Испанский язык Жака Паганеля

Роберт, избавившись от одной огромной опасности, тут же подвергся другой — пожалуй, не меньшей: едва не был задушен в объятиях. Хотя он был еще очень слаб, ни один из его спутников не мог удержаться от того, чтобы не прижать его к своему сердцу. Но надо полагать, что такие сердечные объятия не гибельны для больных: по крайней мере, Роберт от них не умер.

Потом мысли наших путешественников от спасенного обратились к спасителю, и, разумеется, майору первому пришло в голову осмотреться кругом.

Шагах в пятидесяти от реки он увидел человека чрезвычайно высокого роста, неподвижно стоявшего на уступе у самой подошвы горы. Он опирался на длинное ружье. Этот неожиданно появившийся человек был широкоплеч, с длинными волосами, схваченными кожаным ремешком. Рост его превышал шесть футов. Его смуглое лицо было раскрашено: красной краской — между глазами, черной — на нижних веках и белой — на лбу. Одет он был, как полагается жителю пограничной полосы Патагонии: на нем был великолепный плащ из шкуры гуанако, разукрашенный красными арабесками и сшитый жилами страуса. Под этим плащом виднелась еще одежда из лисьего меха. Она была стянута поясом, у которого висел мешочек с красками для раскрашивания лица.

Несмотря на пеструю раскраску, лицо этого патагонца было величественно и говорило о его несомненном уме. В позе, полной достоинства, он ожидал, что будет дальше. Глядя на эту неподвижную, внушительную фигуру, можно было принять ее за статую хладнокровия.

Как только майор заметил патагонца, он указал на него Гленарвану, и тот тотчас же побежал к нему. Патагонец сделал два шага вперед. Гленарван взял его руку и крепко пожал.

В глазах Эдуарда, во всем его сияющем лице светилась такая горячая благодарность, что патагонец, конечно, не мог не понять его. Он слегка нагнул голову и произнес несколько слов, которые остались непонятными как для майора, так и для его кузена.

Тогда патагонец, внимательно посмотрев на чужестранцев, заговорил на другом языке, но как он ни старался, и на этот раз его также не поняли. Однако в фразах, произнесенных туземцем, что-то напомнило Гленарвану испанский язык — он знал несколько общеупотребительных испанских слов.

— Espanol?[36] — спросил он.

Патагонец кивнул головой сверху вниз — движение, имеющее одинаковое значение подтверждения у всех народов.

— Отлично, — заявил майор, — теперь дело за нашим другом Паганелем. Хорошо, что ему пришло в голову учить испанский язык!

Позвали Паганеля. Он немедленно прибежал и раскланялся перед патагонцем с чисто французской грацией, которую тот, по всей вероятности, не смог оценить. Географу тотчас рассказали, в чем дело.

— Чудесно! — воскликнул он.

И, широко открывая рот, чтобы яснее выговаривать, он проговорил:

— Vos sois um homera de bem[37].

Туземец, видимо, напряг слух, но ничего не ответил.

— Он не понимает, — промолвил географ.

— Быть может, вы неправильно произносите? — высказал предположение майор.

— Возможно. Произношение дьявольское!

И Паганель снова повторил свою любезную фразу, но успех ее был тот же.

— Ну, выразимся иначе, — сказал географ и, произнося медленно, по-учительски, спросил патагонца:

— Sem duvida, um Patagao[38]?

Тот по-прежнему молчал.

— Dizeime[39]! — добавил Паганель.

Патагонец и на этот раз не проронил ни слова.

— Vos compriendeis?[40]— закричал Паганель так громко, что едва не порвал себе голосовые связки.

Было очевидно, что индеец не понимал того, что ему говорили, так как он ответил наконец по-испански:

— No comprendo[41].

Тут уж настала очередь Паганеля изумиться, и он с видимым раздражением спустил очки со лба на глаза.

— Пусть меня повесят, если я понимаю хоть одно слово из этого дьявольского диалекта! — воскликнул он. — Верно, это арауканское наречие.

— Да нет же, — отозвался Гленарван, — этот человек несомненно ответил по-испански.

И, повернувшись к патагонцу, он вновь спросил его:

— Espanol?[42]

— Si, si![43] — ответил туземец.

Удивление Паганеля превратилось в остолбенение. Майор и Гленарван украдкой переглядывались.

— А знаете, мой ученый друг, — начал, слегка улыбаясь, майор, — не произошло ли здесь чего-нибудь в результате той феноменальной вашей рассеянности, на которую, мне кажется, у вас имеется монополия?

— Как? Что? — насторожился географ.

— Дело в том, что патагонец несомненно говорит по-испански.

— Он?

— Да, он! Уж не изучили ли вы случайно другой язык, приняв его…

Мак-Наббс не успел договорить. Громогласное «О!», сопровождаемое пожатием плеч, прервало его.

— Вы немножко слишком далеко заходите, майор, — сказал Паганель довольно сухо.

— Но чем же объяснить, что вы его не понимаете? — ответил Мак-Наббс.

— Не понимаю я потому, что этот туземец говорит на плохом испанском языке! — ответил, начиная раздражаться, географ.

— Так вы считаете, что он говорит на плохом наречии, только потому, что вы его не понимаете? — спокойно спросил майор.

— Послушайте, Мак-Наббс, — вмешался Гленарван, — ваше предположение невероятно. Как ни рассеян наш друг Паганель, все же нельзя допустить, чтобы его рассеянность дошла до того, что он мог изучить один язык вместо другого.

— Тогда, дорогой Эдуард, или лучше вы, почтенный Паганель, объясните мне: что здесь происходит?

— Мне нечего объяснять: я констатирую, — ответил географ. — Вот книга, которой я ежедневно пользуюсь для преодоления трудностей испанского языка. Посмотрите на нее, майор, и вы увидите, что я не ввожу вас в заблуждение!

С этими словами Паганель начал рыться в своих многочисленных карманах и через несколько минут поисков вытащил весьма потрепанный томик, который и подал с уверенным видом майору. Тот взял книжку и посмотрел на нее.

— Что это за литературное произведение? — спросил он.

— Это «Луизиада», — ответил Паганель, — великолепная героическая поэма, которая…

— «Луизиада»? — воскликнул Гленарван.

— Да, друг мой, не более не менее, как «Луизиада» великого Камоэнса!

— Камоэнса? — повторил Гленарван. — Но, бедный друг мой, ведь Камоэнс — португалец! Вы в течение последних шести недель изучаете португальский язык!

— Камоэнс… «Луизиада»… Португальский язык… — вот все, что мог пролепетать Паганель.

Глаза его под очками померкли, а в ушах загремел гомерический хохот обступивших его спутников.

Патагонец и бровью не повел. Он терпеливо ждал объяснения того, что происходило на его глазах и было ему совершенно непонятно.

— Ах я безумец, сумасшедший! — воскликнул наконец Паганель. — Вот что! Значит, действительно это так! Это не выдумка для забавы! И это я сделал… я! Да ведь это вавилонское смешение языков! Ах, друзья мои, друзья! Подумайте только: отправиться в Индию и очутиться в Чили, учить испанский язык, а говорить на португальском! Нет, это уж слишком! Если так пойдет и дальше, то в один прекрасный день я, вместо того чтобы выбросить в окно сигару, выброшусь сам.

Наблюдая, как Паганель относится к своему злоключению, видя, как переживает он свою комическую неудачу, нельзя было не смеяться. Да к тому же он первый подал этому пример.

— Смейтесь, друзья мои, смейтесь от всего сердца! — повторял он. — Поверьте мне, что всех больше буду смеяться над собой я сам! — И, говоря это, он захохотал так, как, должно быть, не хохотал никогда ни один ученый в мире.

— Но как бы там ни было, а мы все-таки остались без переводчика, — промолвил майор.

— О, не приходите в отчаяние, — отозвался Паганель — португальский и испанский языки до того похожи один на другой, что, как видите, я смог даже перепутать их, но зато это же сходство поможет мне быстро исправить свою ошибку, и в недалеком будущем я смогу поблагодарить этого достойного патагонца на языке, которым он так хорошо владеет.

