Декабря 1963 года, понедельник

Мы ехали к дому дона Хуана, набрав каких‑то желтых цветов для курительной смеси (эти цветы – ее важнейшая составная часть). Я заметил, что в этом году порядок сбора несколько иной, чем в прошлом. Дон Хуан засмеялся и сказал, что дымок не такой капризный и привередливый, как «чертова травка», так что порядок сбора не важен, нужно лишь соблюдать точность и порядок при курении.

Я спросил, что мы будем делать со смесью, которую он приготовил и отдал мне на хранение. Дон Хуан ответил, что эта смесь – моя, и добавил, что ее надо поскорее использовать. Я спросил, много ли смеси уходит на одно курение. (В мешочке, который он мне дал, ее было раза в три больше, чем в небольшой пачке табака.)

Дон Хуан сказал, что мешочек следует опорожнить в течение года, а сколько курева я буду использовать за один раз – это мое личное дело.

Я поинтересовался, что случится, если я не израсходую за год все содержимое мешочка. Дон Хуан сказал, что ничего не случится – дымок ни на чем не настаивает. Лично ему, например, курить больше не нужно, и тем не менее он ежегодно готовит новую смесь. Впрочем, дон Хуан тут же поправился и сказал, что изредка он все‑таки курит. Я спросил, что делать с неиспользованной смесью. Дон Хуан сказал, что смесь, не использованная в течение года, не нужна, а что делать с ней, уточнять не стал.

Здесь у нас завязался продолжительный спор. Я неверно сформулировал вопрос, и ответы дона Хуана показались мне невразумительными. Меня интересовало, утрачивает ли смесь свои галлюциногенные свойства или силу в течение года (из‑за чего и необходим ежегодный цикл приготовления). Дон Хуан твердил, что смесь вообще не теряет своих свойств со временем. Она не нужна, говорил он, только потому, что сделан новый запас. Избавляются же от старой смеси особым образом, о котором дон Хуан не пожелал рассказывать.

Декабря 1963 года, вторник

– Дон Хуан, ты сказал, что курить тебе больше не нужно?

– Да, потому что дымок – мой гуахо, и мне курить ни к чему. Я и так могу его вызвать в любое время и в любом месте.

– Ты хочешь сказать, что он приходит к тебе, даже если ты не куришь?

– Я хочу сказать, что прихожу к нему свободно.

– А мне это удастся?

– Да, если он станет твоим гуахо.

Декабря 1963 года, вторник

26 декабря, в четверг, я впервые познакомился с дымком – гуахо дона Хуана. Весь день мы ездили, занимались разными делами и вернулись домой лишь к вечеру. Я намекнул, что мы ничего весь день не ели, но дон Хуан пропустил мои слова мимо ушей и заговорил о том, что мне пора познакомиться с дымком. Он сказал, что, испытав его на себе, я пойму, какой это великий гуахо.

Не успел я ответить, как старик объявил, что прямо сейчас раскурит для меня трубку. Я попробовал было отговориться, что я еще не готов и слишком мало держал трубку в руках, но дон Хуан сказал, что времени на учебу у меня осталось не так уж много и пора начинать курить.

Он вынул трубку из футляра и погладил ее, а я сел на пол возле него, мечтая о сердечном приступе или обмороке – лишь бы уклониться от этого неизбежного шага.

В комнате было темно. Дон Хуан зажег керосиновую лампу и поставил ее в угол. Обычно желтоватый свет лампы создавал уют и действовал на меня успокаивающе, но на этот раз от нее исходил неприятный тускло‑багровый свет. Дон Хуан развязал, не снимая с груди, свой мешочек с курительной смесью, осторожно сунул трубку под рубашку и насыпал в нее немного смеси. Он велел наблюдать за его действиями, обратив мое внимание на то, что если смесь случайно просыплется, то попадет не на пол, а ему за пазуху.

Дон Хуан набил трубку примерно на три четверти, а потом, держа ее в одной руке, другой рукой завязал мешочек. Затем дал мне глиняное блюдце и попросил принести угольков. Я пошел на задний двор, выгреб из кирпичной печки горсть углей и вернулся. Меня одолевала тревога, в которой угадывалось какое‑то предзнаменование.

Я сел рядом с доном Хуаном и подал ему блюдце. Бросив на него взгляд, он спокойно заметил, что угли слишком велики, а ему нужны мелкие, которые поместились бы в чашечке трубки. Я вернулся к печке, набрал подходящих угольков. Дон Хуан поставил блюдце с угольками перед собой.

