обнаружат недостатки, слабые стороны и тем самым подтолкнут к их устранению. Если книга будет способствовать осознанию того, что наши корни в христианской, а не в какой-либо иной культуре, - и психология в этой культуре может и должна быть христиански ориентированной, то авторы будут считать свою основную задачу выполненной.

Б. Братусь Москва, март 1994 г.

Авторы книги:

раздел I - Б.С. Братусь (гл. первая, вторая);

раздел II - В.Л. Воейков (гл. первая), С.Л. Воробьев (гл. вторая);

раздел Ш - Р.Б. Введенский (гл. первая), В.И. Слободчиков (гл. вторая); о. Анджей Белат, Польша (гл. третья);

раздел IV - Е.С. Салаври, Германия (гл. первая), Н.Л. Мусхелишвили (гл. вторая);

раздел V - Т.А. Флоренская (гл. первая), Е.Н. Проценко (гл. вто­рая).

Начала христианской психологии. Учебное пособие для вузов/ Б.С. Братусь, В.Л. Воейков, С.Л. Воробьев и др. - М.: Наука,1995.- 236 с.

РАЗДЕЛ I

Глава первая

МЕСТО ЧЕЛОВЕКА В ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ПСИХОЛОГИИ

Прошлое - хорошее ли, дурное ли - не уходит вовсе. Хотим мы того или нет, но именно оно - основа настоящего, залог будущего. Осознание, понимание прошлого - необходимое условие его преодо­ления. Попытки перескочить через него, произвольно забыть, отбро­сить заканчиваются часто противоположным результатом — прошлое остается, повторяется, навязывается. Оно как некая обидчивая и мни­тельная персона требует особой внимательности при расставании, прощании. Мы расстаемся ныне с целой эпохой - советским периодом в отечественной психологии, длившимся без малого три четверти века. Психология в России стоит перед выбором, перед новыми возможно­стями и путями. И прежде чем осознанно свершить этот выбор - оглянемся на пройденное. В контексте данной книги это представ­ляется совершенно необходимым - ведь выбор христианской психоло­гии как направления и пути должен быть всесторонне понят, обоснован и прежде всего соотнесен с реальной историей отечественной психоло­гической науки.

Задача данной главы - кратко рассмотреть представленность в этой истории в основном лишь одной проблемы - проблемы человека, точнее, посмотреть на историю науки через призму этой проблемы.

Вряд ли следует подробно обосновывать - почему избран именно этот угол рассмотрения. Любая наука подразумевает ту или иную взаимосвязь с проблемой человека. К психологии же это относится в наибольшей, пожалуй, степени, ибо она по определению, по самому своему названию претендует на познание (логос) столь значительного в человеке, как его душа (псюхе). Исследования, гипотезы, выводы психологии, какими бы отвлеченными или частными они ни казались, необходимо связаны, подразумевают определенное понимание сущно­сти человека. Причем они не только отражают, иллюстрируют это понимание, но и активно видоизменяют, строят и перестраивают его. Любой отрезок времени, любая эпоха в психологии - будь то увлече­ние психоанализом, появление бихевиоризма или советская психоло­гия - это, в конечном итоге, предлагаемые (и в известном смысле навязываемые) миру способы решения, восприятия проблемы человека, проблемы нравственности, общего назначения и смысла человеческой жизни. Итак, что же сталось с проблемой человека в ходе истории российской психологии?

ПОТЕРЯ ДУШИ

Официальной датой рождения научной психологии можно считать относительно близкую к нам по времени - это 1879 год. Место рож­дения - немецкий город Лейпциг, только что открытая профессором Вильгельмом Вундтом первая в мире Лаборатория экспериментальной психологии. Как было принято в то время, место наибольшего развития той или иной науки сразу привлекло ученых из других стран, приез­жавших туда учиться, работать, спорить, размышлять. Можно сказать, что к тому времени сложилась уже как бы единая мировая наука и ученые, вне зависимости от страны рождения, устремлялись в точки наибольшего напряжения и притяжения научной мысли. Лаборатория Вундта в те годы и стала такой точкой в изучении человека и, естественно, она была полна учеников, стажеров, визитеров из разных стран.

