Интерпретация как подражание

Если имманентный произведениям искусства процесс, поднимаю­щийся над смыслом всех частных моментов, конституирует загадку, то он же и смягчает ее остроту, как только произведение перестает вос­приниматься как четко фиксируемое явление и затем не становится

184

объектом ложных интерпретаций, а вновь воспроизводится в своей собственной объективной конституции. В аналитических разборах, не делающих этого, не интерпретирующих произведения в вышеуказан­ном смысле, глубинная сущность произведений, их «в-себе», на служ­бу которого якобы и поставлена эта аскеза, становится добычей своей немоты; всякий неинтерпретирующий анализ лишен смысла. Если не­которые виды искусства, драма и до известной степени музыка, требу­ют, чтобы их сыграли, интерпретировали их с тем, чтобы они стали тем, что они есть, — норма, пренебречь которой не может человек, чув­ствующий себя в театре, на подиуме, как дома, и знающий качествен­ные различия между исполнением и тем, что требуют тексты и парти­туры, — то они, собственно, лишь реализуют образ и способ существо­вания каждого произведения искусства, в том числе и в тех случаях, когда оно не хочет быть исполненным, не хочет стать повторением са­мого себя. Произведения искусства — это освобождение от насилия идентичности, тождественные самим себе явления. Тезис перипатети­ков, согласно которому только равное может познать равное, тезис, ко­торый прогрессирующая рациональность ликвидировала, не оставив его даже в качестве предельного параметра, отделяет художественное познание от познания понятийного — сущностно миметическое ожи­дает и миметического образа действий. Если произведение искусства не подражает ничему, кроме самого себя, то его в состоянии понять лишь тот, кто подражает ему. Только так следует рассматривать драма­тические или музыкальные тексты, а не как воплощение указаний для исполнителя — как обретшее прочные формы подражание произведе­ниям, тождественным самим себе, и в этом смысле носящее конститу­тивный характер, хотя оно и постоянно пронизано сигнификативными элементами. Будут ли они исполняться, самим произведениям это без­различно; но совершенно иначе они относятся к тому, что опыт, в про­цессе обретения которого они познаются, в идеале немой, обращен­ный вовнутрь, подражает им. Такое подражание «вычитывает», извле­кает из знаков, символов произведений искусства их смысловой кон­текст и следует ему, повторяя все те изгибы и очертания, в которых проявляется произведение искусства. Различные средства, представля­ющие собой законы подражания, выявляют свое единство, единство искусства. Если у Канта дискурсивное познание отрекается от внут­ренней сущности вещей, то произведения искусства представляют со­бой объекты, истина которых не может быть представлена иначе, как истина их внутренней сущности. Подражание — это путь, ведущий в недра этой глубинной сущности.

«Блок»

Произведения говорят, словно феи из сказки, — ты хочешь необ­ходимого, ты получишь его, но знать об этом не будешь. Истина дис­курсивного познания не сокрыта, но зато оно и не обладает ею; по­знание, осуществляемое искусством, обретает истину, но истина эта

185

несоизмерима с искусством. Произведения искусства, благодаря сво­боде, которой пользуется в них субъект, менее субъективны, чем дис­курсивное познание. Кант, пользуясь безошибочным компасом, под­вел искусство под то понятие телеологии, позитивное применение которого он не признавал за рассудком. Тем временем преграда, бло­када, которая в соответствии с кантовской доктриной загораживает людям путь к постижению глубинной сущности искусства, его «в-себе», запечатлевает ее в произведениях искусства, в их исконных владениях, где уже не должно быть места различию между явлением в-себе и явлением для-нас, превращая эту сущность в загадочную фигуру, — именно в качестве заблокированных произведения искус­ства являются образами в-себе-бытия. Наконец, в загадочном харак­тере, посредством которого искусство наиболее резко и откровенно противопоставляет себя бесспорному, не вызывающему никаких со­мнений и вопросов существованию объектов различного рода дея­тельности, продолжает жить собственная загадка искусства. Искус­ство становится загадкой, поскольку оно выступает с таким видом, словно уже разрешило все загадки бытия, тогда как в наличном бы­тии, в голом сущем загадки были просто забыты по мере того, как это сущее становилось все более властным и жестким. Чем теснее люди, представляющие собой нечто иное, нежели субъективный дух, опу­таны сетью категорий, тем основательнее отвыкают они от удивле­ния перед этим «другим», с тем большей готовностью обманывают­ся, безраздельно доверяя «чужому». Искусство пытается восстано­вить утраченное, но действует слабо и нерешительно, все его движе­ния словно скованы внезапной усталостью. Априори искусство по­буждает людей удивляться, как это в доплатоновскую эпоху требова­лось от философии, которая, однако, избрала иной, прямо противопо­ложный путь.