Паганель не ошибся: через несколько минут ему удалось обменяться с туземцем несколькими словами. Географ даже узнал, что патагонца зовут Талькав, что на арауканском языке значит «громовержец». По всей вероятности, это прозвище было дано ему благодаря его искусству в обращении с огнестрельным оружием.

Но особенно обрадовался Гленарван тому, что патагонец оказался профессиональным проводником, да еще по пампасам. Встреча с патагонцем являлась такой необыкновенной удачей, что все окончательно уверовали в успех экспедиции, и никто уж не сомневался в спасении капитана Гранта.

Наши путешественники вернулись с индейцем к Роберту. Мальчик протянул руки к туземцу, и тот безмолвно положил ему на голову свою руку. Он осмотрел мальчика, ощупал его ушибленные члены. Затем, улыбаясь, пошел к берегу реки, сорвал там несколько пучков дикого сельдерея и, вернувшись, натер им тело больного. Благодаря этому сделанному чрезвычайно осторожно массажу мальчик почувствовал прилив сил, и стало ясно, что несколько часов покоя поставят его на ноги.

Было решено этот день, а также следующую ночь посвятить отдыху. К тому же надлежало еще обсудить и решить два важных вопроса: относительно пищи и транспорта. Ни съестных припасов, ни мулов у путешественников не было. К счастью, теперь с ними был Талькав. Этот проводник, привыкший сопровождать путешественников вдоль границы Патагонии — один из самых умных местных бакеанос, — взялся снабдить Гленарвана всем необходимым для его небольшого отряда. Он предложил отправиться в индейскую тольдерию, находившуюся в каких-нибудь четырех милях. Там, по его словам, можно будет достать все, в чем нуждалась экспедиция. Предложение это было сделано наполовину с помощью жестов, а наполовину с помощью испанских слов, которые Паганелю удалось понять. Оно было принято, и Гленарван со своим ученым другом, простившись с товарищами, немедленно направились вслед за проводником-патагонцем вверх по течению реки.

Они шли полтора часа, быстро, большими шагами, стараясь поспеть за великаном Талькавом. Вся эта прилегавшая к подножию Кордильер местность отличалась красотой и замечательным плодородием. Одни тучные пастбища сменялись другими. Казалось, они свободно могли прокормить и стотысячное стадо жвачных животных. Широкие пруды, соединенные между собой частой сетью речек, обильно питали своей влагой зеленеющие равнины. Черноголовые лебеди причудливо резвились в этом водяном царстве, оспаривая его у множества страусов, бегавших по льяносам. Вообще пернатый мир был здесь блестящ, очень шумен и вместе с тем изумительное разнообразен. Изакас — изящные горлицы, серенькие с белыми полосками, — и желтые кардиналы, сидя на ветках деревьев, напоминали живые цветы. Перелетные голуби мчались куда-то вдаль, а местные воробьи, носясь друг за другом, наполняли воздух своим пронзительными чириканьем.

Жак Паганель был в полнейшем восторге от всего окружающего, и из его уст то и дело раздавались восторженные восклицания. Это очень удивляло патагонца: тот считал вполне естественным, что в воздухе есть птицы, на прудах — лебеди, а на лугах — травы. Вообще нашему ученому-географу не пришлось ни жалеть о предпринятой прогулке, ни жаловаться на ее продолжительность. Когда он увидел становище индейцев, ему показалось, что он только что пустился в путь. Тольдерия раскинулась в глубине долины, сжатой отрогами Кордильер. Здесь в шалашах из ветвей жило человек тридцать туземцев-кочевников. Они занимались скотоводством и, перегоняя с пастбища на пастбище большие стада коров, быков, лошадей и овец, всюду находили для своих четвероногих питомцев обильную пищу.

Эти андо-перуанцы являются помесью арауканской, пэхуэнской и аукасской рас. Цвет их кожи имеет оливковый оттенок, роста они среднего, коренастые, с почти круглым лицом, низким лбом, выдающимися скулами, тонкими губами. Выражение их лица холодное, но не мужественное.

В общем, туземцы были мало интересны. Но Гленарвану нужны были не они, а их стада. А раз у кочевников имелись быки и лошади, больше ему ничего и не надо было.

Талькав взялся вести переговоры; на них не потребовалось много времени. За семь низкорослых лошадок аргентинской породы со сбруей, за сто фунтов сушеного мяса — карки, — несколько мер риса и несколько бурдюков для воды индейцы согласились получить, за неимением вина или рома, что для них было бы более ценно, двадцать унций золота, — стоимость золота они прекрасно знали. Гленарван хотел было купить и восьмую лошадь, для патагонца, но тот дал понять, что в этом нет нужды.

Закончив эту торговую сделку, Гленарван распрощался со своими новыми «поставщиками», как их назвал Паганель, и меньше чем через полчаса все трое были уже в лагере. Там их встретили восторженными криками, которые относились, правда, к съестным припасам и верховым лошадям. Все закусили с большим аппетитом.

Поел немного и Роберт. Силы почти уже вернулись к нему.

Остаток дня провели в полном отдыхе. Говорили понемногу обо всем: вспомнили своих милых спутниц, вспомнили «Дункан», капитана Джона Манглса и его славную команду, не забыли и Гарри Гранта — он ведь мог быть здесь где-нибудь поблизости.

Что же касается Паганеля, то он не расставался с индейцем — стал тенью Талькава. Географ был вне себя от радости, что увидел настоящего патагонца, рядом с которым его самого можно было принять за карлика.

Паганель осаждал Талькава своими испанскими фразами, но тот терпеливо отвечал на них. На этот раз географ изучал испанский язык уже без книги. Слышно было, как он громогласно произносит испанские слова, работая горлом, языком и челюстями.

— Если я не одолею произношения, то будьте снисходительны ко мне, — не раз говорил он майору. — Но кто бы сказал, что испанскому языку меня будет обучать патагонец!

Глава XVI

Рио-Колорадо

На следующий день, 22 октября, в восемь часов утра, Талькав подал сигнал к отправлению. Аргентинские равнины между 22° и 42° долготы понижаются с запада на восток — перед нашими путешественниками теперь простирался отлогий спуск к морю.

Когда патагонец отказался от предложенной лошади, Гленарван подумал, что Талькав, как многие местные проводники, предпочитает идти пешком, — это, конечно, при его длинных ногах было делом нетрудным.

Но Гленарван ошибся.

В момент отъезда Талькав свистнул особым образом, и тотчас же на зов хозяина из соседней рощицы выбежала великолепная рослая лошадь. Это было необыкновенно красивое животное караковой масти, сильное, гордое, смелое и горячее. У него была маленькая, изящно посаженная голова, раздувающиеся ноздри, глаза, полные огня, широкие подколенки, крутой загривок, высокая грудь, длинные бабки — словом, все признаки силы и гибкости. Мак-Наббс, знаток лошадей, не мог налюбоваться этим представителем пампасских коней; майор обнаружил у него некоторое сходство с английским гунтером. Этот красавец-конь носил имя «Таука», что на патагонском языке значит «птица». Несомненно, он заслуживал это имя.

Талькав вскочил на свою Тауку, и она рванулась вперед. Нельзя было не прийти, в восхищение, глядя на патагонца: это был великолепный наездник. У его седла виднелись два охотничьих приспособления, бывших в большом ходу в аргентинских равнинах: болас и лассо. Болас состоит из трех шаров, соединенных кожаным ремнем. Индейцам случается кидать его шагов на сто в преследуемого зверя или врага, и они делают это так метко, что болас опутывает ноги жертвы и она тут же валится на землю. Это — грозное оружие в руках индейца, владеющего им с поразительной ловкостью. Лассо же никогда не покидает руки того, кто его бросает. Оно представляет собой длинный, футов в тридцать, ремень, сплетенный из двух кожаных полос и заканчивающийся мертвой петлей, скользящей по железному кольцу. Эту мертвую петлю бросают правой рукой, а левой держат за конец лассо, который прочно прикреплен к седлу. Длинный, надетый через плечо карабин дополнял вооружение патагонца.

Талькав, не замечая восторга, вызванного его изящной, непринужденной и гордой осанкой, стал во главе отряда, и все двинулись в путь. Всадники то скакали галопом, то ехали шагом, ибо аргентинским лошадям рысь, видимо, была незнакома. Роберт ехал так смело, что Гленарван быстро успокоился относительно его умения держаться в седле.