Далеко не последнее место занимали в ней русские гости и ученики Вундта. Достаточно назвать известные в России имена В.М. Бехте­рева, В.Ф. Чижа, Н.Н. Ланге, Г.И. Челпанова и др. Бехтерев стал основателем первой в России Лаборатории экспериментальной психоло­гии, открытой всего 6 лет спустя после вундтовской, в 1885 г. в городе Казани. Вскоре стали открывать Экспериментально-психологические лаборатории и другие ученики и стажеры Вундта: Ланге - в Одессе, Чиж - в Дерпте. Центральным, вершинным для всей дореволюционной психологии стало открытие в 1912 г. в Москве (официальное торже­ственное открытие в апреле 1914 года) при Императорском Москов­ском университете Психологического института имени Л.Г. Щукиной, построенного на пожертвования известного купца С.И. Щукина (един­ственным условием пожертвователя было название института именем своей рано умершей жены - Лидии Григорьевны Щукиной). Основа­телем и первым директором института стал профессор Московско­го университета Г.И. Челпанов. По общему признанию институт был по тем временам самым большим в мире и наилучшим образом оборудованным. Это было вообще первое в мире здание, построенное специально, по особому проекту для психологического учреждения.

Русская психология, как и вся тогдашняя мировая психология, существенной частью которой она являлась, исходила из ориентации на естественные науки. Многие русские ученики Вундта были невропато­логами, физиологами, психиатрами[1], и психология рассматривалась ими как область, на которую следует полностью распространить естествен­нонаучный метод. Собственно, все развитие психологии как науки на тот период опиралось на этот принцип. Ведь психология как знание, как слово о душе - область древняя, идущая в глубь веков на тысяче­летия - была частью философии, этики, теологии. Психология же как наука была вырвана из ослабевших рук тогдашней философии и тео­логии наступающим в XIX в. материалистическим, естественнонаучным мировоззрением.

На всю Россию прогремели работы И.М. Сеченова, и прежде всего скандальная по тем временам брошюра "Рефлексы го­ловного мозга" (первое издание вышло в 1866 г.), где мышление сводилось к физиологическим и рефлекторным процессам². Позже Сече­нов опубликовал статью, в заголовке которой прямо стоял вопрос: "Кому и как разрабатывать психологию?" Ответ Сеченова был одно­значным - разрабатывать психологию только физиологу, естествоиспы­тателю и только объективными методами. Поэтому и психологические •лаборатории того времени по своему оборудованию и виду часто не­многим отличались от физиологических (кимографы, хроноскопы и т.п.). Впрочем, повторим еще раз, что это не было спецификой русской психологии, но общим направлением того времени, ее духом - недаром Первый всемирный конгресс психологов (созванный, кстати, по ини­циативе русского ученого) был назван Конгрессом по физиологической психологии (Париж, 1889 г.). Эпитет "физиологическая" весьма точно отражает суть тогдашней психологии. ^[2]

Наряду с этим существовала в России и другая - не физиологи­ческая психология, опирающаяся на философские и религиозные тра­диции (Л.М. Лопатин, А.И. Введенский, Н.О. Лосский, С.Л. Франк и др.), но общий дух времени был явно не на ее стороне. Материализм побеждал в науке и, безусловно, побеждал в психологии. Однако линия, граница между идеализмом и материализмом была еще очерчена не так жестко - материализм и физиологизм касались нижних слоев психики - ощущений, восприятий — тогда как высшие слои - мотивы, эмоции, личность - оставались во многом во власти философского, ча­ще идеалистического, подхода. Интересны в этом плане сами фигуры первых психологов, например Вильгельма Вундта с его сугубым мате­риализмом, физиологизмом в исследовании элементарных процессов и идеализмом в сочинениях по истории народов и философии или - если брать отечественную историю - Георгия Челпанова. С одной стороны, Челпанов - автор "Введения в философию", по которому тогдашние российские гимназисты и студенты знакомились с гносеологией, космо­логией, формами доказательства бытия Бога, а с другой стороны, он -автор "Введения в экспериментальную психологию", где подробно опи­саны виды тахистоскопов, кимографов, плетизмографов, ящиков сопро­тивлений, даны способы вычисления средних величин, квадратичных ошибок и т.п. Если бы не одно и то же имя на обложке, то нельзя было просто поверить, что эти сочинения написаны одним и тем же чело­веком.

