Игра Эльмана перевернула мне душу

Я вырос на скрипичной фабрике, и каждый раз, устраивая детскую возню с братьями и се­страми, мы лупили друг друга скрипками — в то время они были для нас не более чем игрушками.

Когда я уже ходил в начальную школу, рабо­та на фабрике шла и в ночную смену. В это время пятьдесят или шестьдесят рабочих полировали верхние и нижние деки скрипок. Шла Русско-японская война 1904-1905 годов. У каждого рабо-

чего над головой висела керосинка, освещавшая рабочее место. Вечером после ужина я заходил в мастерскую и слушал затаив дыхание истории, которые рассказывали рабочие, чьи имена я пом­ню до сих пор. Среди них были прекрасные рас­сказчики. Они рассказывали о подвигах Ивами Дзютаро и Кимуры Сигенари. У меня до сих пор стоит перед глазами эта картина, как рабочие в свете керосиновых ламп рассказывают что-то, не прерывая своего труда, а я, маленький мальчик, завороженно их слушаю. Подходя к самому ин­тересному месту истории, рассказчик обычно го­ворил: «А неплохо бы сейчас и рисового пирога отведать». Боясь, что он потеряет нить рассказа, я стремглав мчался домой, который находился совсем рядом с мастерской, хватал несколько ку­сков пирога из бочонка, стоявшего на кухне, и бегом возвращался обратно. Рассказчик подогре­вал пирог на жаровне и продолжал свою удиви­тельную историю.

Учась в коммерческом училище, во время летних каникул я работал на фабрике. Я узнал все о том, как делаются скрипки, как работают станки, как покрываются лаком готовые инстру­менты. Многое я умел уже делать своими рука­ми, и это доставляло мне огромную радость.

Еще во время учебы в училище у нас появил­ся первый граммофон — не электрический, как

в более поздние времена, а с заводной ручкой и большим раструбом. Раструб был такой боль­шой, что я без труда мог засунуть в него голову. Первой пластинкой, которую я услышал, была «Аве Мария» Шуберта в исполнении Миши Эль-мана. Бархатистая нежность звуков его скрип­ки буквально потрясла меня. Я чувствовал себя словно во сне. Я и подумать не мог, что скрипка, которую я считал всего лишь игрушкой, может издавать такие звуки!

«Аве Мария» открыла мне глаза на музыку. Я не понимал, почему она так трогает мою душу, но, очевидно, во мне уже тогда жила способ­ность ощущать красоту. Избыток эмоций стал первым шагом в поисках подлинного значения искусства. С фабрики я принес домой скрипку и попытался подражать Эльману, играя менуэт Гайдна. У меня не было нот, и я просто водил смычком, стараясь играть то, что слышу. Я про­водил день за днем, пытаясь освоить эту пьесу. Техника игры, которую я освоил самостоятельно, была никудышной, но все же я осилил эту вещь.

Менуэт Гайдна стал первым музыкальным произведением, которое я сыграл. Я чувство­вал необычайный душевный комфорт, играя на скрипке. Я полюбил этот инструмент и музыку в целом.

Подъем в пять часов — пятьдесят лет подряд

Ворота на скрипичной фабрике открывались всегда в семь часов утра. С точки зрения рабочих, не только отец, но и его дети были как бы «на­чальством», и нашего появления на работе ожида­ли не раньше девяти часов. Но в первый же день своей работы на фабрике я подумал: «А чем я от­личаюсь от остальных рабочих? Почему у меня должны быть какие-то привилегии?» С чисто че­ловеческой точки зрения мне это казалось непра­вильным. Раз все начинают в семь, то и я буду. Вероятно, эта мысль тоже была навеяна Толстым. Каждое утро я вставал в пять часов, будил братьев и сестер и брал их с собой на прогулку в парк Цу-руми. В парке был пруд, в котором жили карпы. Они подплывали к нам, ожидая корма. Покормив рыбу, мы бежали домой, чтобы позавтракать, и я уходил на фабрику. Дорога туда из нового дома, в который мы переехали, занимала семнадцать ми­нут. И по сей день я встаю в пять часов утра. Эту привычку я приобрел за двадцать лет работы на фабрике, и она сохранилась у меня в течение пя­тидесяти лет. В пять часов вечера, когда заканчи­валась работа, я отправлялся домой. Меня обяза­тельно поджидал кто-нибудь из соседских детей. Уцепившись мне за руки и за ноги, они шагали вместе со мной домой, чтобы поиграть. Я любил

скрипку, я любил свою работу, я любил разгова­ривать и играть с детьми. Это были счастливые дни. Вы спросите: неужели у меня действительно все было так хорошо? Я не припомню, чтобы я в те дни жаловался на жизнь.

Но я был недоволен собой. Я постоянно уко­рял себя и повсюду отыскивал вещи, которые можно было улучшить или усовершенствовать. У меня не было ни малейшего желания упрекать кого-то из членов семьи, которые пользовались привилегией приходить на работу попозже. Ра­бочие начинали рано утром, и я чувствовал, что должен поступать так же. Это был голос совести, а «голос совести — это голос Бога». Мне хоте­лось претворить мысли Толстого в жизнь. То ли оттого, что я старался всегда руководствовать­ся совестью, то ли просто от ощущения полно­ты жизни, но я был счастлив. Именно поэтому я с такой радостью согласился принять участие в путешествии на острова Тисима. В конце экс­педиции принц Токугава сказал мне: « А почему бы вам не начать учиться музыке вместо того, чтобы работать на фабрике?» С ним согласилась и Нобу Кода. Но я тогда не воспринял этого все­рьез. Я работал на фабрике, так как отец хотел, чтобы я помог ему управлять производством, и я не думал, что он изменит свои планы. Кроме того, работа доставляла мне радость.

Я не думал о том, чтобы стать профессио­нальным музыкантом. Хотя Эльман произвел на меня огромное впечатление, но по-настоящему меня интересовал только один вопрос: что же та­кое настоящее искусство? Лишь для того, чтобы выяснить это, я и играл на скрипке. Однако...