Пампасы начинаются у самой подошвы Кордильер. Они могут быть разделены на три части: первая часть, покрытая низкорослыми деревьями и кустарником, тянется от Кордильер на двести пятьдесят миль; вторая часть, шириною в четыреста пятьдесят миль, поросшая великолепными травами, кончается в ста восьмидесяти милях от Буэнос-Айреса. Отсюда до самого моря путешественник едет по безбрежным лугам, покрытым дикой люцерной и чертополохом, — это третья часть пампасов.

Когда отряд Гленарвана выехал из ущелий Кордильер, ему прежде всего встретилось на пути множество песчаных дюн, носящих здесь название «меданос». Если пески эти не укреплены корнями растений, то ветер их гонит, словно морские волны. Песок дюн, необыкновенно мелкий, при малейшем ветерке взвивается, порой образуя целые смерчи, поднимающиеся на значительную высоту. Это зрелище одновременно и радует взор и неприятно для глаз. Радует оно потому, что, конечно, чрезвычайно любопытно наблюдать за этими бродящими по равнине смерчами: они сталкиваются, смешиваются, падают и снова поднимаются в хаотическом беспорядке; а неприятно это зрелище по той причине, что от этих бесчисленных меданос отделяется мельчайшая пыль и проникает в глаза, как плотно ни закрывай их.

Это явление, вызываемое северным ветром, продолжалось в течение почти всего дня. Тем не менее отряд быстро подвигался вперед, и к шести часам вечера Кордильеры, оставшиеся в сорока милях позади, лишь смутно чернели на горизонте, теряясь в вечернем тумане.

Наши путешественники, несколько утомленные после пути в добрых тридцать восемь миль, с удовольствием приветствовали час отдыха. Привал сделали на берегу Рио-Неуквем, мутные, бурные воды которой мчались меж высоких красных утесов. Неуквем называется у одних географов «Рамид», а у других — «Комоэ» и берет начало среди озер, известных только индейцам.

Этой ночью и в течение следующего дня не произошло ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Ехали быстро и беспрепятственно. Ровная местность и умеренная температура очень облегчали путешествие. Все же около полудня солнечные лучи стали жгучими. Вечером горизонт на юго-западе заволокло тучами — верный признак перемены погоды. Патагонец не мог не знать этого и указал географу пальцем на западную часть горизонта.

— Знаю, — отозвался Паганель и, обращаясь к своим спутникам, добавил — Погода меняется. Нам придется испытать на себе памперо.

И тут же он объяснил, что памперо, чрезвычайно сухой юго-западный ветер, — частое явление в аргентинских равнинах. Талькав не ошибся, и ночью памперо задул с ужасной силой. Это было довольно тягостно для людей, располагавших одними лишь пончо. Лошади улеглись на землю, а люди сбились в кучу подле них. Гленарван боялся, что ураган может задержать их, но Паганель, поглядев на свой барометр, успокоил его, сказав:

— Обычно памперо свирепствует три дня подряд, на что безошибочно указывает падение барометра. Но когда барометр поднимается, как в данном случае, все ограничивается несколькими часами яростного шквала. Успокойтесь же, мой друг: на рассвете небо снова станет ясным.

— Вы говорите, как книга мудрости, Паганель, — заметил Гленарван.

— Я и представляю собой книгу, — согласился географ, — и вы свободно можете перелистывать ее, сколько вам заблагорассудится.

«Книга» не ошиблась: в час ночи ветер вдруг стих, и путешественникам удалось восстановить свои силы крепким сном. Все проснулись освеженными и бодрыми, в особенности Паганель: он весело потягивался и похрустывал суставами.

Было 24 октября. Прошло десять дней со времени отъезда наших путешественников из Талькагуано. До того места, где Рио-Колорадо пересекается тридцать седьмой параллелью, оставалось еще девяносто три мили[44], то есть еще три дня пути. Во время этого переезда через Американский материк Гленарван стремился встретить туземцев, надеясь получить от них какие-либо сведения о капитане Гранте. Сделать это он мог при посредстве патагонца, с которым Паганель уже недурно стал объясняться. Но, к сожалению, ехали по местам, мало посещаемым индейцами, так как проезжие дороги из Аргентинской республики к Кордильерам проходят севернее. Поэтому наши путешественники не встречали на своем пути никаких индейцев: ни кочевников, ни оседлых, живущих под властью кациков. Если же случайно вдали и показывался какой-нибудь всадник-кочевник, то он спешил ускакать, видимо, не желая входить в сношения с незнакомцами. Подобный отряд должен был в самом деле казаться подозрительным всякому всаднику, отважившемуся в одиночестве путешествовать по здешней равнине: встречного пугал вид этих восьми вооруженных людей, ехавших на быстрых лошадях, и одинокий путник среди этих пустынных мест мог заподозрить в них людей злонамеренных. И потому им никак не удавалось побеседовать ни с честными людьми, ни с грабителями. Пожалуй, приходилось пожалеть, что на пути им не попадалась шайка рестреадорес[45], хотя бы даже и пришлось начать разговор ружейными выстрелами.

И все же, хотя Гленарвану и не удалось, к его сожалению, войти в сношения с индейцами, произошло нечто, подтвердившее удивительным образом правильность толкования документа.

Уже несколько раз отряд пересек на своем пути через пампасы разные тропы — между прочим, довольно важную тропу из Кармена в Мендосу. Ее легко можно было узнать по грудам костей домашних животных: мулов, лошадей, овец и быков. Кости эти, обглоданные хищными птицами и побелевшие от действия воздуха, служили как бы вехами тропы. Их были тысячи, и, вероятно, не один человеческий скелет смешался здесь с останками животных.

До сих пор Талькав не задавал никаких вопросов относительно намеченного нашими путешественниками маршрута. Но, конечно, он понимал, что путь этот, не имевший ничего общего ни с одной из дорог пампасов, не вел ни к деревням, ни к городам, ни к учреждениям аргентинских провинций. Каждое утро отряд, выезжая, направлялся навстречу восходящему солнцу и держался в течение всего дня прямой линии, а вечером, когда делали привал, заходящее солнце виднелось позади. Должно быть, Талькаву, как проводнику, казалось странным, что не он ведет путешественников, а его самого ведут. Но если он и удивлялся, то по сдержанности, свойственной индейцам, не показывал этого и, пересекая тропинки, по которым отряд не желал следовать, никаких замечаний не делал. Однако в этот день, когда отряд достиг вышеупомянутой тропы из Кармена в Мендосу, Талькав остановил своего коня и, повернувшись к Паганелю, сказал:

— Это дорога на Кармен.

— Ну да, милейший мой патагонец, — ответил географ, стараясь как можно лучше выговаривать испанские слова, — это дорога из Кармена в Мендосу.

— Мы по ней не поедем? — спросил Талькав.

— Нет, — отозвался Паганель.

— А куда же мы направляемся?

— Все на восток.

— Это значит никуда не попасть.

— Как знать!

Талькав замолчал и с глубоким удивлением посмотрел на ученого. Однако он ни на минуту не допускал, что Паганель шутит. Индеец, всегда ко всему относящийся серьезно, не может себе представить, чтобы кто-либо говорил несерьезно.

— Так, значит, вы не едете в Кармен? — прибавил он, помолчав немного.

— Нет, не едем, — ответил Паганель.

— И в Мендосу не едете?

— И туда не едем.

В это время Гленарван подъехал к Паганелю и спросил его, что говорил ему Талькав и почему тот остановился.

— Он спрашивал, куда мы направляемся: в Кармен или Мендосу, — пояснил Паганель, — и был очень удивлен, узнав, что мы не едем ни в одно из этих мест.

— В самом деле, наше путешествие должно ему казаться очень странным, — заметил Гленарван.

— Видимо, так. Он говорит, что мы никуда не попадем.

— Ну что же, Паганель, не могли бы вы разъяснить ему цель нашей экспедиции и почему нам важно двигаться все на восток?