По сути дела, рождение психологии совпало и во многом было следствием того явления, которое можно было бы назвать концом философии как области постижения тайн бытия человека. Место "тайны" заняла "проблема", которую всегда можно решить (не сегодня, так завтра) с помощью конкретных материальных средств и инстру­ментов, исследовать через обнаружение конкретных фактов.

Рождение психологии было связано и с тем достаточно длительным процессом, который можно условно обозначить как "снижение верти­кали бытия человека". Человечество теряло ориентацию на предель­ную высоту христианских истин, свершался постепенный переход на важный, но более низкий уровень - философию. Последняя многие века определялась как "служанка теологии", что не было, как многие думают, столь обидным: речь шла ведь в основном лишь о реальных приоритетах, соотношениях уровней, определении выше- и нижележа­щего. Философия, отделившись от своей "госпожи", стала самостоя­тельной, - но вскоре обнаружилось, что, утратив столь могуществен­ное и благодатное покровительство, она с необыкновенной быстротой скатывалась к нищенскому состоянию и новой зависимости - на этот раз от воззрений, достижений и хода развития естественных наук. На сцену вышел позитивизм, прагматизм, т.е. философия без философии, ставящая в основание рассуждения результат позитивного научного исследования. Философия, гордо ушедшая от теологии, стала служан­кой факта. Этот поворот ясно выразил Луи Пастер, который писал:

"Дело совершенно не в религии, не в философии, не в какой-либо иной системе. Малосущественны априорные убеждения и воззрения. Все сводится только к фактам" [1. С. 119].

Такой взгляд, по сути, и был унаследован русской психологией. Это не означает, что не было других взглядов, - ведь одновременно шло развитие и иной философии, связанной в России с именами B.C. Со­ловьева, Е.Н. Трубецкого, Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова и многих других. Однако психология в качестве общих ориентиров избрала именно позитивизм, т.е. резкое снижение "вертикали бытия"[3] и устре­милась в основном по этому пути. Причем поначалу ни идеалистическая философия, ни даже религия не отрицались вовсе, но как бы отда­лялись, рассматривались как то, что не должно приниматься ученым во внимание. Челпанов писал в 1888 г.: «Хотя психология, как обыкно­венно принято определять ее, и есть наука о душе, но мы можем приняться за изучение ее "без души", т.е. без метафизических пред­положений о сущности, непротяженности ее и можем в этом держаться примера исследователей в области физики» [2. С. 9]. При этом Чел­панов не отрицал существования души или трансцендентность личного бытия, но разводил это со своими научными занятиями психологией. Существовал еще как бы некий зыбкий, истекающий по времени договор, компромисс между двумя линиями познания, общество и люди не выбрали окончательно в качестве единственной ту или иную сто­рону; поэтому философский идеализм или личная вера в Бога могли вполне соседствовать, уживаться с сугубым материализмом в рамках научного мышления.

Однако время компромисса истекало, и ученый люд все более определенно и открыто становился на сторону материализма. Вот характерное свидетельство известного швейцарского ученого Августа Фореля, взятое из его речи на съезде естествоиспытателей в Вене (1894 г.): «В прежнее время начало, и конец большинства научных трудов посвящали Богу. В настоящее же время почти всякий ученый стыдится даже произнести слово "Бог". Он старательно избегает всего, что имеет какое-либо отношение к вопросу о Боге, нередко даже в том случае, когда в частной жизни он является приверженцем того или иного ортодоксального исповедания... Гордая своими успехами наука на место Бога поставила себе материалистические кумиры (материя, сила, атом, закон природы), часто не более стойкие, чем осмеиваемые ею религиозные догмы, и начала преклоняться перед ними" [3. С. 5-7].

Факты эти известны, однако в истории психологии им не придается того значения, которое они заслуживают. Между тем значение это трудно переоценить. Кончался XIX век, кончался как эпоха и менталъностъ. Человек терял свой ореол "образа и подобия Божьего" и становился просто объектом, наряду с любым другим, который сле­довало изучать без трепета и благоговения. Началась эра развенчания человека, в которой психология занимала не последние ряды. В миро­воззрении все более утверждалась линия материализма. Она побеждала не только в баталиях на университетских кафедрах, в научных лабо­раториях и на страницах научных изданий (там она как раз могла терпеть и поражения), но как опорная идеология, как восприятие, мода, побуждение к действию у все большего количества людей.

