Агадка, письмо, интерпретация

Наряду с загадками произведениям искусства присуща двойствен­ность, дихотомия определенного и неопределенного. Это знаки воп­роса, однозначность которых не определяется даже посредством син­теза. Тем не менее структура их настолько ясна и отчетлива, что пред­писывает переход туда, где прекращается воздействие произведений искусства. Как это и свойственно загадкам, ответ здесь замалчивает­ся и дать его заставляет структура. Этому служит имманентная логи­ка, то, что в произведении подчиняется законам и нормам, — это и есть теодицея целенаправленного и целесообразного понятия в ис­кусстве. Целью произведений искусства является определенность неопределенного. Произведения целесообразны сами по себе, не имея никакой позитивной цели за пределами их структуры; их целенаправ­ленность, однако, утверждается как формула ответа на загадку. Бла­годаря своей организации произведения становятся больше самих себя. В дебатах последнего времени, особенно вокруг проблем изобразительного искусства, стало значимым понятие écriture¹, по­явившееся, думается, под влиянием рисунков Клее, напоминающих нацарапанные письмена. Эта категория «модернизма» бросает, слов­но прожектор, свет на прошлое; все произведения — это письмена, и не только те из них, которые выступают в форме письма, как, напри­мер, произведения иероглифического типа, код к которым утрачен и

¹ письмо (фр.).

183

содержание которых формируется именно в силу этой утраты. Произ­ведения искусства обретают язык только в качестве письма. Если ни одно произведение не является приговором, все же любое из них скры­вает в себе моменты, порождающие стремление к оценке, стремление вынести приговор, каким бы он ни был — справедливым или облыж­ным, истинным или неистинным. Но сохраняемый в тайне определен­ный ответ произведений искусства открывается не сразу, не «единым махом», как новая непосредственность, интерпретация, а только в ре­зультате всех опосредований, связанных как с видом произведений ис­кусства, с их жанровой спецификой, так и с мышлением, с философи­ей. Загадочность произведений искусства долговечнее их интерпрета­ции, добивающейся от них ясного ответа. Если загадочный характер произведений искусства не локализуется в сведениях, полученных о них, в эстетическом понимании, если он обнаруживается только на рас­стоянии, то опыт, погружающийся в произведения искусства, за что и вознаграждается очевидностью обретенных фактов, делает следующий вывод относительно загадочности — то многозначное, что «проглоче­но» искусством, может быть истолковано однозначно и соответствен­но понято. Ведь имманентное познание произведений искусства дей­ствительно, как писал об этом Кант, необходимо и должно быть про­зрачным до самых утонченных и прихотливых своих ответвлений. Музыкант, понимающий текст исполняемой им нотной записи, переда­ет все его тончайшие нюансы и тем не менее в известном смысле слова не знает, что же такое он играет; с актером происходит то же самое, и именно в этом наиболее ярко проявляется миметическая способность практики художественного изображения как подражания образцу дей­ствий, избранному изображаемым; она является воплощением пони­мания «по эту сторону» загадочного характера. Но как только опыт, накопленный в процессе постижения произведений искусства, умень­шается хоть на йоту, произведения тут же выставляют на всеобщее обо­зрение свою загадку, ухмыляясь и корча насмешливые гримасы. Опы­ту постижения произведений искусства постоянно угрожает их зага­дочный характер. Когда в процессе обретения этого опыта загадочный характер произведений совершенно исчезает и исследователь полага­ет, будто он совершенно постиг суть изучаемого предмета, загадка вне­запно вновь открывает глаза; в этом и заключается серьезность произ­ведений искусства, откровенно глядящая из архаических скульптур и прикрываемая в традиционном искусстве его привычным, общеприня­тым языком, достигая со временем степени тотального отчуждения.