— Это будет очень трудно сделать, — ответил Паганель — ведь для индейца совершенно непонятно, что такое географические градусы, а история документа покажется ему фантастической.

— Чего не поймет он: самую историю или того, кто будет ее рассказывать? — с серьезным видом вставил майор.

— Ах, Мак-Наббс, — воскликнул Паганель, — вы все еще сомневаетесь в моем испанском языке!

— Попытайтесь, мой почтенный друг! — ответил тот.

— Попытаюсь.

Паганель подъехал к патагонцу и принялся объяснять ему цель экспедиции. Географу часто приходилось останавливаться из-за недостатка слов, а также вследствие трудности передать индейцу некоторые особенности дела и разъяснить ему кое-какие чрезвычайно малопонятные для него подробности. Любопытно было глядеть на ученого: он жестикулировал, силился как можно отчетливее произносить, слова и вообще так старался, что пот градом катился у него со лба. Когда ему не хватило слов, на помощь пришла рука. Паганель соскочил с лошади и стал чертить на песке географическую карту, где меридианы пересекались с параллелями, где были изображены два океана и где проходила дорога на Кармен. Ни один преподаватель еще не бывал в таком затруднительном положении. Талькав невозмутимо следил за всеми движениями географа, но по его виду нельзя было угадать, понимает он или нет.

Урок географа длился более получаса. Наконец Паганель умолк, вытер струившийся по лицу пот и посмотрел на патагонца.

— Понял он? — спросил Гленарван.

— Сейчас выясним, — ответил Паганель. — Но если он не понял, то от дальнейших пояснений я отказываюсь.

Талькав не сделал ни одного движения, не проронил ни слова. Он не отрывал глаз от начерченной карты, мало-помалу сдуваемой ветром.

— Ну? — спросил его Паганель.

Казалось, Талькав не слышал этого вопроса. Ученый заметил на губах майора ироническую улыбку и, задетый за живое, собирался было с новой энергией возобновить свой урок географии, но патагонец жестом остановил его.

— Вы ищете пленника? — спросил он.

— Да, — ответил Паганель.

— И ищете именно вдоль этой линии, которая идет от заходящего солнца к восходящему? — прибавил Талькав, пользуясь индейской манерой выражаться для определения дороги с запада на восток.

— Вот-вот.

— Это ваш бог вручил волнам огромного моря тайну пленника?

— Да, сам бог.

— Ну, так пусть воля его свершится, — с некоторой торжественностью проговорил Талькав: — мы будем двигаться на восток и, если понадобится, до самого солнца!

Паганель, придя в восторг от своего ученика, не замедлил перевести товарищам ответы индейца.

— Что за умный народ! — с жаром прибавил он. — Я уверен, что из двадцати крестьян моей страны девятнадцать не поняли бы моих объяснений.

Гленарван попросил узнать у патагонца, не слыхал ли он о каких-либо чужестранцах, попавших в плен к индейцам пампасов. Паганель задал индейцу этот вопрос и стал ждать ответа.

— Быть может… — сказал патагонец.

Этот ответ был немедленно переведен на английский язык, и семь путешественников, окружив патагонца, вперили в него вопросительные взгляды.

Паганель, волнуясь и с трудом подбирая слова, продолжал задавать вопросы. Его глаза, устремленные на лицо медлительно-важного патагонца, словно пытались прочесть на нем ответ раньше, чем он слетит с его губ.

Каждое испанское слово патагонца географ тотчас повторял по-английски, так что, можно сказать, его спутники слышали ответы как бы на своем родном языке.

— Кто же был этот пленник? — спросил Паганель.

— Это был чужестранец, европеец, — ответил Талькав.

— Вы видели его?

— Нет, но я знаю о нем по рассказам индейцев. То был храбрец. У него было сердце быка.

— Сердце быка! — повторил Паганель. — Ах, что это за чудесный язык — патагонский!.. Вы понимаете, друзья мои? Он хочет сказать «мужественный человек»!

— Мой отец! — крикнул Роберт Грант. Потом, обращаясь к Паганелю, он спросил: — Как сказать по-испански: «Это мой отец»?

— Es mio padre, — ответил географ.

Тогда Роберт взял Талькава за руки и с нежностью произнес:

— Es mio padre!

— Suvo padre![46]— воскликнул патагонец, и взгляд его просветлел.

Он обнял мальчика, приподнял его с лошади и принялся разглядывать с удивлением и симпатией. Умное, спокойное лицо индейца выражало сочувствие.

Но Паганель еще не закончил своих расспросов. Где находился этот пленник? Что он делал? Когда именно Талькав слышал о нем? Все эти вопросы теснились одновременно в его уме. Ответы были тут же получены. Паганель узнал, что европеец был в плену у одного из индейских племен, кочующих по области между Колорадо и Рио-Негро.

— Но где же находился он в последнее время? — спросил Паганель.

— У кацика Кальфукура, — ответил Талькав.

— Не вблизи ли той линии, по которой мы двигались до сих пор?

— Да.

— А кто такой этот кацик?

— Он вождь индейского племени поюхов — человек с двумя языками, с двумя сердцами.

— То есть он хочет сказать, что этот вождь — человек фальшивый на словах и на деле… — пояснил Паганель, предварительно переведя дословно это красивое, образное выражение. — А сможем ли мы освободить нашего друга? — спросил, обращаясь к проводнику, географ.

— Быть может, если он еще в руках индейцев.

— А когда вы о нем слыхали?

— Давно. С тех пор солнце уже два раза посылало пампасам лето.

Радость Гленарвана не поддавалась описанию. Время, указанное патагонцем, совпадало с датой документа. Оставалось предложить еще один вопрос Талькаву, и Паганель не замедлил это сделать.

— Вы говорите об одном пленнике, — сказал он, — а разве их было не трое?

— Не знаю.

— И вы ничего не знаете о том, что теперь с пленником?

— Ничего.

На этом разговор закончился. Представлялось вполне возможным, что трое пленников могли быть давно разлучены. Но из слов патагонца несомненно вытекало, что среди индейцев шел разговор о европейце, попавшем к ним в плен. Время, когда это произошло, место, где находился пленник, даже образная фраза патагонца о его отваге — все, очевидно, относилось к капитану Гранту.

На следующий день,25 октября, наши путешественники с новым воодушевлением продолжали свой путь к востоку. Ехали они по печальной, однообразной, бесконечной равнине, на местном языке носящей название «травезиас». Глинистая почва вследствие действия ветров представляла совершенно гладкую поверхность: нигде не видно было не только камня, но даже камешка. Они попадались только на дне какого-нибудь бесплодного, пересохшего оврага или по берегам прудков, вырытых руками индейцев. Изредка встречались низкорослые рощи с черноватыми верхушками. Там и сям среди них проглядывали белые рожковые деревья — мякоть их стручков сладка, освежающа и приятна. Показывались рощицы фисташковых деревьев — ханаров — и всевозможные виды колючих кустарников, сухость которых говорила о начавшемся бесплодии почвы.

День 26 октября был утомителен. Нужно было поскорее добираться до Колорадо. Лошади, погоняемые своими всадниками, неслись с такой быстротой, что в тот же вечер отряд достиг красавицы-реки пампасов. Индейское название ее — Кобу-Лебу, что значит «великая река». Пересекая на значительном протяжении пампасы, она впадает в Атлантический океан. Там, вблизи устья, происходит любопытное явление: количество воды в этой реке по мере приближения к океану все уменьшается — потому ли, что почва дна реки впитывает влагу, потому ли, что вода испаряется. Наука еще не вполне выяснила причину этого редкого явления.

Добравшись до Колорадо, Паганель, как географ, прежде всего счел нужным искупаться в ее окрашенных красноватой глиной водах. Он был удивлен глубиной реки — явление, объяснявшееся таянием снегов под влиянием летнего солнца. Ширина реки была к тому же так велика, что лошади не в состоянии были ее переплыть. К счастью, двигаясь вверх по течению, наши путешественники вскоре обнаружили висячий мост, сделанный по индейскому способу — из сплетенных гибких палок, скрепленных ремнями. Благодаря этому мосту маленькому отряду удалось перебраться на левый берег, где он и расположился лагерем.

