Студопедия КАТЕГОРИИ: АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Основные концепции периодизации истории перевода ⇐ ПредыдущаяСтр 3 из 3
В современной науке мы встречаем различные подходы к периодизации истории переводческого опыта. П.И. Копанев выделяет в истории перевода четыре периода. Он полагает, что «в ходе конкретно-исторического рассмотрения практики и теории перевода в целом и художественного перевода в частности все с большей отчетливостью проступают хронологические этапы духовного развития человечества и его многовековой культуры, совпадающие в основном с этапами социально-исторической хронологии мира». Он различает · первый, или древний, период (рабство и феодализм); · второй, или средний (от первоначального накопления капитала до научно-технической революции XVIII в. включительно; · третий, или новый, период (конец XVIII — конец XIX в.); четвертый, или новейший, период (конец XIX-XX в.). Данная периодизация, разумеется, не лишена оснований. В самом деле, любое явление культуры, каковым является и перевод, может рассматриваться на фоне принятой исторической наукой периодизации человеческой цивилизации. Однако замечание Ван Офа о прерывистости истории перевода, как во времени, так и в пространстве, позволяет усомниться в том, что каждый из рассматриваемых периодов оставил в истории перевода особый след и продемонстрировал существенные отличия от того, что делалось в переводе и писалось о переводе в другие исторические периоды. В пределах одного исторического периода могли произойти такие важные события, которые вполне смогли бы составить главные вехи в истории рассматриваемого явления. Для представления истории перевода эта периодизация оказывается недостаточно эффективной, прежде всего потому, что имеет сугубо экономические основания — отношение к собственности (рабство, феодализм, накопление капитала) и построенные на вариантах этого отношения социально-экономические формации. Перевод же не связан напрямую ни с экономикой, ни с общественным строем, ни даже с таким значительным явлением, как научно-техническая революция XVII в. С момента своего возникновения перевод одинаково обслуживает все общественные формации с любым отношением к собственности и с любым уровнем научно-технического развития. Разумеется, для истории перевода интересно, были ли переводчики рабами или свободными гражданами в эпоху рабовладельческого строя, как складывались отношения между переводчиками и феодалами, когда переводчики перестали писать гусиными перьями и т.п. Но все эти и многие подобные интересные вопросы все же составляют периферийную область проблематики истории и теории перевода. Центральная область формируется вокруг одного единственного, главного вопроса теории перевода: что происходит при переводе? Этот общий вопрос включает в себя массу более частных: об эквивалентности и адекватности, о преобразованиях и инварианте, о смысле и значениях, о содержании и форме, о вольном и буквальном, о верности и предательстве и многие другие. С момента возникновения перевода до настоящего времени переводчики решают в основном одни и те же задачи, спорят об одних и тех же проблемах независимо от смены общественно-экономических формаций, от научно-технических и социальных революций. В то же время нелепо было бы отрицать тот очевидный факт, что перевод имеет богатую событиями историю. Следовательно, эта история может быть так или иначе описана, т.е. перевод может быть представлен в историческом развитии. Дж. Стейнер, автор книги «После Вавилона», предпринимает такую попытку. Но его периодизация истории перевода строится уже на иных основаниях. Предложенная им периодизация представляется более интересной для науки о переводе, ведь этот исследователь изначально концентрирует внимание на значительных явлениях именно в данной области культуры, для него первичным оказываются переводческие события. Более того, периодизация Стейнера показывает не только явления собственно перевода (что, кто, когда переводил), но и эволюцию теоретических взглядов на перевод. Стейнер также выделяет в истории перевода четыре периода, границы между которыми, по его собственному признанию, вовсе не абсолютны. Первый период начинается с рассуждений Цицерона о том, как он переводил, точнее не переводил, речи греческих ораторов Эсхина и Демосфена, и работы Горация «Поэтическое искусство» и заканчивается комментариями Фридриха Гёльдерлина, немецкого поэта начала XJX в., к собственным переводам Софокла (1804). В этот период переводческая практика служит материалом для анализа и некоторых выводов. Стейнер