Уже упоминалось, например, о повсеместном распространении и скандале в России с книгой И.М. Сеченова "Рефлексы головного моз­га", где давалось материалистическое объяснение сложным психичес­ким процессам. Еще более характерным для понимания духа того времени был похожий (но уже общеевропейского масштаба) скандал, который разразился в связи с книгой немецкого естествоиспытателя Эрнста Геккеля "Мировые загадки", вышедшей первым массовым ти­ражом в 1899 г., где с позиций сугубого материализма давались объяс­нения не только тайнам природы, но и таинствам религии. Книга к 1907 г. разошлась совершенно невиданным по тем временам тиражом -более миллиона экземпляров во всех основных странах Европы и Америки. И хотя у Геккеля появились яростные оппоненты (были даже покушения на его жизнь, вызовы на дуэль "за оскорбление святынь" и т.п.), большинство приняло книгу с одобрением как проявление свободной мысли о человеке, как наступление науки на отвлеченную философию и идеализм[4].

Отметим ввиду важности еще раз, что ситуация вокруг книг Геккеля или Сеченова отражала не просто научные споры и полемику ученых. Она отражала перелом в сознании образованных людей[5]. Как некогда идеи Вольтера, Дидро, Монтескье, Руссо предуготовили духов­ную атмосферу, образ мышления и даже лозунги французской револю­ции 1789 г., так мыслители, публицисты, ученые (добавим - и психо­логи) готовили приход XX в. не как очередной календарной даты, а как новой ментальности. И когда Ницше провозгласил, что "Бог мертв", это была уже не просто броская, эпатирующая фраза, а констатация того факта, что для человека, вступающего в новый век. Бог стал мертвым словом, ибо этот человек уже не воспринимал себя как Его отражение и образ, но желал светиться собственным светом, из себя лишь исходящим. Словом, завершилась подготовка к XX в. - веку испытания л наглядной демонстрации того, что творится с человеком и человечеством вне и без Бога.

И XX в. наступил - не по календарю, а в 1914 г., в августе, когда началась первая мировая война[6]. В нее вступали страны и народы, не зная, что переходят в невиданное доселе время. Поворот свершился окончательно примерно где-то в 1916 г. Тогда немецкое командование впервые использовало отравляющий газ на полях сражений, изменив все прошлые представления о допустимых способах ведения войны, и, по свидетельству очевидца, все вдруг почувствовали, что последняя грань перейдена и теперь "все дозволено" и ничто не свято. XX в. вступал в свои владения - Октябрьская революция, германский фа­шизм, сталинский террор стали неизбежны и ждали своей очереди.

РЕВОЛЮЦИЯ И ПСИХОЛОГИЯ

Октябрьская революция 1917 г. в России была одновременно и катастрофой, переломом в развитии страны и событием закономерным, прямо вытекающим из предшествующей логики, - в частности, логики нового мировоззрения, и мировосприятия человека, утвердившихся на рубеже эпох. Это был как бы первый акт богоборческой трагедии, пролог которой в России начался еще в 30-х годах XIX в., когда только что привезенные из Германии сочинения Гегеля в образованных кругах зачитывались, по словам современника, до дыр, когда начался посте­пенный переход на материалистические позиции, затем повальное увлечение марксизмом, упование на науку и т.п. Ф.М. Достоевский, с болью и тревогой следивший за началом этого развития, использовал сравнение с первым искушением Христа в пустыне, когда после сорока­дневного поста дьявол подступил к Спасителю с предложением превра­тить камни вокруг в хлеба. Христос отверг искус, сказав, что "не хле­бом единым будет жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божьих". Достоевский писал, что Россия стоит перед этим роковым выбором и предпочитает вместе с Западом поддаться искушению, которое с неизбежностью приведет к катастрофе. Революция 1917 г. в этом плане - некий итог, резюме предшествующего, в основном тео­ретического движения по пути соблазна. С этого рубежа начинается его практическая реализация, которая и составляет суть и урок XX в.