Прежде чем уснуть, Паганель задался целью — точно определить местонахождение Колорадо. Выполнив это, он самым тщательным образом нанес на карту эту реку — за отсутствием Яру-Джангбо-Чу, вдали от него низвергавшей свои воды с Тибетских гор.

Следующие два дня, 27 и 28 октября, путешествие продолжалось без особых происшествий. Перед глазами были все те же виды, та же бесплодная почва. Кажется, нигде нельзя было встретить более однообразный пейзаж, более невзрачную панораму. Между тем почва делалась все влажнее. Приходилось перебираться через затопленные водой низины, так называемые канадас, и через никогда не пересыхающие мелкие лагуны — эстерос, — заросшие водяными травами. Вечером лошади остановились у большого озера Ланквем, вода которого содержит очень много минеральных веществ, поэтому индейцы зовут его Горьким озером. В 1826 году оно было свидетелем жестокой расправы аргентинских войск с туземцами.

Здесь наши путешественники расположились, как обычно, лагерем, и ночь прошла бы спокойно, если бы вокруг не было обезьян и диких собак. Эти шумные животные, терзая, видимо в честь европейцев, их уши, исполнили одну из тех диких симфоний, которую, быть может, и одобрил бы какой-нибудь композитор грядущих лет.

Глава XVII

Пампасы

Аргентинские пампасы простираются от 34° до 40° южной широты. Слово «пампа» арауканское, оно значит «равнина, поросшая травой», и это название как нельзя больше подходит к этому краю. Древовидные мимозы западной ее части и роскошные травы восточной придают ей совершенно своеобразный вид. Вся эта растительность пускает свои корни в слой земли, под которым лежит красная или желтая глинисто-песчаная подпочва.

Американские пампасы — такое же своеобразное географическое явление, как, например, саванны Страны Великих Озер или степи Сибири. Климат пампасов, будучи континентальным, отличается более суровой зимой и более знойным летом, чем провинция Буэнос-Айрес. По словам Паганеля, океан зимой медленно отдает земле тепло, которое поглощается им летом. Этим объясняется, что на островах более ровная температура, чем в глубине материков[47]. Вот почему климат западной части пампасов не отличается тем единообразием, которое наблюдается на побережье благодаря близости Атлантического океана. В западной части бывают то суровые холода, то жгучая жара, резкие скачки температуры. Осенью, то есть в апреле и мае, нередки проливные дожди. Но в описываемое нами время года погода стояла очень сухая и чрезвычайно жаркая.

На рассвете отряд двинулся в путь, предварительно определив направление. Грунт, скрепленный корнями деревьев и кустов, сделался совершенно твердым: исчез мельчайший песок, из которого образовались меданосы; исчезла и пыль, клубившаяся в воздухе.

Лошади шли бодрым шагом среди высокой травы. Индейцы укрываются под нею от гроз. Иногда, но все реже и реже, встречались влажные лощины, где росли ивы, а также местное растение gygnerium argenteum, любящее близость пресной воды. Лошади, встретив в этих лощинах воду, спешили воспользоваться подвернувшимся случаем и пили вволю, словно желая запастись влагой на будущее. Талькав ехал впереди, обследуя местность и распугивая холинас — опаснейших гадюк, от укуса которых, менее чем через час, погибает даже бык. Проворный конь Талькава перепрыгивал через густые кусты, помогая своему хозяину прокладывать путь тем, кто ехал позади.

Путешествие по этим гладким равнинам не представляло трудности, и отряд подвигался быстро. Местность не менялась: все так же на сто миль кругом невозможно было найти не только камня, но даже и камешка. Исключительное, нескончаемое однообразие! Нужно было быть Паганелем — одним из тех ученых-энтузиастов, которые видят там, где нечего видеть, чтобы интересоваться подробностями такой дороги. Что же привлекало его внимание? Ему было бы трудно ответить на этот вопрос. Какой-нибудь кустик, может быть травка. Но и этого было достаточно, чтобы развязать язык словоохотливому географу. Он тут же принимался поучать Роберта, и мальчик охотно слушал его.

В течение этого дня, 29 октября, перед глазами наших всадников простиралась та же бесконечно однообразная равнина. Около двух часов пополудни всадники увидели кучи побелевших костей. Это были остатки огромного стада быков. Но расположены были эти остатки не по извилистой линии, как лежат обыкновенно скелеты обессиленных, падающих одно за другим животных. Поэтому никто не мог объяснить, почему на сравнительно небольшом пространстве было собрано столько скелетов. Непонятно было это даже и для Паганеля, и он обратился за разъяснениями к Талькаву. Того, видимо, вопрос ученого нисколько не затруднил, и он немедленно что-то ответил.

Восклицание географа: «Быть не может!»— и последовавший за этим решительный кивок головы патагонца очень заинтересовали их спутников.

— Так что же это такое? — спросили они Паганеля.

— Небесный огонь, — ответил географ.

— Как, молния могла произвести подобные разрушения? — воскликнул Том Остин. — Убить наповал стадо в пятьсот голов!

— Талькав это утверждает, а он не ошибается. Я ему верю в данном случае, потому что грозы в пампасах отличаются особенной яростью. Только бы нам не испытать этого на себе!

— Что-то очень жарко, — промолвил Вильсон.

— Термометр должен показывать тридцать градусов в тени, — отозвался Паганель.

— Это меня не удивляет, — сказал Гленарван — я чувствую, как электричество пронизывает меня. Будем надеяться, что подобная жара недолго продержится.

— Ну нет, — возразил Паганель, — нельзя рассчитывать на перемену погоды, когда на горизонте не видно ни дымки.

— Тем хуже, — заметил Гленарван — наши лошади измучены зноем… А тебе, мой мальчик, не слишком жарко? — прибавил он, обращаясь к Роберту.

— Нет, сэр, — ответил мальчуган, — я люблю жару. Жара — вещь хорошая!

— Особенно зимой, — глубокомысленно заметил майор, пустив вверх клуб дыма от своей сигары.

Вечером сделали привал у заброшенного ранчо — глиняной мазанки с соломенной крышей. Около ранчо был частокол, правда полусгнивший, но все же он мог защитить лошадей от лисиц. Самим лошадям эти хитрые звери не в силах причинить вред, но они перегрызают их недоуздки, и лошади пользуются этим, чтобы вырваться на свободу.

В нескольких шагах от ранчо была вырыта яма, очевидно служившая кухней, так как в ней виднелась остывшая зола. Внутри ранчо имелись скамья, убогое ложе из бычьей кожи, котелок, вертел и чайник для приготовления матэ — чая индейцев из настоя сушеных трав, очень распространенного в Южной Америке. Втягивают его в себя, как многие американские напитки, через соломинку. По просьбе Паганеля, Талькав приготовил несколько чашек матэ, и наши путешественники с удовольствием запили им свой обычный ужин, найдя индейский напиток превосходным.

На следующий день, 30 октября, солнце встало в раскаленном тумане и устремило на землю необыкновенно жгучие лучи. Температура в этот день, видимо, была исключительно высока, а на равнине, к несчастью, нигде нельзя было укрыться от зноя. Однако маленький отряд снова храбро двинулся на восток. Несколько раз в пути встречались огромные стада. Не имея сил пастись из-за этой удручающей жары, скот лениво лежал на траве. Сторожей, вернее сказать — пастухов, не было. Одни собаки, привыкшие, спасаясь от жажды, высасывать молоко у овец, сторожили огромные стада коров и быков. Рогатый скот здесь очень спокойного нрава.

К полудню в пампасах начались изменения, которые не могли ускользнуть от глаз, утомленных однообразием этих мест. Злаки стали реже. Вместо них появились тощие репейники и гигантские чертополохи, футов в девять вышиной, которые могли бы осчастливить всех ослов земного шара. Там и сям виднелись низкорослые колючие кустарники темно-зеленого цвета. Как ни казались они невзрачны, а на такой иссушенной почве даже и они были ценны. До тех пор влага, сохранявшаяся в глинистой почве равнины, питала пастбища, и ковер травы был густ и роскошен. Но теперь этот ковер, местами истертый, местами прорванный, обнажил свою основу и обнаружил скудость почвы. Талькав указал спутникам на эти явные признаки возраставшей сухости.