признает, что в этот весьма обширный исторический период (18 веков!) было вписано немало ярких страниц в историю перевода, однако, несмотря на это, весь период характеризуется явно выраженным эмпиризмом. Второй период Стейнер называет этапом теории и герменевтических разысканий. Его начало Стейнер связывает с именами Александра Фрейзера Тайтлера, автора очерка о принципах перевода (TytlerAlexanderFraser. EssayonthePrinciplesofTranslation), вышедшего в Лондоне в 1792 г., и Фридриха Шлейермахера, чья работа о переводе {SchleiermacherFriedrich. UeberdieverschiedenenMethodendesUebersetzens) появилась в 1813 г. В этот период вопрос о природе перевода рассматривается в более широком контексте теорий о взаимодействии сознания и языка. Это эра определения сущности перевода и построения его философско-поэтической теории. В это время уже складывается и историография перевода. Данный период завершается блестящей, но лишенной, по мнению Стейнера, научной строгости книгой французского писателя и переводчика Валери Ларбо «Под покровительством св. Иеронима», вышедшей в 1946 г. Третий период, современный, начинается в 40-е гг. появлением первых статей по теории машинного перевода. Начало этого периода Стейнер связывает с именами русских и чешских ученых, которые, унаследовав, по его мнению, идеи формализма, пытались применить лингвистическую теорию и статистические методы к исследованию перевода. В этот период предпринимаются попытки установить соответствие между формальной логикой и моделями языковых трансформаций. Период отмечен интенсивными научными разысканиями в области перевода. Выходит множество публикаций о переводе. Появляются работы по теории перевода А. Федорова, Р.-А. Броуера, У. Арроусмита и др. Переводчики-профессионалы создают свои организации и начинают издавать свои журналы. По мнению Стейнера этот период в той или иной степени продолжается и до настоящего времени: логический подход, построенный на оппозициях, а также контрастивный, литературоведческий, семантический и сравнительный методы, наметившиеся и развившиеся в работах 40-х и 50-х гг. XX столетия, успешно применяются и в настоящее время (нужно иметь в виду, что книга Стейнера вышла в 1975 г.). Но с начала 60-х гг. акцент в разысканиях в области теории перевода несколько смещается и начинается новый, четвертый, период. Начало четвертого периода Стейнер связывает с «открытием» статьи о переводе Вальтера Беньямина (BenjaminWalter. DieAufgrabedesUebersetzers), опубликованной еще в 1923 г. и представляющей собой предисловие к переводам Ш. Бодлера, а также с популярностью экзистенциалистских идей Мартина Хайдеггера и Ханса-Георга Гадамера. Новое направление он определяет как герменевтическое. Наступает период почти метафизических разысканий в области письменного и устного перевода, угасания надежд на возможности автоматического перевода, стычек «универсалистов» с «релятивистами». Перевод оказывается полем сражения лингвистов. В это же время теория перевода выходит за пределы лингвистики и становится объектом междисциплинарных научных исследований, располагаясь на стыке антропологии, психологии, социологии, а также таких смежных дисциплин, как этнолингвистика и социолингвистика. Классическая филология, сравнительное литературоведение, лексическая статистика, этнография, социология уровней языка, формальная риторика, поэтика, грамматический анализ смыкаются, для того чтобы прояснить суть акта перевода и механизмы «межъязыковой жизни», заключает Стейнер. Но и эта периодизация, несм1отря на то, что она построена на анализе работ, посвященных собственно переводу, также оказывается уязвимой для критики. Так, М. Балляр в книге «От Цицерона до Беньямина» (по признанию автора, название книги навеяно именно данной периодизацией), рассматривая периодизацию Стейнера, пишет, что его настораживает даже не столько историческая неопределенность классификации Стейнера, так как тот оперирует относительно точными датами, сколько ее безапелляционность, а также возникающее чувство неудовлетворенности. «Мы вправе ожидать развития или обоснования данной классификации, — пишет Балляр, — однако автор этого не делает». В то же время, продолжает исследователь, существует, даже если принимать с некоторыми оговорками временные границы, договоренность в различении исторических периодов: античность, Средние века, Возрождение, XVII в., XVIII в. Балляр отдает предпочтение изучению истории перевода именно в таком ключе, чтобы облегчить ориентирование, привязку ко времени событий из сферы перевода, даже если подобная периодизация истории может