РУССКОМ ГОСУДАРСТВЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XV — НАЧАЛА XVII в.

Вторая половина XV — начало XVII в. — время существенных изменений в русской историографии, которые должны рассматриваться в связи с процессом складывания единого государства и упрочением самодержавия. Необходимо отметить появление черт эпохи Возрождения в русской историографии этого периода.

Немаловажную роль в подрыве феодальной раздробленности сыграла победа Василия II Темного в феодальной войне первой половины XV в. В период междоусобной смуты, «в суровых приемах ликвидации этой смуты великокняжеской властью впервые повеял над Великороссией дух „грозного" царя, воплощенный в деятельности Ивана III, его сына Василия III и завершителя их дел Ивана Грозного».

Значительным событием истории развития исторических знаний явилось составление (возможно, при митрополичьем дворе) общерусского летописного свода условно именуемого сводом 1448 г. Это произведение отражало настроение представителей разных классов русского общества, измученного и возмущенного жестокой феодальной войной. Общерусские мотивы и стремление к государственному единству звучали в своде 1448 г. значительно отчетливее, чем во всем пред­шествующем летописании.

В данный свод вошла пространная повесть о Куликовской битве, в несколько раз превышающая по размерам повесть, изложенную в Троицкой летописи. Здесь подробно описывались сборы в поход, переправа через Дон и ход сражения, содержались обширные риторические рассуждения и молитвы, призванные возвеличить Дмитрия Донского и героев битвы.

В свод были помещены уже упомянутое выше «Слово о житии и представлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского», в котором Дмитрий выступал как величайший из всех известных в мире правителей, и «Повесть о нашествии Тохтамыша на Москву», содержащая сведения о бегстве из города бояр и высшего духовенства, об участии в обороне Москвы «гостей» и «суконников». В связи с последним обстоятельством автором повести исследователи считают человека, близкого к торговой среде.

Вместе с расширенными известиями по истории Московского княжества свод 1448 г. включал пространные известия из истории Тверского княжества («Повесть о Михаиле Ярославиче»), из истории Пскова («Повесть о Довмонте»), из истории Новгорода («Повесть о Липецкой Литве»). В изложение истории Киевской и Владимиро-Суздальской Руси вставлялись тексты и рассуждения о вреде «братоненавидения» и смут (например, житийные тексты об убийстве Бориса и Глеба Святополком). Заботясь о расширении летописного изложения в целях возвеличивания московских князей и патриотических подвигов борцов с иноземным игом, сводчик 1448 г. заимствовал из фольклора рассказ об Алеше Поповиче и включил в рассказ о битве на Калке повествование о гибели этого былинного героя и еще десяти «храброе». Возможно, из фольклора была позаимствована и фигура Гостомысла, основавшего Новгород и ставшего первым новгородским старейшиной.

Я. С. Лурье справедливо заметил, что свод 1448 г., «благодаря широкому общерусскому составу и характеру, сыграл... важнейшую, определяющую роль в истории летописания последующего времени».

В московских летописях второй половины XV в. сообщалось, что Новгород есть исконное и традицион­ное владение великих князей. Приводилось заявление Ивана III о том, что «людие новгородстии» — это его вотчина «изначала от дед и прадед наших». Тезис о преемственности великокняжеской власти позволил Ивану III и его летописцу использовать данные о правлении древнекиевских князей в Новгороде как основание для полного подчинения Новгорода власти Московского великого князя.

Тезис о переносе главного центра русских земель из Киева во Владимир был, как известно, выдвинут еще во Владимирском своде 1177 г.; в великокняжеском летописании 1470-х годов он нашел дальнейшее развитие. Здесь говорилось о переносе главного города сначала из Киева во Владимир, а затем в Москву. Как наследник киевских великих князей Иван III противопоставлялся князьям литовским, их претензии на Новгород объявлялись, таким образом, незаконными.

Заимствуя из предшествующих летописей известие об изгнании новгородцами в 1171 г. князя Романа, сводчик 1479 г. от себя добавил: «Таков бо бе обычай окаянных смердов изменников». А приводя под 1341 г. описание мирного договора Новгорода с великим князем Семеном, внес в заимствованный текст такую поправку:

Если в старом тексте крест целовал великий князь, то в тексте 1479 г. крест целуют новгородцы.