— Я лично ничего не имею против этой перемены, — в заявил Том Остин: — все трава да трава — это в конце концов может и надоесть.

— Да, но там, где есть трава, есть и вода, — отозвался майор.

— О, у нас недостатка в этом нет, — вмешался Вильсон, — да и по дороге мы, конечно, встретим какую-нибудь реку.

Услышь эту фразу Паганель, он, конечно, не упустил бы случая сказать, что между Колорадо и горами аргентинской провинции реки очень редки, но как раз в этот момент географ объяснял Гленарвану одно явление, на которое тот обратил его внимание.

С некоторого времени в воздухе как будто чувствовался запах гари, а между тем до самого горизонта не видно было никакого огня. Не замечалось и дыма — указания на отдаленный пожар. Таким образом, это явление нельзя было объяснить какой-нибудь обычной причиной.

Вскоре запах горелой травы стал так силен, что все, за исключением Паганеля и Талькава, были удивлены.

На вопросы своих друзей географ, всегда готовый объяснить любое явление, поведал им следующее:

— Мы с вами не видим огня, но чувствуем запах дыма. А ведь нет дыма без огня, и эта поговорка так же верна в Америке, как и в Европе. Значит, где-то огонь имеется. Только у этих пампасов такая ровная поверхность, что воздушные течения не встречают здесь никаких препятствий, и запах горящей травы часто чувствуется миль за семьдесят пять.

— За семьдесят пять миль? — недоверчиво переспросил майор.

— Да, именно, — подтвердил Паганель. — Я должен прибавить, что эти пожары охватывают большие пространства и порой достигают значительной силы.

— Кто же поджигает прерии? — спросил Роберт.

— Иногда молния, когда травы очень высушены зноем, а иногда это дело рук индейцев.

— А с какой целью они это делают?

— Индейцы утверждают — не знаю, насколько это верно, — будто после таких пожаров в пампасах лучше растут злаки. Это доказывало бы, что зола удобряет почву. Я же лично думаю, что цель этих пожаров — уничтожить миллиарды клещей, докучающих стадам.

— Но такой энергичный способ может стоить жизни кое-кому из животных, бродящих по равнине, — заметил майор.

— Случается, что иногда сгорают целые стада, но какое это имеет значение при таком громадном их количестве!

— Я забочусь не об индейцах — это их дело, — продолжал Мак-Наббс, — а думаю о путешественниках, которые проезжают через пампасы. Разве они не могут быть застигнуты и охвачены пламенем?

— Как же, как же! — с видимым удовольствием воскликнул Паганель. — Это порой случается, и я лично ничего не имел бы против того, чтобы присутствовать при таком зрелище.

— Это похоже на нашего ученого, — сказал Гленарван. — В своей любви к науке он дошел бы до того, что согласился бы быть сожженным заживо!

— Ну нет, дорогой Гленарван, я ведь прочел Купера, и его «Кожаный Чулок» научил меня, как спастись от надвигающегося пламени. Надо просто вырвать траву вокруг себя по радиусу в несколько саженей. Нет ничего проще. Поэтому-то я нисколько не страшусь приближения пожара и, напротив, всеми силами стремлюсь его увидеть.

Но пожеланиям Паганеля не суждено было осуществиться, а если он и оказался наполовину изжарен, то только благодаря нестерпимо жгучим лучам солнца. Лошади тяжело дышали под влиянием этой тропической жары. Тени можно было ждать только от изредка набегавшего на огненный диск облачка. Тогда всадники, подгоняя лошадей, старались держаться в освежающей тени, которую вместе с облаком гнал вперед западный ветер. Но лошади скоро отставали, и солнце, ничем не заслоненное, заливало новыми огненными потоками иссохшую почву пампасов.

Вильсон, заявляя, что у них есть достаточный запас воды, не принял во внимание неутолимой жажды, терзавшей в течение этого дня путников, а его утверждение, что на их пути наверняка встретится какая-нибудь река, было слишком поспешным. На самом деле не видно было речек (однообразно плоская почва не представляла для них удобных русел), и даже искусственные водоемы, вырытые руками индейцев, и те все пересохли. Видя, что признаки засушливости с каждой милей увеличиваются, Паганель заговорил об этом с Талькавом и спросил его, где рассчитывает он найти воду.

— В озере Салинас, — ответил индеец.

— А когда мы доедем до него?

— Завтра вечером.

Обычно аргентинцы во время путешествий по пампасам роют колодцы и находят воду на глубине нескольких саженей. Но наши путешественники, не имея нужных инструментов, не могли прибегнуть к этому способу. Пришлось ограничиваться уменьшенной порцией воды, и хотя, маленький отряд и не испытывал мучительной жажды, но все же не имел возможности напиться вволю.

Вечером, после перехода в тридцать миль, сделали привал. Все рассчитывали восстановить силы крепким сном, но ночью тучи назойливых москитов и комаров не дали никому покоя. Появление этих насекомых указывало на предстоящую перемену ветра. И действительно, вскоре он изменил направление: стал дуть с севера. А эти проклятые насекомые обычно исчезают из той местности лишь при южном и юго-западном ветре.

В то время как майор спокойно переносил мелкие жизненные невзгоды, Паганель, напротив, негодовал на них. Проклиная москитов и комаров, он сожалел о том, что нет подкисленной воды, которая успокаивала бы жгучую боль от множества укусов. И хотя майор пытался утешить географа, говоря, что надо считать себя уже счастливым, если из трехсот видов насекомых, известных естествоиспытателям им приходится иметь дело только с двумя, Паганель все же проснулся в плохом настроении. Однако, когда отряд на заре собирался двинуться в путь, торопить ученого не понадобилось, так как в этот день предстояло добраться до озера Салинас. Лошади были очень переутомлены. Они чуть не умирали от жажды, хотя всадники, заботясь о них, и урезывали свою собственную порцию воды. Засуха еще больше давала себя чувствовать, а зной при северном, несущем пыль ветре — этом самуме пампасов — казался еще нестерпимей.

Вдруг Мюльреди, ехавший впереди, повернул назад и сообщил своим спутникам о приближении отряда индейцев. К этой встрече отнеслись различно. Гленарвану пришло в голову, что от этих туземцев он, пожалуй, сможет узнать что-нибудь о потерпевших крушение на «Британии». Что касается Талькава, то он отнюдь не был рад встрече с индейцами-кочевниками: считая их грабителями, он старался избегать их.

По его указанию, маленький отряд сгрудился и привел в боевую готовность оружие. Нужно было приготовиться ко всему.

Вскоре показался отряд индейцев. Он состоял человек из десяти, не больше. Это успокоило патагонца. Индейцы приблизились на расстояние каких-нибудь ста шагов. Теперь их легко можно было разглядеть. Эти туземцы принадлежали к тому пампасскому племени, которое в 1833 году разгромил генерал Розас. Рослые, с высоким выпуклым лбом, оливковым оттенком кожи, они являлись прекрасными представителями индейской расы.

Одеты они были в шкуры гуанако и хорька, а вооружение их состояло из копий футов в двадцать длиной, ножей, пращей, болас и лассо. По ловкости, с которой они управляли лошадьми, видно было, что это искусные наездники.

Они остановились шагах в ста от путешественников и стали совещаться, крича и жестикулируя. Гленарван направил к ним своего коня. Но не успел он проехать и двух саженей, как отряд индейцев круто повернул и с невероятной быстротой скрылся из виду. Истомленные лошади наших всадников, конечно, никак не смогли бы их догнать.

— Трусы! — крикнул Паганель.

— Честные люди так быстро не убегают, — прибавил Мак-Наббс.

— Что это за индейцы? — спросил Паганель Талькава.

— Гаучосы.

— Гаучосы, — повторил Паганель, поворачиваясь к своим спутникам, — гаучосы! Тогда нам не стоило принимать всех этих мер предосторожности, ибо бояться индейцев было нечего.

— Почему так? — спросил майор.

— Да потому, что эти гаучосы— безобидные крестьяне.

— Вы так думаете, Паганель?

— Конечно. Они нас приняли за грабителей и потому обратились в бегство.

Гленарван был очень раздосадован тем, что ему не удалось вступить в переговоры с этими туземцами, кем бы они ни были.