приниматься с оговорками. Таким образом, взгляд Балляра на историю перевода близок тому, что мы встречаем у Копанева: он также предлагает рассматривать историю перевода по периодам или эпохам, традиционно выделяемым историей человеческой цивилизации. Однако, как мы видим, периодизация истории, на которую опирается Балляр, отличается от социально-экономической периодизации, составляющей основу исторических разысканий Копанева. Балляр в большей степени, чем Копанев, во всяком случае, по замыслу, опирается на явления не материальной культуры (экономики), а духовной. Именно в этом их основное различие. Историю перевода как явления духовной культуры можно изучать по этапам развития именно духовной сферы человеческой цивилизации. Поэтому периодизация истории перевода Балляра, на мой взгляд, более соответствует характеру изучаемого объекта. Однако и она не лишена некоторых недомолвок и субъективности. Взгляд на периодизацию истории перевода, который мы обнаруживаем в работе Балляра, разделяют и грузинские исследователи Д.З. Гоциридзе и Г.Т. Хухуни. Критикуя концепцию Стейнера, они утверждают, что предложенная им периодизация истории перевода лишена истинного историзма, так как в ней «по существу игнорируются те различия, которые характеризовали развитие перевода и переводческой мысли в течение двух тысяч лет — от античных авторов до европейских романтиков». Они, подобно Балляру, избирают для истории перевода периодизацию, основанную на выделении этапов духовной жизни общества, точнее этапов развития литературы. Принимая историко-литературный подход к исследованию фактов истории перевода, эти исследователи опираются на мнение, высказывавшееся многими переводоведами (А.В.Федоровым, Ю.Д.Левиным, Г.Р. Гочечиладзе) о неразрывной связи перевода с жизнью литературы. Подобный подход вполне правомерен с одной лишь оговоркой: если рассматривать историю только письменного перевода. Однако далеко не всегда переводческая мысль ограничивалась областью литературного перевода. Даже если признать литературой абсолютно все, что написано человечеством, не выделяя в особую область художественное словесное творчество, то и в этом случае остается обширная область устного перевода, также неоднократно привлекавшая внимание исследователей перевода. Поэтому построение периодизации историк перевода в виде кальки истории литературы также оказывается уязвимым, хотя, разумеется, такая периодизация более объективна потому, что в основе и перевода, и литературы лежит речевая деятельность человека. Критические замечания, высказывавшиеся в адрес периодизации Стейнера, не лишены оснований. В самом деле, выбор имен исследователей и их работ в качестве вех, знаменующих начало и завершение того или иного этапа в истории переводческой мысли, несколько субъективен. В частности, это касается рубежа первого и второго периодов. Существенного сдвига в теории перевода ни в конце XVIII, ни в начале XIX в. не произошло, несмотря на то что в XIX в. философы обратились к проблемам языка и сознания и появились работы по сравнительно-историческому языкознанию. Перевод продолжал рассматриваться лишь фрагментарно, попутно с другими аспектами языка и культуры, точнее взаимодействия языков и культур. Но, как и прежде, размышления о переводе носили главным образом эмпирический характер и возникали обычно по поводу той или иной переведенной книги. Можно согласиться со Стейнером, что конец 40-х гг. XX в. оказался поворотным моментом в истории переводческой мысли. Это действительно связано с первыми опытами машинного перевода, которые стали возможны благодаря бурному развитию структурной лингвистики, и кибернетики. Но переворот в «переводческом сознании» произошел еще и потому, что на перевод взглянули как на особый вид сложнейшей интеллектуальной деятельности, существующей в разных формах и имеющей свои, пока еще не познанные внутренние законы. Предпринимались множественные попытки построения моделей перевода. Изучению подвергались уже не только переведенные тексты в их сравнении с оригиналами. Перевод изучался в большей степени с позиций порождения речи. Нельзя не согласиться и с тем, что ослабление интереса исследователей к моделированию переводческих процессов, обусловит мое некоторой ограниченностью сугубо структурного подхода к переводу, и связанное с ним разочарование в возможностях машинного интереса вновь вывели на передний план личность переводчика, заставили задуматься об объективном и субъективном началах перевода. Разумеется, в центре внимания вновь оказался ivkct, продукт переводческой деятельности, единственный