Он сидел скрестив ноги и подобрав их под себя; мельком глянул на меня и наклонился вперед, едва не коснувшись углей лицом. Держа трубку в левой руке, он молниеносным движением схватил правой рукой пылающий уголек и положил его в чашечку, после чего выпрямился, обеими руками поднес трубку к губам и трижды затянулся. Затем протянул трубку мне и громко шепнул, чтобы я взял ее обеими руками и сделал затяжку.

На мгновение у меня мелькнула мысль убежать прочь, но дон Хуан, по‑прежнему шепотом, повторил приказание. Я посмотрел на него: его глаза неотрывно глядели на меня, но взгляд был дружелюбным и участливым. Мне стало ясно, что мой выбор давно сделан и ничего не остается, как подчиниться.

Я взял трубку и едва не уронил – такая она была горячая. Осторожно поднес ее ко рту, боясь обжечь губы, но никакого жара не почувствовал.

Дон Хуан велел сделать затяжку. Дым струей устремился мне в рот и заклубился в горле. Он был тяжелым! Казалось, я набрал полный рот теста, хотя мне никогда не приходилось держать тесто во рту. В горле похолодело, словно от мяты. Это было приятно.

– Еще! Еще! – услышал я шепот дона Хуана.

Дым самостоятельно, почти без моего участия, просачивался внутрь моего тела. Я механически делал затяжку за затяжкой; дону Хуану больше не приходилось меня уговаривать.

Неожиданно старик наклонился и отобрал у меня трубку. Он осторожно вытряс пепел на блюдце с угольками, послюнил палец, прочистил им чашечку и несколько раз продул мундштук. Я смотрел, как он убирает трубку в чехол, – почему‑то я не мог оторвать от него глаз.

Почистив и спрятав трубку, дон Хуан внимательно посмотрел на меня, и тогда я впервые почувствовал, как онемело все мое тело, отяжелела голова, свело челюсти. Рот у меня не закрывался, хорошо хоть слюна не капала. Небо горело сухим огнем, но пить не хотелось. И в голове я ощутил какое‑то странное жжение. Холодный жар! Каждый мой выдох, казалось, разрывал мне ноздри и ранил верхнюю губу, но не обжигал, а был холоден как лед.

Дон Хуан сидел справа от меня, прижимая чехол с трубкой к полу, как бы удерживая его силой. Мои ладони налились тяжестью, руки повисли, оттягивая плечи вниз. Из носа текло. Я провел по верхней губе тыльной стороной ладони – и напрочь стер ее с лица! Обтер лицо – и сорвал с него всю плоть! Я таял! Мое тело исчезало! Я вскочил на ноги и попытался за что‑нибудь уцепиться в надежде, что это не даст мне исчезнуть совсем. Меня обуял ужас, подобного которому я не испытывал, кажется, никогда.

Я ухватился за столб, подпиравший потолок в центре комнаты, постоял немного и повернулся к дону Хуану. Тот по‑прежнему сидел неподвижно, держал в руках чехол с трубкой и глядел на меня. Мое дыхание было до боли горячим (или холодным?), я задыхался. Я наклонил голову, чтобы прислониться лбом к столбу, но, видно, промахнулся и стал падать, не задев столба. Я едва не растянулся на полу, но в последний момент сумел удержаться и выпрямился. Столб стоял прямо передо мной! Я снова попробовал прислониться к нему головой. Стараясь сохранить самообладание и не отвлекаться, я широко раскрыл глаза и, не отводя их от столба, наклонился. Столб стоял совсем рядом, но когда я прислонился к нему, у меня возникло фантастическое ощущение, будто моя голова проходит сквозь дерево!

Пытаясь это хоть как‑то объяснить, я пришел к выводу, что мои глаза искаженно воспринимают расстояние и что, хотя я вижу столб прямо перед собой, на самом деле он находится метрах в трех от меня. Я решил уточнить его положение и мелкими шажками двинулся вокруг него. Замысел состоял в следующем. Я опишу вокруг столба круг метра в полтора диаметром, и, если столб действительно находится на расстоянии трех метров, то есть вне моей досягаемости, рано или поздно наступит момент, когда я повернусь к нему спиной. В этом случае столб окажется позади меня и исчезнет из поля моего зрения.

Я принялся кружить «вокруг» столба, но он все время оставался перед самым моим носом! В отчаянии и замешательстве я ухватился за него обеими руками. Мои руки прошли сквозь столб – я схватил воздух! Я попытался поточнее оценить расстояние между собой и столбом; оно оказалось меньше метра. Некоторое время я продолжал экспериментировать, поворачивая голову из стороны в сторону и поочередно фиксируя взгляд то на столбе, то на дальней стене.