— Если я не ошибаюсь, эти гаучосы вовсе не безобидные крестьяне, — заявил майор.

— Что вы! — воскликнул Паганель.

И он с таким жаром принялся спорить по этому этнологическому вопросу, что даже умудрился расшевелить майора, и тот, вопреки своей обычной сдержанности, сказал ему:

— Мне думается, вы неправы, Паганель.

— Неправ? — переспросил ученый.

— Да. Сам Талькав принял этих индейцев за грабителей, а он хорошо знает эти края.

— Ну и что ж? На этот раз Талькав ошибся, — возразил с некоторой резкостью Паганель — гаучосы— мирные землепашцы, люди, занимающиеся скотоводством, и только. Я сам писал об этом в одной брошюре о пампасах, пользующейся некоторой известностью.

— Значит, вы ошиблись, господин Паганель.

— Я ошибся, господин Мак-Наббс?

— Если угодно — по рассеянности, — продолжал настаивать майор, — и вам надо будет внести некоторые поправки в следующее издание вашей брошюры.

Паганель, очень уязвленный тем, что его географические сведения не только подвергаются сомнению, но и становятся предметом шуток, начал раздражаться.

— Знайте, милостивый государь, — сказал он майору, — что мои книги не нуждаются в подобных исправлениях!

— Нет, нуждаются, по крайней мере в данном случае! — возразил Мак-Наббс, также охваченный упрямством.

— Вы, сударь, что-то придирчивы сегодня! — отрезал Паганель.

— А вы что-то сварливы! — отпарировал майор.

Спор неожиданно принял большие размеры, чем этого заслуживал, разумеется, такой незначительный повод, и Гленарван нашел нужным вмешаться.

— Несомненно, — сказал он, — в вашем споре, с одной стороны, есть придирчивость, а с другой — сварливость. По правде сказать, вы оба удивляете меня.

Патагонец, не понимая, о чем спорят два друга, без труда догадался, что они готовы поссориться. Он улыбнулся и спокойно сказал:

— Это северный ветер.

— Северный ветер! — воскликнул Паганель. — При чем тут северный ветер?

— Ну конечно, — отозвался Гленарван, — ваше плохое настроение объясняется северным ветром. Помнится, мне говорили, что на юге Америки он чрезвычайно раздражает нервную систему.

— Клянусь святым Патриком, вы правы, Эдуард! — воскликнул майор и расхохотался.

Но Паганель, не на шутку раздраженный, сдаваться не желал и набросился на Гленарвана, вмешательство которого ему казалось неуместно шутливым.

— Так, по-вашему, сэр, моя нервная система в возбужденном состоянии?

— Конечно, Паганель, и причина этому — северный ветер. Он здесь часто наталкивает людей даже на преступления, подобно северному ветру в окрестностях Рима.

— На преступления? — крикнул ученый. — Так я имею вид человека, собирающегося совершать преступления?

— Я этого не говорю.

— Скажите лучше прямо, что я хочу зарезать вас!

— Ох, боюсь этого! — ответил Гленарван, не будучи больше в состоянии удерживаться от смеха. — К счастью, северный ветер дует лишь в течение одного дня.

Слова Гленарвана возбудили всеобщий хохот.

Паганель пришпорил лошадь и ускакал вперед, желая рассеять в одиночестве свое плохое настроение. Через какие-нибудь четверть часа он уже и не помнил о происшедшем. Так на короткое время ученый изменил своему добродушному характеру, но, как правильно указал Гленарван, причина этого была чисто внешняя.

В восемь часов вечера Талькав, ехавший несколько впереди, сообщил, что они приближаются к желанному озеру. Четверть часа спустя маленький отряд уже спускался по крутому берегу озера Салинас. Но здесь путников ожидало тяжелое разочарование: озеро пересохло.

Глава XVIII

В поисках пресной воды

Озером Салинас заканчивается ряд небольших озер, которые тянутся между Сьерра-Бентана и Сьерра-Гуамини. Раньше к Салинасу направлялись из Буэнос-Айреса целые экспедиции для добывания соли, так как воды его содержат весьма значительное количество хлористого натрия. Но теперь вследствие жгучего зноя вода испарилась, и осевшая соль превратила озеро в огромное сверкающее зеркало.

Когда Талькав говорил о питьевой воде озера Салинас, он, в сущности, имел в виду не самое озеро, а пресные речки, впадающие в него во многих местах. Но в данное время и они пересохли: все выпило палящее солнце. Легко представить себе то подавленное состояние, которое овладело нашими путешественниками, измученными жаждой, когда они увидели высохшие берега озера Салинас.

Надо было немедленно принять какое-нибудь решение. То незначительное количество воды, какое еще сохранялось в бурдюках, было наполовину испорчено и не могло утолить жажду. А она жестоко давала себя чувствовать. И голод и усталость забывались перед этой насущной потребностью. Изнуренные путешественники приютились в руха — кожаной палатке, раскинутой и оставленной туземцами в небольшом овраге. Лошади, лежа на илистых берегах озера, с видимым отвращением жевали водоросли и сухой тростник.

Когда все разместились в руха, Паганель обратился к Талькаву с просьбой высказать свое мнение относительно того, что следует предпринять. И географ и индеец говорили быстро, но Гленарвану все же удалось разобрать несколько слов. Талькав говорил спокойно, а Паганель жестикулировал за них обоих. Их диалог длился несколько минут, после чего патагонец, замолчав, скрестил руки на груди.

— Что он сказал? — спросил Гленарван. — Мне показалось, что он советует нам разделиться.

— Да, на две группы, — ответил Паганель. — Те, у кого лошади еле передвигают ноги, пусть как-нибудь продолжают свой путь вдоль тридцать седьмой параллели. Те же, у которых лошади в лучшем состоянии, должны, опередив первый отряд, отправиться на поиски реки Гуамини, которая впадает в озеро Сан-Лукас в тридцати одной миле[48] отсюда. Если воды в этой реке достаточно, второй отряд подождет первый на ее берегах. Если же Гуамини также пересохла, то отряд направится обратно навстречу товарищам, чтобы избавить их от напрасного перехода.

— А тогда что делать? — спросил Том Остин.

— Тогда придется спуститься на семьдесят пять миль к югу, к отрогам Сьерра-Бентана, а там рек очень много.

— Совет неплох, — сказал Гленарван, — и нам нужно немедленно последовать ему. Моя лошадь, еще не очень пострадала от недостатка воды, и я предлагаю себя в спутники Талькаву.

— О сэр, возьмите и меня с собой! — взмолился Роберт, как будто дело шло об увеселительной поездке.

— Но сможешь ли ты поспевать за нами, мальчик?

— Да! У меня хорошая лошадь. Она так и рвется вперед… Так как же, сэр?.. Прошу вас!

— Хорошо, едем, мой мальчик, — согласился Гленарван. Он, в сущности, был очень рад, что ему не придется расставаться с Робертом. — Не может же быть, в самом деле, чтобы нам втроем не удалось найти какой-нибудь источник свежей и чистой воды!

— А я? — спросил Паганель.

— О, вы, милейший Паганель, останетесь с запасным отрядом, — отозвался майор. — Вы слишком хорошо знаете и тридцать седьмую параллель, и реку Гуамини, и вообще все пампасы, чтобы покинуть нас. Ни Мюльреди, ни Вильсон, ни я — никто из нас не будет в силах добраться до места, которое Талькав назначит для встречи. Под знаменем же храброго Жака Паганеля мы смело двинемся вперед.

— Приходится покориться, — согласился географ, очень польщенный тем, что его поставили во главе отряда.

— Но смотрите только не будьте рассеянны, — прибавил майор, — не приведите нас туда, где нам нечего будет делать: например, обратно к берегам Тихого океана!

— А вы-таки заслуживали бы этого, несносный майор!.. — смеясь, сказал Паганель. — Но вот что скажите мне, дорогой Гленарван: как будете вы объясняться с Талькавом?

— Я полагаю, что нам с патагонцем не придется разговаривать, — ответил Гленарван, — но в каком-нибудь экстренном случае тех испанских слов, которые я знаю, хватит для того, чтобы мы поняли друг друга.