Революция принесла в Россию неисчислимые беды - разруху, голод, гражданскую войну, массовую эмиграцию. Из страны изгоня­лись, уезжали, убегали сотни тысяч людей, среди них виднейшие пред­ставители интеллигенции - писатели, поэты, философы, художники, артисты, композиторы. Но надо сказать (на это мало кто обращает внимания), что эмиграция естественно-ориентированных ученых не была сколь-нибудь значительной. Более того, основные силы остава­лись в стране и несмотря на жуткие условия того времени были готовы к работе. Одной из причин (причем немаловажной, и, быть может, основной) было то, что большинство ученых имели сугубо позитивист­ские устремления, материализм (по крайней мере в их профессии) был их знаменем, и вера в то, что "превращение камней в хлеба" принесет пользу человечеству, оставалась главенствующей.

Так или иначе, в первые 15-20 лет советской власти обнаружился необъяснимый, казалось бы, феномен - несмотря на разруху после­революционного времени наука в России стала не только возрождаться, но пережила невиданный взлет в целом ряде важных отраслей. К 30-м годам советские ученые были признанными авторитетами в био­логии (особенно в генетике), физике, математике, лингвистике. Неви­данный всплеск происходил и в психологии[7]. Приведу лишь некоторые данные. Только в 1929 г. в стране вышло около 600 названий книг по психологии. Это было третье место в мире после англоязычной и немецкоязычной психологической литературы.

На русский язык пере­водились также все сколько-нибудь значительные сочинения иност­ранных авторов по психологии, многие советские психологи были свя­заны с зарубежными коллегами деловыми и дружескими узами, уча­ствовали в совместных исследованиях. Необыкновенно оживленной была и научная журнальная жизнь, издавались десятки периодических изданий[8]. Активно действовали различные-психологические ассоциации и общества, существовали сильные школы тестологии, передовые психология труда и психотехническая школа (несколько Институтов труда, масса лабораторий), развитое психоаналитическое движение, проводились блестящие работы по дефектологии, судебной психологии, зоопсихологии и др.

Теперь вопрос, через призму которого мы пытаемся оценить исто­рию российской психологии - вопрос о человеке, его присутствии, его понимании в психологических изысканиях ученых. Если отвечать обоб­щенно, то это была все та же психология, где человек представал как некий объект, замкнутый сам в себе. Изучение этого объекта стало куда более разносторонним, разветвленным, открывало все новые, часто чрезвычайно тонкие и важные механизмы, законы и условия функционирования. Но при этом целое, единое, его назначение и тайна все более терялись, уходили из внимания. Великий психолог того вре­мени Л.С. Выготский характеризовал положение современной ему психологии двумя словами (реплика одного из персонажей Чехова) -"Человека забыли".

И вновь отметим - это не было тогда одним лишь прямым след­ствием революции, производной коммунизма, а совпадало с логикой развития всей психологической науки, пошедшей по пути естественно­научных образцов и отвержения серьезных философских (тем более духовных, религиозных) оснований человеческой целостности. Как писал в 1920 г. П.В. Блонский: «Мы должны создать психологию без души, мы должны создать ее без "явлений" или "способностей" души и без "сознания"» [6; 41]. Это высказывание может быть воспринято как одиозное, шокирующее, однако то же, только менее воинственно гово­рил еще в 1888 г. основатель отечественной психологии Г.И. Челпанов. Эти слова, призывающие приняться за изучение психологии "без души", были приведены выше, в §  этой главы, но в тот период они произ­носились с известными оговорками, теперь же - как безапелляцион­ные...

Нельзя, конечно, сказать, что в научной психологии не было вовсе попыток повернуться к человеку. Тот же Выготский в последние годы жизни предлагал строить "вершинную", или акмеистическую, психо­логию, говорил о том, что человеком двигают не "глубины", а "вершины", ценности, идеалы и планировал изучение под этим углом сознания, эмоций, личности, их нормального и отклоняющегося развития. Воз­можно, что он и его ученики смогли бы реализовать эту линию, эту, на наш взгляд, первую в советской психологии попытку привнести бытий­ные, собственно человеческие проблемы в психологию, если бы не при­шел срок перелома всей советской психологии, срок одного из новых актов материалистической трагедии страны.