вещественный источник, дающий возможность вывести скрытые законы перевода. Это действительно было началом нового — герменевтического — этапа в истории переводческой теории. Следует согласиться со Стейнером, что в настоящее время успешно сосуществуют оба подхода к изучению проблем перевода: и структурно-трансформационный, и герменевтический. Сочетание этих подходов отражает двуединую сущность перевода как изучаемого объекта: понимание смысла текста (герменевтический аспект) и межъязыковое преобразование исходного текста в текст па ином языке. За четверть века после выхода в свет книги Стейнера крен в сторону герменевтики перевода еще более усилился. Проблема «диалога культур» стала одной из центральных в гуманитарных исследованиях. И опять привилегированным полем исследований, научных и ненаучных дискуссий стал перевод, дающий поистине неисчерпаемый материал для сравнительных культурологических разысканий. Классификация Стейнера при всей ее уязвимости для критики (нерасчлененность первого периода, охватывающего 18 веков, излишняя категоричность, недостаточность обоснования, отсутствие историчности) тем не менее, весьма интересна для теории перевода и истории переводческой мысли. Прежде всего Стейнер не претендует на построение истории перевода. Он лишь пытается представить в историческом ракурсе взгляды на перевод, содержащиеся в некоторых работах, и объединить их вокруг идей или методов познания, доминировавших в тот или иной период. Ведь не случайно построенная им классификация открывается высказываниями о переводе Цицерона, в то время как перевод существовал еще за многие тысячелетия до того. Поэтому историографическая концепция Стейнера представляется вполне состоятельной. Иначе говоря, периодизация истории перевода и истории взглядов па перевод, рассуждений о переводе — не одно и то же. В то же время определенная неудовлетворенность данной классификацией все же остается. Возникает она из-за того, что первый, эмпирический, период в истории взглядов на перевод не прекратился в начале XIX в. в связи с интересом филологов и философов к проблеме языка и мышления. Эмпирический подход к анализу переводческих действий, как собственных, так и действий других, оценка их правомерности или, напротив, ошибочности существовали во все века и продолжают существовать поныне. Вспомним высказывания о трудностях перевода, о невозможности перевести те или иные фрагменты текста Августа Шлегеля, основоположника сравнительно-исторического языкознания, или рассуждения о переводе Вильгельма Гумбольдта в XIX в., т.е. в период, о котором Стейнер говорит как о периоде философских взглядов на перевод. В XX в., уже тогда, когда перевод вобрал в себя, пожалуй, все идеи и методы структурной лингвистики, мы встречаем аналогичные высказывания у Н. Любимова, И. Кашкина и многих других переводчиков и литературных критиков. Эту область взглядов на перевод можно определить как переводческую критику, как самостоятельную, сравнительную по своей сути ветвь литературной критики, которая существует со времен Цицерона. Разумеется, она не остается неизменной и развивается под воздействием новых идей смежных наук: лингвистики, психологии, этнографии, социологии и др. Но в основе ее все тот же эмпирический подход, она все так же опирается на практический опыт переводчиков, анализируя, критикуя, сравнивая переводы конкретных произведений. Стейнер сам признает, что, несмотря на богатую событиями историю перевода и вопреки значимости тех, кто писал об искусстве и теории перевода, число оригинальных и существенных идей по этой проблематике весьма ограниченно. Почти без исключения от Цицерона и Квинтилиана до наших дней положения повторяются, а рассуждения идут теми же путями. Внутри выделенных Стейнером периодов было немало интересных и значительных явлений в истории перевода. Возникали новые идеи, одни идеи одерживали верх над другими, менялись литературные вкусы и языковые нормы, изменялись критерии оценки верности перевода. Появлялись работы теоретического плана, в которых находили отражение все эти изменения. Однако ни сами изменения в практике перевода, ни их теоретические обоснования не составляли переходных моментов, знаменовавших завершение одного периода и начало другого. В лучшем случае они свидетельствовали о появлении чего-либо нового на фоне непрерывного процесса переводческой практики и переводческой критики. Иначе говоря, в истории перевода можно выделить моменты, когда какая-либо идея состоялась, возникла. Но, состоявшись однажды, она продолжает жить в сознании людей, занимающихся переводом.