В общерусских сводах XIV в. роль московских князей по отношению к тверским выглядела часто неблаговидной. Сводчик 1479 г., стараясь изменить впечатление читателей, устранил указание на то, что Иван Калита содействовал хану в убийстве тверского князя Александра Михайловича, и вовсе исключил фразу: «приимша горкую нужную (насильственную.- А.Ш.) смерть за христианскую веру» ⁴, поскольку она возвеличивала тверского конкурента Ивана Калиты.

В летописании 1470-х годов первостепенное внимание уделялось собиранию Иваном Калитой и его преемниками своих «отчин», подчинению русских земель его «воле».

Для официальной историографии второй половины XV в., как впрочем, и для историографии предшествовавшего периода, характерна классовая феодальная направленность. Она отчетливо проявилась, например, в приведенной выше оценке летописцем 1479 г. новгородских изменников как «окаянных смердов». Новизна официальной русской историографии этого периода заключалась в более отчетливой и определенной, чем раньше, идее единодержавия и ликвидации всех самостоятельных и полусамостоятельных государств.

В XV—XVI вв. на Руси усилился интерес к всеобщей истории. Одной из предпосылок составления соответствующих трудов было стремление показать величие и всемирно-историческую роль Москвы и московских государей как блюстителей истинной веры, носителей лучших мировых традиций. В своде 1479 г. приводился обширный текст о Флорентийской унии, долженствующий доказать отход Византии от правоверия к «латинству».

Не ограничиваясь отдельными повестями из истории других государств, русские книжники создают компилятивный Хронограф («хронос» - время, «графо» -пишу), т.е. произведение, в котором повествовалось о ходе всемирной истории, начиная с вавилонского столпотворения. На основе Ветхого и Нового заветов, «Иудейской войны» Иосифа Флавия, византийских хроник и южнославянских источников здесь излагалась история Древнего Востока, античного мира, Византии; на основании русских источников во всемирную историю были включены события отечественной истории.

До нас дошел Хронограф, который ранее датировался 1512 г., а новым исследователем передатирован на 1516-1522 гг. В основе его лежит протограф, относящийся к XV в. Составители Хронографа использовали периодизацию всемирной истории по четырем монархиям. В данном случае это были Вавилон, Персия, Греко-Македонское царство и Римская империя. Использовали они и идею «длящегося Рима». После падения Рима центр мировой истории переместился, согласно Хронографу, в Константинополь. Упадок «ветхого и престарого» Рима был связан с отходом от православного христианства. Константинополь изверг и предал проклятью римских пап, однако затем и он начал отступать от православной ортодоксии. Хронограф содержал описание падения Константинополя в 1453 г., и автор замечал по этому поводу, что Греческое, Болгарское и другие балканские царства «грех ради наших божиим попущением безбожнии турци поплениша», а Российская земля «божиею милостию... растет, и младеет, и возвышается», и будет расти и расширяться «до скончания века».

Идея «богоизбранности Руси» получила развитие в теории «Москва — третий Рим», которая была сформулирована монахом Псково-Печерского монастыря Филофеем около 1524 г. Она отражала враждебные католицизму («латинству») настроения русских церковников. Филофей говорил, что «два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти». Под двумя павшими Римами, кроме собственно Рима, подразумевался Константинополь, погибший в результате отхода от истинного православия (Флорентийская уния 1439 г.). Главой православного христианства после взятия Константинополя турками стала Москва.

Теория «Москва — третий Рим» служила укреплению авторитета русской православной церкви. Что же касается московского правительства, то оно использовало другую теорию, связывавшую русскую государственность с мировыми державами прошлого. Связь эта была декларирована в «Послании о Мономаховом венце» Спиридона-Саввы (1510-начало 1520-х годов) и в «Сказании о князьях Владимирских». Согласно данной теории, византийский император Константин Мономах передал непосредственно князю киевскому Владимиру Мономаху царский венец и животворящий крест. Легенда получила распространение, несмотря на то, что из переводной литературы было известно, что Константин умер в 1055 г., тогда как Владимир княжил в Киеве в XII в. Версия о передаче регалий сочеталась с легендой о происхождении московских государей от императоров первого Рима. Наследником Августа, це­саря римского, объявлялся его брат — мифический Прус, а наследником Пруса — Рюрик, основатель ди­настии русских князей.