Мои глаза убеждали меня, что столб находится в метре от меня. Вытянув руки вперед, чтобы защитить голову, я ринулся на него – и снова прошел сквозь столб, только на этот раз упал с размаху на пол.

Я встал – и это было, пожалуй, самым невероятным из того, что случилось в этот вечер. Я поднял себя мыслью! Мне не понадобилось для этого мышечных усилий, как обычно, да мышцы мне и не повиновались. Я понял это в тот момент, когда падал на пол. Но все эти чудеса со столбом так раздразнили мое любопытство, что я непроизвольно «поднял себя мыслью». Едва успел осознать, что не могу двигаться, – и тут же поднялся!

Я позвал дона Хуана на помощь, один раз даже закричал во весь голос. Дон Хуан не шелохнулся. Он неотрывно смотрел на меня искоса, как будто не желал поворачиваться ко мне лицом. Я сделал шаг в его сторону, но почему‑то меня шатнуло назад, к стене. Я знал, что ударился о стену спиной, но удара не ощутил. Я погружался в какую‑то мягкую пористую массу – это и была стена. Руки мои были раскинуты в стороны, а тело медленно тонуло в стене! Я не мог повернуть голову. Дон Хуан все так же искоса глядел на меня, но не двинулся с места, чтобы мне помочь. Я напряг все свои силы, чтобы выдернуть тело из стены, однако оно погружалось все глубже и глубже. В неописуемом ужасе я почувствовал, как пористая стена смыкается на моем лице. Я тщетно пытался закрыть глаза – они не закрывались!

Не помню, что было дальше. Внезапно передо мной возник дон Хуан. Мы оба находились уже в соседней комнате. Я видел стол и глинобитную печь, краем глаза различал изгородь вокруг дома. Все это я видел очень отчетливо. Дон Хуан принес керосиновую лампу и повесил ее на балку посреди комнаты. Я хотел взглянуть в другую сторону, но глаза мои смотрели только вперед. Я не ощущал ни одной части своего тела, даже дыхания не слышал, зато мысли были исключительно ясные. Я прекрасно осознавал все происходящее; но тут ко мне приблизился дон Хуан – и ясности враз пришел конец, словно что‑то во мне оборвалось. Все мысли куда‑то исчезли.

Я вознегодовал на дона Хуана и готов был разорвать его на части. Если бы я в силах был двинуться с места, я бы, вероятно, мог его убить. Голову мне сдавили невидимые тиски, но вскоре их хватка ослабла. Непостижимая злость мучила меня. Я увидел дона Хуана рядом с собой, и меня охватило желание вцепиться в него. Я застонал. По телу волной прокатывались мучительные судороги.

И тут я услышал тихий спокойный голос дона Хуана и ощутил внезапно безмерную радость. Старик подвинулся еще ближе; я разобрал слова испанской колыбельной песни:

Святая Анна, почему младенец плачет?

Он яблоко потерял, потому и плачет.

Я дам тебе яблоко, я дам тебе два:

Одно для младенца, другое – для тебя.

Моя злоба исчезла, растворившись в его сердечном тепле. Песенка дона Хуана пробудила давно забытые воспоминания детства.

Меня охватила радостная, благодарная любовь к дону Хуану. Он сказал, что я должен бороться со сном, что тела у меня больше нет и что я могу, если захочу, превратиться во что угодно. Он отодвинулся. По‑видимому, я стоял прямо перед ним. Дон Хуан вытянул перед собой руки и велел мне войти в них.

То ли я двинулся вперед, то ли он подошел ближе. Его руки были почти на моем лице, на глазах, хотя я и не ощущал их. «Войди мне в грудь!» – услышал я голос дона Хуана и понял, что погружаюсь в него, как раньше погружался в стену.

Я больше не видел дона Хуана, а только слышал его голос, приказывающий мне смотреть. По‑видимому, глаза мои были открыты, так как я видел вспышки света на алом фоне; казалось, я смотрю на очень яркий свет сквозь сомкнутые веки. Снова возникли мысли, они вернулись тесным нагромождением лиц, картин, сцен, которые беспорядочно появлялись и тут же исчезали. Это напоминало сон, образы которого сменяют друг друга. Потом мысли отхлынули и опять исчезли. Осталось лишь всепоглощающее чувство любви и счастья.