ПЕРЕВОДЧЕСКИЙ ОПЫТ И МИФЫ Библейские притчи Донаучной формой знания, способной, однако, пролить свет на те или иные события, произошедшие в глубокой древности и не оставившие каких-либо свидетельств, достойных служить фактами для научного анализа, служат мифы. Исследователь мифологии и истории религий МирчаЭлиаде писал: «Миф повествует о какой-либо священной истории, т.е. о каком-то первичном событии, произошедшем в начале Времени, abinitio... это всегда рассказ о каком-то "сотворении", о том, каким образом какая-либо вещь состоялась, т.е. начала существовать». Вавилон — символ перевода и... ошибка интерпретации В текстах Священного Писания мы находим и мифологическую версию происхождения языка, и версию его разделения. В Библии описан процесс сотворения мира путем присвоения имен вещам. Иначе говоря, говорение, точнее называние, лежит в основе сотворения мира Богом. «В начале было Слово, — сказано в Евангелии от Иоанна, — и Слово было у Бога и Слово было Бог. Оно было вначале у Бога» (Иоанн, 1: 1). Интересно, что Бог дал названия лишь наиболее существенным объектам, он назвал свет днем, а тьму — ночью, твердь — небом, а сушу — землей, собрание вод — морем. Что же касается всех живых существ на земле, то наречение их именами было поручено Богом первому человеку. Таким образом, слово, т.е. язык, оказывается первоосновой мироздания или, точнее, основой осознания первым человеком окружающего мира. Иначе говоря, возникновение сознания происходит одновременно с возникновением языка. Исключительная роль языка в «сотворении мира» человеком, т.е. в познании мира и в способности идентифицировать предметы через их имена, абстрактные знаки, признавалась далеко не всеми. В этой связи интересно вспомнить фрагмент из гётевского Фауста, в котором идет речь о сомнениях Фауста, переводившего соответствующую главу Библии:
«В начале было Слово». С первых строк Загадка. Так ли понял я намек? Ведь я так высоко не ставлю слова, Чтоб думать, что оно всему основа. «В начале Мысль была». Вот перевод. Он ближе этот стих передает. Подумаю, однако, чтобы сразу Не погубить работы первой фразой. Могла ли мысль в созданье жизнь вдохнуть? «Была в начале Сила». Вот в чем суть. Но после небольшого колебанья Я отклоняю это толкованье. Я был опять, как вижу, с толку сбит: «В начале было Дело» — стих гласит.