Величественной и пышной родословной московских государей противопоставлялась родословная литовских государей, происходивших от Гедимина, который якобы был конюхом. Потомки цесаря Августа, с одной стороны, и потомки конюха — с другой. Кто же из них имеет подлинные права на владение русскими землями и на их объединение? В отличие от теории «Москва — третий Рим», идеи «Сказания о князьях Владимирских» уже в 1530-е годы проникли на страницы летописи, а к середине XVI в. вошли во многие официальные (в том числе дипломатические) документы и использовались для обоснования российского самодержавия.

А. С. Орлов и Д. С. Лихачев обратили внимание на то, что в XVI в. историческая литература идет по пути создания произведений грандиозных масштабов и пышных форм. «Авторы стараются действовать на своих читателей величиной своих произведений, длиной похвал, многочисленностью повторений, сложностью стиля». К числу таких грандиозных по размерам и наполненных похвалами князьям произведений относились Воскресенская и Никоновская летописи. Названия летописей связаны с судьбой некоторых их списков в XVIIв.: список Воскресенской летописи хранился в Воскресенском (на Истре) монастыре, созданном патриархом Никоном, а список Никоновской летописи принадлежал самому патриарху.

Дошедший до нас текст Воскресенской летописи был составлен в первой половине 1540-х годов в период боярского правления и обнаруживает явные симпатии к партии Шуйских. Изложение доведено до 1541 г.

Первая редакция Никоновской летописи была доведена до 1520 г., а составлялась в 1526—1530 гг. Тонкий текстологический анализ с применением методов математической статистики позволил Б. М. Клоссу доказать, что активным участником составления первой редакции Никоновского свода являлся митрополит Даниил. Позднее свод Даниила был продолжен, и возникла новая редакция летописи, доведенная до 1558 г.

По повелению Ивана Грозного составлялся Лицевой свод (летопись в лицах, т. е. иллюстрированная). О масштабах этого предприятия можно судить по тому, что в дошедшей до нас рукописи (часть свода утрачена) насчитывается 9700 листов и 16 000 иллюстраций. Изложение начинается от сотворения мира и через Евангелие ведется к возникновению Русского государства. Далее повествование строится на Никоновской летописи и доводится до «счастливых событий» царствования Ивана IV ". Царь не только был инициатором этой самой подробной русской летописи, но и лично читал и рассматривал ее. Причем раздел свода, посвященный его собственному царствованию, вызвал неудовольствие Грозного. По требованию царя текст был подвергнут существенной корректировке в целях более резкого обличения боярских «смут и мятежей», оправдания царских опал. В начале 1560-х годов духовник Ивана IV Андрей, ставший впоследствии митрополитом (под именем Афа­насий), составил Степенную книгу, названную так потому, что события в ней располагались не по годам, как в летописях, а по степеням — граням, каждая из которых соответствовала правлению сменявших друг друга скипетродержателей. Степени начинались правлением Владимира I Святославича и доводились до Ивана IV. Автор писал, что его книга состоит из «чюдных повестей» и «дивных сказаний» о золотых степенях, составляющих лестницу, ведущую на небо. А вот как в Степенной книге говорилось о врагах московского самодержавия: «злохитрая» жена Марфа (Борецкая) сравнивается и с древней львицей Иезавель, «иже многих убиваше», и с Гиродиадой, виновной в отсечении головы Иоанна Крестителя, и с Далилой окаянной, остригшей и предавшей иноплеменникам богатыря Самсона.

В Степенную книгу была включена вымышленная версия о происхождении московских государей от Августа, кесаря Римского, а также рассказ о передаче царских регалий Владимиру Мономаху.