РАЗГРОМ 1936 года

Послереволюционный подъем науки проходил отнюдь не при безоблачном небе. Уже с самого начала 20-х годов в стране стали нарастать диспуты, дискуссии, обсуждения, посвященные тому, какой должна быть марксистская психология. Это не была просто научная полемика или борьба школ. Дискуссии быстро приобретали все более выраженную политическую окраску с соответствующими штампами и ярлыками. В дело вступили "психологи с партийными билетами" - как правило, ничтожества в науке, но обладающие ощущением своей боль­шевистской непогрешимости. Вот, например, фрагмент резолюции, при­нятой партийной конференцией Государственного института психоло­гии, педологии и психотехники (сокращенно ГИППП)[9] в 1931 г.: "Стоит задачаразгрома и уничтожения остатков буржуазных теорий, являю­щихся прямым отражением сопротивленияконтрреволюционных эле­ментов страны социалистическому строительству и служащихпротаскиванию чуждых идей под видом якобы диалектико-материалистических". Мы подчеркнули в резолюции слова - "разгром", "уничтожение", "контрреволюционные элементы", "протаскивание чуждых идей". Все это из разряда ключевых слов эпохи, появление и употребление кото­рых в то время было грозным симптомом. Вообще, история этих дискуссий, во множестве распространившихся по стране, - лишнее и на этот раз печальное доказательство того, что вначале появляется слово, что со слов все начинается, посредством слов формируется, формулируется, а в последующем приходят уже действительные, не словесные разгромы и уничтожения.

Наконец, грянула гроза. Случилось это летом, в начале июля 1936 г., когда в газете "Правда" было напечатано Постановление ЦК ВКП(б) "О педологических извращениях в системе наркомпросов".

Название документа указывало на какие-то нарушения в области применения педологии (так называлась тогда наука о детской и педаго­гической психологии). Но за этим туманным названием крылось и нечто иное. Если перевести на язык более внятный, то постановление следовало бы назвать так: о разгроме и уничтожении (вот они - став­шие реальностью слова партийной резолюции) всей психологической науки в Советском Союзе.

Предлогом, непосредственным объектом критики в Постановле­нии, действительно, была педология, точнее - использование тестов в школьной практике. В тогдашней системе наркомпросов (народных комиссариатов просвещения) применялись тестовые исследования, по результатам которых должна была строиться та или иная тактика обучения, а также отбор детей во вспомогательные школы. Все это объявлялось в постановлении "вредными лженаучными взглядами", "сомнительными экспериментами", желанием "найти максимум отрица­тельных влияний и патологических извращений самого школьника, его семьи, родных, предков, общественной среды и тем самым найти повод для удаления школьника из нормального школьного коллектива". Исхо­дя из этого предписывалось вообще "упразднить преподавание педоло­гии как особой науки в педагогических институтах и техникумах", "ликвидировать звено педологов в школах и изъять педологические учебники", "раскритиковать в печати все вышедшие до сих пор теоре­тические книги педологов".

Постановление направлялось, однако, не только на педологию. Это была не пуля, а бомба, разрыв которой поражал все психоло­гическое поле страны. Были закрыты Институты труда, психотех­нические лаборатории (там ведь тоже применялись тесты), разогнаны различные психологические общества (уже вне зависимости от того - были там тесты или нет), ликвидировались психологические журналы и периодические издания, рассыпались типографские наборы книг, приго­товленных к печати, изымались из библиотек и уничтожались книги, имеющие отношение к педологии, тестологии, психологии и ко всему, что так или иначе могло о них напомнить[10], стали в изобилии появ­ляться разгромные статьи и брошюры против психологов. Через ко­роткое время (приближался страшный для страны 1937 г.) начались выборочные аресты, высылки, расстрелы.

Здесь следует сделать небольшое отступление, имеющее, однако прямое отношение к обсуждаемой сквозной теме - проблеме человека в психологии советского периода.

Злодеяния того времени могут кому-то показаться не только чу­довищными, ужасными по своим масштабам и жестокости, но и весьма бессмысленными. Зачем надо было уничтожать кадровых военных на­кануне неизбежной войны, крестьян, которые кормили Россию? Сталин к 30-м годам уже был диктатором, и тем не менее начал уничтожать своих верных соратников. Трудно увидеть в этом какую-то логику, ту конкретную задачу, для решения которой надо было все это делать и которая могла бы придать смысл калейдоскопу злодеяний.