Я не различал более ни форм, ни света – и вдруг был выброшен вверх, с определенностью почувствовал, что куда‑то взлетел. Я был свободен, я двигался с невероятной легкостью и быстротой не то в воде, не то в воздухе. Я плавал, как вьюн – извивался, вертелся, взмывал вверх, опускался вниз. Но тут подул холодный ветер, и я начал падать. Я падал, как перышко: вперед‑назад, вперед‑назад и вниз, вниз, вниз...

Декабря 1963 года, суббота

Проснулся я вчера во второй половине дня. Дон Хуан сказал, что я мирно проспал почти двое суток. Голова моя раскалывалась от боли. Я выпил немного воды, меня стошнило. Я почувствовал сильнейшую усталость и, кое‑как поев, снова уснул.

Сегодня я полностью пришел в себя, и мы с доном Хуаном заговорили о моей встрече с дымком. Полагая, что он хочет, как это бывало раньше, услышать все подробности, я принялся описывать свои впечатления, но дон Хуан прервал меня и сказал, что это необязательно. Он добавил, что ничего особенного я не сделал и почти сразу же заснул, так что говорить, собственно, не о чем.

– А как же мои переживания? Разве они не важны? – настаивал я.

– Те, что связаны с дымком, – нет. Позже, когда ты научишься путешествовать и проникать внутрь предметов, мы еще поговорим об этом.

– Неужели можно «проникать» в предметы?

– А неужели ты забыл? Ты вошел в стену, прошел сквозь нее...

– По‑моему, я просто сошел с ума.

– С ума ты не сходил.

– Дон Хуан, когда ты курил впервые, у тебя было то же самое?

– Нет, все было иначе. У нас с тобой разные характеры.

– А что было с тобой?

Дон Хуан не ответил. Я повторил вопрос, сформулировав его по‑другому, но старик сказал, что ничего не помнит и что с таким же успехом можно расспрашивать бывалого рыбака, что он чувствовал, когда впервые поймал рыбу. Дон Хуан сказал, что дымок – гуахо, не знающий себе равных, а я напомнил ему, что когда‑то он говорил об уникальности Мескалито. Дон Хуан настаивал: каждый из них уникален по‑своему.

– Мескалито – наставник. Он разговаривает с тобой и направляет твои поступки, – сказал дон Хуан. – Мескалито учит правильной жизни. Его можно увидеть, ибо он находится вне тебя... Дымок же – гуахо, помощник. Он преображает человека, изменяет его и дает ему силу, не выдавая своего присутствия. С дымком нельзя говорить. Ты понимаешь, что он существует, поскольку это он избавляет тебя от тела и делает легким, как воздух, но ты его не видишь. И все‑таки он здесь, он наделяет тебя силой, которая помогает избавиться от тела и совершить массу других невероятных дел.

– Дон Хуан, я ведь и в самом деле чувствовал, что тело у меня исчезло!

– Конечно.

– Ты хочешь сказать, что у меня его на самом деле не было?

– А что ты сам об этом думаешь?

– Не знаю. Могу только утверждать, что так я чувствовал.

– Раз ты так чувствовал, значит, так оно и было.

– А как видел меня ты, дон Хуан?

– Как видел тебя я – совершенно не важно. Это вроде того, как тебе не удалось схватить столб. Ты почувствовал, что его нет, и начал ходить вокруг, чтобы убедиться, что он здесь. Но когда ты прыгнул на него, то вновь почувствовал, что на самом деле его нет.

– Ты видел меня таким, как сейчас?

– Нет, таким, как сейчас, ты не был.

– Ну хорошо, допустим. Но тело‑то у меня было, пусть даже я его и не чувствовал?

– Проклятие! Не было у тебя тела, которое есть сейчас!

– Куда же в таком случае оно делось?

– Я думал, ты это понял. Твое тело забрал дымок!

– Ну а делось‑то оно куда?

– Черт побери, да откуда мне это знать?

Все мои попытки получить от дона Хуана «рациональное» объяснение были бесполезны. Я сказал, что не хотел бы с ним спорить и задавать глупые вопросы, но если я признаю исчезновение своего тела, то следом за ним потеряю и разум. Дон Хуан возразил, что я, как обычно, преувеличиваю и что с дымком я ничего не потерял и не потеряю.

Января 1964 года, вторник

Я спросил дона Хуана, можно ли давать дымок всякому, кто его захочет. Он с возмущением ответил, что давать дымок кому попало, без руководителя, равносильно убийству. Я попросил объяснить, что это значит. Дон Хуан сказал, что я нахожусь здесь живой и невредимый только потому, что он вернул меня назад. Он возвратил мне тело; без него, дона Хуана, я никогда бы не проснулся.