Для монументальных исторических произведений XVI в. характерно расширение круга привлекаемых источников. Широкое привлечение московскими летописцами XV—XVI вв. местных летописей облегчалось ввиду сосредоточения их части в Москве (в результате присоединения ранее самостоятельных княжеств и республик). Источниками Никоновской летописи служили не только киевские, новгородские, тверские, ростовские, южнорусские, московские летописи, но и иностранные исторические записи, видимо, делавшиеся в Золотой Орде при православной Сарайской епископии, а также некоторые западнославянские источники Ценной особенностью летописей XVI в. является проникновение на их страницы значительного количества документов из государственных архивов, деловых бумаг центральных правительственных учреждений. Д. С. Лихачев, включивший в свою монографию о русских летописях специальную главу «Архивы и летопись», отмечает, что летописи все более становились сводом важнейших государственных документов, относящихся к войнам, дипломатии, внутренней политике. Иногда описания заседаний Боярской думы носили характер официального протокола, дословно передавались некоторые грамоты или приводились пространные выписки из них, и т. д. Случалось и так, что в летописи передавался формуляр официальных документов, описывался их внешний вид ^|3.

Л. В. Черепнин установил, что в XVI в. местом, где сосредоточивалось официальное летописание, стал Посольский приказ, в архиве которого наряду с внешнеполитической документацией хранились и другие документы крупного политического значения. Исследователь привел также примеры, как великокняжеская власть использовала летописное дело в политических целях. Отправляясь в 1471 г. в поход на Новгород, Иван III взял с собой дьяка Степана Бородатого, который умел «говорить по летописцем русским» и должен был использовать свое умение, чтобы «говрити против их (новгородцев.- А.Ш.) измены давные, кое изменяли великим князем в давные времена отцем его, и дедом, и прадедом» ¹⁴.

С точки зрения формы изложения следует отметить появление наряду с летописями других крупных исторических произведений, не связанных формой погодных записей. И до XVI в. вместе с летописями существовали повести одной темы, например об ослеплении Василька. Однако в XVI в. появляются более крупные, чем повести, произведения, основанные на чередовании не годовых, а сюжетно-тематических единиц (главы, разделы). Наряду со Степенной книгой можно назвать появившуюся в 1560-х годах «Историю о Казанском царстве». Автором этого произведения, очевидно, являлся служилый человек, побывавший в плену у татар и живший после своего освобождения в пределах Казанского царства. В книге рассказывалось о начале царства Казанского и «о брани, и о победах князей Московских с царьми Казанскими, и о взятии царства Казанского благоверным царем и великим князем Иваном Васильевичем всеа Русии самодержцем». Автор расположил свой материал по главам. Таким образом, получилось крупное произведение единой темы. Развитие этой темы не прерывается и не разрывается, как в летописях, многочисленными известиями, не имеющими к ней отношения. Полностью отказался от летописной системы группировки материала и князь Курбский, написавший, очевидно в 1576-1578 гг., «Историю о великом князе Московском».

Возвращаясь к идейному содержанию историографии второй половины XV—XVI вв., отметим, что апология царской власти выдвигалась в качестве главной ее задачи. Широко распространенная в средние века теория божественного происхождения царской власти укрепляла авторитет московских государей. Поэтому в официальной историографии XVI в. эта теория не только не отбрасывалась, но, наоборот, использовалась широко. Иосиф Волоцкий провозглашал, что царь только естеством подобен людям, «властью же сана яко бог». О богоустановленности своей власти позже заявлял Иван Грозный. В послании Курбскому он писал, что исполненное истинного православия «Российского царствия самодержавство божиим изволением почен (началось.)».

Не только тезис о божественном происхождении самодержавия, но и параллели со священной историей, ссылки на святых и на чудеса, на божественный промысел и на козни дьявола едва ли не чаще повторяются в официальных исторических произведениях XVI в., чем в летописях домонгольского периода.