Все обретает свой смысл и логику, если мы примем идею, что в качестве такой задачи выступало разрушение (или знакомыми словами партийной резолюции - последовательный разгром и уничтожение) человека как образа и подобия Божьего и вообще как свободного суверенного существа. И тогда все выстраивается и становится на свои места. Кровавые кампании обретают свою страшную логику и смысл. Последовательно уничтожаются сословия, отличающие одних людей от других - дворянство, купечество, крестьянство, уничтожается ре­лигия как духовное прибежище человека, затем все самодеятельные организации, союзы общества. И наконец (и это было неизбежно), де­ло должно было дойти до науки. Какая же наука согласно этой логике, должна была быть уничтожена первой? Конечно же психология как наука (при всех ее оговорках и недостатках) о различиях, особен­ностях, своеобразии, неповторимости человека. Так оно и случилось. Постановление ЦК ВКП(б) "О педологических извращениях в системе наркомпросов" было первым в ряду дальнейших разгромов других наук. И не случайно, что острие его было направлено против тестов как объективных показателей человеческих различий и особенностей. Пси­хология в СССР в этом плане есть пример, модель развития науки о человеке в тоталитарном коммунистическом государстве. Как писал один историк советской психологии, "все существенные факты истории психологической науки в СССР следует рассматривать в свете борьбы Коммунистической партии". И, к сожалению, он совершенно прав в этом. Вот почему для того, чтобы понять эти "существенные факты", необходимо выйти за их чисто внешнее описание и констанцию и проникнуть в суть "борьбы коммунистической партии", которая есть не что иное, как определенное решение проблемы человека, а именно - ее "окончательное решение", когда она как проблема, вопрос, разно­чтение, вариант, тайна должна была просто перестать существовать[11].

Другое дело (и какни печально, мы вынуждены это конста­тировать), что психология не была уж вовсе невинной жертвой ком­мунистических властей. Она отражала позитивистский дух эпохи, ко­торый способствовал возникновению последовательного материализма, каковым и является коммунизм. Психологи - сначала в теоретических исследованиях и стенах лабораторий - как бы отодвигали на второй план, а затем и вовсе отрицали у человека право на бессмертную душу и духовную жизнь, право на целостность и тайну бытия. Затем - и необыкновенно быстро - на смену теоретикам пришли практики и без особых затей и оглядок стали орудовать с людьми (и народами) как с бездушными объектами. Но сам приход злодеев не был, конечно, случайным, - он был подготовлен, предуготован предыдущим разви­тием, в котором свою роль сыграла и психология. Примитивному и жестокому Смердякову из "Братьев Карамазовых" (Ф.М. Достоевский) предшествует тонкий и умный Иван Карамазов. Иван Карамазов говорит слово, а Смердяков убивает. И главным аргументом против ученых речей Карамазова являются не логические ухищрения и эруди­ция возможных просвященных оппонентов, а действия Смердякова. Беспощадность в примитивах, в примитивных воплощениях соответ­ствующих идей. И реальные коммунисты были одним из таких во­площений.

Что же осталось после разгрома, учиненного Постановлением ЦК ВКП(б) от развитой, высокого мирового уровня и престижа советской психологии 20-х - начала 30-х годов?

Очень и очень немногое. Кто спасся тем, что заранее переехал в провинцию, подальше от столичного внимания (Харьковская группа А.Н. Леонтьева), кто тем, что вынужден был публично каяться в своих "ошибках" и "заблуждениях") (Л.В. Занков), кто тем, что срочно пе­решел в другую профессию. В целом же, если теоретические (разу­меется, строго марксистски ориентированные) и отдельные экспери­ментальные работы и направления еще оставались (А.Н. Леонтьев, С.Л. Рубинштейн и др.), то прикладная психология, ее реаль­ное участие, распространение и применение в жизни перестало существовать. Оно ушло под крепнущий лед советской власти, чтобы вновь, неожиданно для многих вынырнуть в годы второй мировой войны.