Приведенный фрагмент интересен нам еще и потому, что наглядно показывает, насколько от переводчика, от его субъективною понимания текста и его выбора варианта перевода даже на уровне одного многозначного слова может зависеть толкование не только самого текста, но и той реальности, что скрывается за этим текстом, ведь вывод Фауста, сугубо материалистический по своей сути и вполне допустимый в силу многозначности греческого слова logos, коренным образом изменяет картину сотворения мира, в нашем понимании картину осознания мира человеком, и стирает возможный намек на то, что язык оказался основой для развития сознания. Библейский текст интересен еще и потому, что содержит подтверждение научной теории моногенеза и последующего разделения языков. Интересующее нас событие описано в Библии так: «На всей земле был один язык и одно наречие. Двинувшись с Востока, они (народы, которые распространились по земле после потопа. — Н.Г.) нашли на земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а земляная смола вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде, нежели рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот один народ и один у всех язык; и вот что они начали делать, и не отстанут они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли...» (Бытие, 11: 1—9). Вавилон стал ассоциироваться с многоязычием и, соответственно, не мог не отразиться на последующей деятельности переводчиков. Для современных переводчиков Вавилон — символ их профессии. Журнал Международной федерации переводчиков называется BABEL — так на древнееврейском языке обозначался Вавилон. Изображения Вавилонской башни украшают обложки некоторых книг по переводу. Легенда о Вавилоне интересна и с лингвистической точки зрения, так как этимология самого имени Вавилон, получившая мифологическую интерпретацию в Библии, не имеет, скорее всего, ничего общего с легендой о смешении языков. В древнееврейском языке было слово, созвучное слову BABEL, — глагольная форма [bil’bel], означавшая путал. Это сходство и лежит в основе библейской интерпретации названия города. Однако есть некоторые основания полагать, что библейский миф о Вави лоне имеет в качестве прообраза реальный факт возведения гигантской башни — зиккурата, «столпа», т.е. «вавилонское столпотворение». Священный столп имел особую космогоническую функцию: он обеспечивал связь с небом, символизируя «врата» в высший мир. Космический столп, поддерживающий небо и открывающий путь в мир богов, — один из наиболее распространенных космогонических образов. Функционально наиболее близок столпу образ Космической горы. Гора — самое приближенное место к небу, это центр мира, священное место, ведь недаром вершина Горы не была затоплена Всемирным потопом. Храмы воспроизводят космическую гору и представляют собой связующее звено между небом и землей. Башни и алтари, построенные в столице Вавилонии — Вавилоне, символизировали Космическую гору и назывались «Гора Дома», «Дом Горы всех Земель», «Мост между Небом и Землей»1. Поднимаясь на вершину зиккурата, имевшего семь этажей, символизировавших семь планетарных небес, священнослужитель как бы достигал вершины Вселенной. Иначе говоря, башня служила как бы связующим звеном между Небом и Землей. В аккадском языке, иначе называемом вавилоно-ассирийским или ассиро-вавилонским, было слово Bab-Ilu, означавшее Врата Божьи. Это слово, видимо, и было положено в основу названия города Вавилон. Как отмечал М. Элиаде, «Вавилон имел массу наименований, среди которых "Дом у начала Неба и Земли", "Мост между Небом и Землей". Но именно в Вавилоне всегда осуществлялась связь между Землей и преисподней, так как город был построен на Bab-Apsu. Apsu обозначало воды хаоса до сотворения мира»2. Связь между Bab-Ilu и Bab-Apsu очевидна. Вавилон запирал воды хаоса и открывал путь в Небо. Можно предположить, что евреи, изгнанные из Палестины вавилонским царем Навуходоносором II и насильственно согнанные им в Вавилонию (вавилонский плен 586—539 гг. до н.э.), увидели в строительстве башни олицетворение гордыни поработителей. Город же Вавилон историки считают городом многонациональным и многоязычным. Таким образом, гордыня завоевателей, многоязычие и сходство фонетической формы слов древнееврейского и аккадийского языков (bil’bel’ ≈ Bâb-Ilu) и могли быть положены в основу библейского мифа о смешении языков в Вавилоне. Как известно, тексты Ветхого Завета относятся к XII—II вв. до н.