— Так отправляйтесь в путь, мой достойный друг, — ответил Паганель.

— Сначала поужинаем, — сказал Гленарван, — а за тем, если сможем, поспим перед отъездом.

Путешественники закусили всухомятку, что, конечно, мало подкрепило их, а затем, за неимением лучшего, улеглись спать. Паганелю снились потоки, водопады, речки, реки, пруды, ручьи, даже полные графины — словом, снилось все, в чем обычно содержится питьевая вода. То был настоящий кошмар.

На следующий день, в шесть часов утра, лошади Талькава, Гленарвана и Роберта Гранта были оседланы. Их напоили оставшейся в бурдюках водой. Пили они с жадностью, но без удовольствия, ибо вода эта была отвратительная. Когда лошади были напоены, Талькав, Гленарван и Роберт вскочили в седла.

— До свиданья! — крикнули остающиеся.

— Главное, постарайтесь не возвращаться! — добавил Паганель.

Вскоре патагонец, Гленарван и Роберт потеряли из виду маленький отряд, оставленный на попечении географа.

Desertio de las Salinas, то есть пустыня озера Салинас, по которой ехали наши всадники, представляла собой равнину с глинистой почвой, поросшую чахлыми кустами футов в десять вышиной, низкорослыми мимозами (курра-мамель) и кустообразными растениями юмма, содержащими много соды. Кое-где встречались обширные пласты соли, отражавшие с необыкновенной яркостью солнечные лучи. Если бы не палящий зной, эти баррерос[49] можно было бы легко принять за обледенелые участки земной поверхности. Контраст между сухой, выжженной почвой и сверкающими соляными пластами придавал пустыне своеобразный и интересный вид.

Совершенно иную картину представляет находящаяся в восьмидесяти милях южнее Сьерра-Бентана, куда, если пересохла река Гуамини, пришлось бы спуститься нашим путешественникам. Этот край, обследованный в 1835 году капитаном Фиц-Роем — главой экспедиции на «Бигле», — необыкновенно плодороден. Здесь находятся роскошные, лучшие на индейских землях пастбища. Северо-западные склоны Сьерра-Бентана покрыты пышными травами; ниже расстилаются леса, богатые разнообразными видами растений. Там растет альгаробо — род рожкового дерева, плоды которого сушат, размельчают и готовят из них хлеб, весьма ценимый индейцами; белое квебрахо — дерево с длинными, гибкими ветвями, напоминающее нашу европейскую плакучую иву; красное квебрахо, отличающееся необыкновенной прочностью; легко воспламеняющийся наудубай, часто являющийся причиной страшнейших пожаров; вираро, со своими лиловыми цветами имеющее форму пирамиды; и, наконец, восьмидесятифутовый гигант тимбо, под колоссальной кроной которого может укрыться от солнечных лучей целое стадо. Аргентинцы не раз пытались колонизировать этот богатый край, но им так и не удалось преодолеть враждебность индейцев.

Конечно, такое плодородие данной местности говорило о том, что сюда несут свои воды многочисленные речки, свергаясь по склонам горной цепи. И в самом деле, речки эти даже во время сильнейших засух никогда не пересыхают. Но чтобы добраться до них, нужно было продвинуться к югу на сто тридцать миль. Вот почему Талькав был несомненно прав, решив сначала направиться к реке Гуамини: это было и гораздо ближе и в нужном направлении.

Лошади наших трех всадников быстро неслись вперед. Эти превосходные животные, видно, инстинктивно чувствовали, куда направляли их хозяева. Особенно резво держала себя Таука. Она птицей перелетала через пересохшие ручьи и кусты курра-мамель. Лошади Гленарвана и Роберта, увлеченные ее примером, смело следовали за ней, хотя и не с такой легкостью. Талькав, словно приросший к седлу, служил также примером для своих спутников.

Патагонец часто оглядывался на Роберта. Видя, что мальчик крепко и правильно сидит в седле, наблюдая его выставленную вперед грудь, свободно опущенные ноги, прижатые к седлу колени, он выражал свое удовольствие одобрительным криком. Действительно Роберт Грант становился превосходным наездником и заслуживал похвалы индейца.

— Браво, Роберт! — поощрял мальчика Гленарван. Талькав, видимо, доволен тобой.

— Чем же он доволен, сэр?

— Доволен твоей посадкой.

— О, я крепко держусь, вот и все, — краснея от удовольствия, ответил мальчуган.

— А это главное, Роберт, — продолжал Гленарван. — Ты слишком скромен, но я предсказываю тебе, что из тебя выйдет отличный спортсмен.

— Что ж, это хорошо, — смеясь, сказал Роберт. — Но ведь папа хочет сделать из меня моряка. Что-то он скажет на это?

— Одно не мешает другому. Хоть и не все наездники являются хорошими моряками, но все моряки способны сделаться хорошими наездниками. Сидя верхом на рее, приучаешься крепко держаться, а осадить коня, заставить его выполнять боковые и круговые движения — это приходит само собой, ибо все это очень естественно.

— Бедный отец! — промолвил мальчик. — Как будет он благодарен вам, сэр, когда вы его спасете!

— Ты очень любишь его, Роберт?

— Да, сэр. Папа ведь был так добр к нам с сестрой! Он только и думал о нас. После каждого дальнего плавания он привозил нам подарки из всех тех стран, где он побывал. Но что бывало дороже всего — он, вернувшись домой, с такой любовью говорил с нами, так ласкал нас! О, когда вы узнаете папу, вы сами его полюбите! Мэри на него похожа. У него такой же мягкий голос, как и у нее. Для моряка это даже странно, не правда ли?

— Да, очень странно, Роберт, — согласился Гленарвав.

— Я вот как будто вижу его, — продолжал мальчик, словно говоря сам с собой. — Хороший, славный папа! Когда я был маленьким, он укачивал меня на коленях, напевая старинную шотландскую песню, где говорится об озерах нашей родины. Порой мне вспоминается эта песня, но смутно. Мэри тоже помнит ее. Ах, как мы любили его! Знаете, мне кажется, что нужно быть ребенком, чтобы так любить своего отца!

— Но нужно вырасти, чтобы научиться уважать его, мой мальчик, — сказал Гленарван, растроганный признаниями, вырвавшимися из этого юного сердца.

За время их разговора лошади замедлили ход и пошли шагом.

— Ведь мы найдем его, правда? — проговорил Роберт после нескольких минут молчания.

— Да, мы найдем его, — ответил Гленарван. — Талькав навел нас на его след, а патагонец внушает мне доверие.

— Талькав— славный иидеец, — отозвался мальчик.

— Без сомнения!

— Знаете что, сэр?

— Скажи — что, а тогда я отвечу тебе.

— Я хочу сказать, что вокруг вас только славные люди: миссис Элен — я так ее люблю! — майор со своим невозмутимым видом, капитан Манглс, господин Паганель, а потом матросы «Дункана», такие отважные и такие преданные!

— Я знаю это, мой мальчик, — ответил Гленарван.

— А знаете ли вы, что вы лучше всех?

— Ну нет, этого я не знаю.

— Так знайте это, сэр! — воскликнул Роберт, хватая руку Гленарвана и горячо целуя ее.

Гленарван тихонько покачал головой. Он продолжал бы разговаривать с Робертом, если бы Талькав жестом не дал им понять, чтобы они поторапливались и не отставали. Необходимо было не терять времени и помнить об оставшихся позади.

Все трое всадников снова пустились вперед крупной рысью. Но вскоре стало ясно, что лошадям, за исключением Тауки, это было не под силу. В полдень пришлось дать им часовой отдых. Они совсем выбились из сил и даже отказывались есть пучки альфафары — род люцерны, — тощей и выжженной палящими лучами солнца.

Гленарвана охватило беспокойство: признаки засушливости не исчезали, и недостаток воды мог привести к гибельным последствиям. Талькав молчал и, вероятно, думал, что в отчаяние приходить преждевременно, пока не выяснилось, пересохла или нет река Гуамини.

Итак, он снова двинулся вперед, и волей-неволей, побуждаемые хлыстами и шпорами, лошади поплелись шагом — большего от них добиться нельзя было.