– Как ты возвратил мне тело?

– Об этом ты узнаешь позже, но не забудь, что тебе придется научиться делать это самому. Пока я рядом с тобой, тебе надо узнать как можно больше, а ты напрасно теряешь время, расспрашивая о всякой ерунде. Впрочем, не исключено, что тебе и не дано узнать о дымке все.

– Что же тогда делать?

– Позволить дымку обучить тебя тому, чему ты можешь научиться.

– Разве дымок учит?

– Конечно!

– Так же, как Мескалито?

– Нет, по‑другому.

– А чему он учит?

– Он учит умело обращаться с его силой.

– Я боюсь твоего гуахо, дон Хуан. Я уж было решил, что сошел с ума.

Почему‑то эта мучительная мысль не покидала меня. Я рассматривал происшедшее с точки зрения человека, уже имевшего галлюциногенный опыт, но в голову мне снова и снова приходило одно и то же: дымок лишает человека разума.

Дон Хуан рассеял мои опасения, сказав, что я только‑только почувствовал невероятную силу дымка. А чтобы управлять этой силой, добавил он, необходимо быть стойким. Это относится не только к подготовительному периоду, но и к моему отношению к миру после встречи с дымком. Он сказал, что дымок силен, и если человек не противопоставит ему свою стойкость, его жизнь разлетится вдребезги.

Я спросил, одинаковое ли воздействие оказывает дымок на разных людей. Дон Хуан ответил, что дымок преображает не всякого.

– Почему он преобразил меня?

– Глупый вопрос! Ты послушно выполнял все мои требования; ничего удивительного, что дымок тебя изменил.

Я снова спросил дона Хуана о том, как я выглядел. Вызванный к жизни его словами образ бестелесного существа казался мне невыносимым. Дон Хуан сказал, что, честно говоря, боялся смотреть на меня. Он думает, что ощущал, вероятно, то же самое, что и его благодетель, когда дон Хуан курил в первый раз.

– Почему ты боялся смотреть? Разве я был такой страшный? – спросил я.

– Я никогда не видел курящего человека.

– Дон Хуан, неужели ты не видел, как курил твой благодетель?

– Нет.

– И даже самого себя?

– Как это?

– Ты мог курить перед зеркалом.

В ответ дон Хуан широко раскрыл глаза и ошеломленно потряс головой. Я снова спросил, можно ли увидеть себя в зеркале. Он ответил, что, вероятно, можно, только это ни к чему, если не хочешь умереть от страха или еще от чего.

Я спросил:

– Значит, вид при этом все‑таки страшный?

– Меня это всегда интересовало, – признался дон Хуан, и все же я никогда не расспрашивал благодетеля, не глядел в зеркало и вообще старался об этом не думать.

– А как же я тогда узнаю?

– Придется ждать, как ждал я, пока не передашь дымок кому‑нибудь другому, если, конечно, ты сам овладеешь им. Тогда и узнаешь, как при этом выглядит человек. Таково правило.

– Дон Хуан, а что случится, если курить перед фотоаппаратом и сфотографироваться?

– Не знаю. Скорее всего, дымок тебя накажет. Ты, кажется, считаешь его таким безобидным, что готов шутки с ним шутить?

Я объяснил, что далек от шуток, но что раньше дон Хуан сам говорил, что дымок не требует определенного порядка действий, и поэтому я думаю, что не будет особого вреда узнать, как я выгляжу. Дон Хуан возразил, что, в отличие от «чертовой травки», дымок действительно не требует определенного порядка действий, однако соответствующее отношение к нему необходимо. Например, не важно, в каком порядке собраны составные части курительной смеси, но их пропорции должны быть точно соблюдены.

Я спросил, можно ли рассказывать о том, что я пережил. Дон Хуан ответил, что нельзя разглашать только три секрета: как приготовлять курительную смесь, как передвигаться под ее воздействием и как возвращаться из путешествия, – все остальное может знать кто угодно.

8

Последний раз я встретился с Мескалито на митоте (сходке колдунов), продолжавшейся четыре дня подряд. Кроме дона Хуана на митоте присутствовали два старика его возраста и пятеро молодых учеников, включая меня. Митота проходила в мексиканском штате Чихуахуа, недалеко от границы с Техасом; она включала в себя ночное бдение, пение и прием пейотля. Днем появлялись женщины и приносили нам воду; тогда же мы съедали немного ритуальной пищи.