э. Это позволяет предположить, что интересующий нас миф мог быть написан именно в период вавилонского плена. Правда, существуют и другие версии о связи названия города Вавилона и истории, рассказанной в Библии. Некоторые исследователи все же склонны считать, что название города произошло от вавилонского корня bll — путать, что укрепляет библейскую версию. С точки зрения теории перевода, предположение о языковой ошибке, т.е. ошибке в интерпретации значения иноязычного слова, интересно потому, что иллюстрирует весьма часто встречающееся в переводе явление, которое может быть отнесено к разряду «ложных друзей переводчика»: смешение сходно звучащих форм исходного языка (ИЯ) и переводящего (ПЯ). Что касается первых исторических свидетельств о переводе, то они относят перевод примерно к третьему тысячелетию до н.э. Ван Оф пишет, что в асуанских письменах — древнейшем из дошедших до нас памятников, упоминающих о переводе, — указывается, что египтяне имели переводчиков в лице князей Элефантины — острова на Ниле. В этом пограничном районе, где бок о бок жили нубийцы и египтяне, развилось двуязычие, составившее основу переводческой деятельности. Переводчики были у египтян и в меденосных районах Синая, где проживало семитское население. Переводчики участвовали в военных походах, сопровождали торговые караваны. О письменном переводе в Древнем Египте рассказывает легенда, записанная якобы на древнем папирусе и произошедшая около 2500 лет до н.э. Некоему скрибу было поручено перевести египетскую книгу о чудесах, сотворенных Имхотепом, которого отождествляли с богом медицины, на греческий язык. Переводчик был ленив, и работа продвигалась очень медленно. Тогда Имхотеп навел на скриба болезнь и явился ему во сне с книгой в руках. Знамение было правильно понято переводчиком. Он быстро закончил работу и вскоре выздоровел. Эта поучительная история несколько удивляет, правда, свободой оперирования историческими датами. Складывается впечатление, что чем дальше мы уходим в историческую материю, тем конденсированней она становится. В том сгущенном историческом прошлом столетия и даже тысячелетия воспринимаются как наши годы и даже месяцы. В самом деле, по некоторым источникам, Имхотеп — реальная историческая фигура, архитектор и главный министр фараона Джосера (2780—2760 до н.э.). Ему действительно поклонялись как полубогу мудрости, медицины и магии. Что же касается древнегреческого языка, то его формирование относят лишь к XIV в. до н.э., а письменная форма появилась и того позже — лишь в IX—VIII вв. до н.э. Возможно, речь шла не о греческом, а о финикийском письме, существовавшем с середины II тысячелетия до н.э., но лучше воздержаться от исторических гипотез. О том, что переводческая деятельность велась уже в III тысячелетии до н.э., свидетельствуют глиняные таблички, обнаруженные в библиотеке Ниневии — столице Ассирии. Царь Ассирии Ашшурбанипал (669—633 до н.э.), первым из ассирийских царей постигший искусство письменной речи, приказал собрать в одном из дворцов все древние вавилонские и шумерские тексты. Значительную часть коллекции этой первой в мире библиотеки составляли многоязычные словники, которыми пользовались для переводов шумеры и вавилоняне. Самые древние относятся к периоду царствования Саргона Аккадского (2872—2817 до н.э. — по нашей хронологии XXIV в.), который любил, чтобы его подвиги были воспеты на разных наречиях его империи.
Бог-интерпретатор
Великая греческая цивилизация не оставила существенных свидетельств об отношении общества к переводчикам. Не дошли до нас ни тексты, ни даже отдельные высказывания, способные показать, что греков хоть каким-то образом волновали тонкости переводческой деятельности. Это на первый взгляд кажется парадоксальным, если принять во внимание совершенство языка, языковой культуры и литературы древнегреческого народа. Но, как полагают историки, именно высокий уровень развития языка и литературы и породил у древних греков тот национальный снобизм, ту гордыню, то представление об исключительности греческой культуры, которые привели практически к полному пренебрежению языками, литературами и культурами других народов. Иные языки назывались варварскими. В самом греческом слове Ваpвapoс — варварский уже этимологически заключено презрение именно к чужим языкам: в основе структуры слова лежит ономатопея [бр,бр], копировавшая грубую, нечленораздельную, по мнению греков, некрасивую и непонятную речь других народов. В силу национальной гордыни и представления об исключительности своей языковой культуры греки не стремились переводить литературу варварских народов. Напротив, греческий язык и греческая литература должны были служить образцами для подражания и источниками для переводов другими народами. Поэтому перевод у древних эллинов, возможно, не считался достойным занятием. Сказать что-либо с уверенностью об отношении греков к переводу сегодня сложно, так как об этом не осталось никаких свидетельств. Но, может быть, отсутствие документов, в которых так или иначе отражалась бы переводческая практика, и является косвенным свидетельством пренебрежительного отношения греков к переводу. Ведь дошли же до нас труды но риторике, философии, математике и другим наукам, позволяющие судить о научных интересах греков. Можно предположить, что пренебрежительное отношение к переводчику как к фигуре второго плана, посреднику, толмачу, шип, повторяющему то, что изрекли другие, нередко наблюдаемое и сегодня, сложилось именно в античной Греции. Однако у древних греков был бог Гермес. В одном из Орфических мифов Древней Греции есть упоминание о боге Гермесе как о «переводчике всех языков», родоначальнике переводчиков. Как известно, символическими атрибутами Гермеса были крылатая шляпа и крылатые сандалии, что символизировало соответственно быстроту мысли и быстроту исполнения поручений. Иногда его изображали с поднятой правой рукой, разъясняющего сказанное им. Гермес обучал людей облекать мысли в слова и, являясь посредником между Олимпом и человеком, находился в постоянном общении с людьми. В мифе о Гермесе привлекают прежде всего посредническая функция бога и его способность интерпретировать мысли, облекать их в слова. Однако Гермес — фигура весьма противоречивая. Его чтили и путешественники, и торговцы, и ораторы, и воры. Плут, каверзник и воришка был изгнан с Олимпа за свои проделки. Он же — всеобщий любимец. Олимп без него казался пустым и мрачным. Зевс сделал его своим представителем, посредником, мослом и гонцом. «Быстроногий бог вмиг исполнял все приказания, был ловок, не терялся в любом положении, а в случае надобности умел быть и скрытным». Древние статуи изображают Гермеса прекрасным юношей с небрежно накинутой хламидой. От имени бога Гермеса образовано слово герменевтика, означающее способность толковать, интерпретировать, разъяснять и нередко используемое в современной теории перевода для обозначения этапа понимания, расшифровки исходного речевого сообщения. Гермес бессмертен и вечно юн, иначе он истощил бы свои силы и умер от изнеможения. Ведь днем он должен оказывать разные услуги богам, а ночью указывать путь заблудшим и провожать под землю, в царство Аида, души умерших. В самом деле, в Гермесе угадываются черты современного переводчика. Многим и сегодня переводчик представляется юношей (или девушкой), независимо от возраста, который в любой момент должен быть готов выполнить любое поручение помимо своей основной функции интерпретатора изречений: заказать обед, поймать такси, разбудить утром, сопроводить в магазин, обеспечить консультацию врача, отыскать нужный адрес и многое другое. Сначала такой взгляд на переводчика приводит в негодование, так как вызывает в сознании образное сравнение: переводчик — слуга двух господ, с акцентом на слове слуга. Но если задуматься, то кто, кроме переводчика, способен сделать все это для людей, заблудших в иноязычном мире. Но переводчики в отличие от Гермеса не бессмертны и не могут оставаться вечно юными. Поэтому и считается, что век устного переводчика недолог, что перевод — удел молодых. И дело здесь не в возрастном ослаблении интеллектуальных способностей, а в огромном количестве обязанностей, выполнить которые по плечу лишь молодым. Гермес — бог красноречия. Он не только ловок и изворотлив, но умен и умел. Именно Гермес изобрел меры, числа и алфавит. Но главное, что он обучил этому людей. Сразу же вспоминаются Кирилл и Мефодий, славянские просветители, которые в IX в., создав славянскую азбуку, перевели с греческого на славянский несколько богослужебных книг. Письменность приходит народам в переводах. Современной теории перевода Гермес оставил свое имя, точнее производные от него слова герменевтика, герменевтический, прочно укрепившиеся в науке о переводе для обозначения деятельности переводчика по интерпретации смысла исходного текста. В истории Древней Греции до новой эры доподлинно известен один пример перевода с варварского — древнееврейского — языка на греческий: Септуагинта, первый перевод Ветхого Завета на европейский язык, до сих пор привлекающий интерес исследователей, как великолепным текстом, так и связанной с ней прекрасной переводческой легендой.
|
||
Последнее изменение этой страницы: 2018-05-10; просмотров: 240. stydopedya.ru не претендует на авторское право материалов, которые вылажены, но предоставляет бесплатный доступ к ним. В случае нарушения авторского права или персональных данных напишите сюда... |