Историки XVI в. выдают за подлинные события фольклорные сюжеты, не смущаясь их явной сказочностью. Мы уже говорили о появлении Алеши Поповича в качестве участника битвы на Калке. В Никоновской летописи былинный герой Алеша Попович совершал подвиги еще в борьбе с половцами в 1000-1004 гг.. т. е. тогда, когда половцев вовсе не было в русских степях. В то же время Владимир Святославич якобы находился в Переяславце на Дунае. Б. А. Рыбаков полагает, что автор Никоновской летописи допускал целую цепь ошибок: вместо Владимира Святославича нужно иметь в виду Владимира Мономаха, вместо Переяславца на Дунае Переяславль южный ^|ь. Но и при подобных допущениях факт произвольного переноса Алеши Поповича из былины в летопись не вызывает сомнения. Под 1000 г.- автор Никоновской летописи рассказывал о Рагдае Удалом, который один «наезжаше на 300 воин». В Никоновской летописи появились отсутствовавшие в ранних сводах сообщения об этих заимствованных из фольклора легендарных подвигах; к ним еще было добавлено, что Рагдай по приказу Владимира I погребен рядом с митрополитом Леонтом.

Как уже отмечалось, в своде 1448 г. основание Новгорода приписывалось Гостомыслу; данная версия повторялась затем в других летописях второй половины XV-XVI вв. В Воскресенской же летописи Гостомысл связывался с легендой о призвании варягов. В дополнение к рассказу о происхождении Рюрика от Августа здесь говорилось, что Август, обладавший всей Вселенной, дал брату своему Прусу землю по Висле и Неману, которая «и до сего часа по имени его зовется Пруская земля. А от Пруса четвертое на десят колено Рюрик». В это время новгородский старейшина, по имени Гостомысл, обратился перед смертью к новгородцам с такими словами: «Совет даю вам, да послете в Прускую землю мудрые мужи и призовете князя от тамо сущих родов». Восставшие против варягов славяне, кривичи, чудь и меря изгнали своих насильников за море, послали в соответствии с советом Гостомысла послов «к немцам» в Прусскую землю и «обретоша князя Рюрика».

В противоречии с немецким происхождением Рюрика из Прусской земли, составитель Воскресенской летописи привел слова «Повести временных лет» о посылке за Рюриком за море «к Варягом к Руси». Другое противоречие Воскресенской летописи заключалось в следующем: считая Русь именем призванных из-за моря варягов, летописец указывал, что до прихода варягов славяне «нарекошася Русь рекы ради Руссы, иже впадоша во езеро Илмень» ¹⁹.

Летописец XVI в. произвольно расширял характеристики «Повести временных лет», всячески приукрашая их. Например:

Повесть временных лет                     Никоновская летопись

Приведенный пример (а он далеко не единственный) показывает, что лапидарный стиль «Повести», ограничивающейся передачей фактов, уже не устраивал историка XVI в., которому нужно было прежде всего внушать читателю мысль о постоянном соответствии положительных представителей государственной власти идеалам святости. Высокопарный стиль, пышность повествования, «плетение словес» также способствовали возвеличиванию скипетродержателей и укреплению их авторитета, как пышные царские одеяния или богатый обряд дворцовых церемоний.

Использование политических легенд и прямой вымысел, больший произвол в обращении со старинными летописями и с фольклорными известиями, высокопарность и подмена сжатой красоты древней летописи внушительностью размеров произведения, длинными похвалами, многочисленностью повторений, сложностью стиля ²², назойливо звучащая тема божественного происхождения царской власти и божеских кар за неверность царю — вот черты, отличавшие официальную историографию XVI в. от летописания предшествующего периода.

Наряду с великокняжескими летописями во второй половине XV в. существовали и летописи неофициальные, причем иногда они выражали взгляды, противостоявшие официальным. Я.С. Лурье выдвинул версию о создании в кельях Кирилло-Белозерского монастыря общерусского свода 1470-х годов. Его авторы проявляли не только повышенный интерес к северным заволжским районам Ростово-Суздальской земли (Белоозеро, Устюг, Вологда, Галич), но и заинтересованность в общерусских делах. Белозерские летописцы позволяли себе иронические замечания по поводу действий московских воевод и даже прямое осуждение Василия II Темного.

Неофициальные летописи были распространены и в 1480-х годах. В них митрополит Геронтий обвинялся в неверии в чудеса, великий князь Василий Темный - в организации убийства Шемяки, а Иван III - в отравлении своей первой жены. Летописец с сочувствием относился к братьям Ивана III Андрею и Борису. А об убийстве врача Антона по приказу Ивана III он писал: «Зарезаша его ножом как овцу».

В русских городах, и в частности в среде связанного с бюргерством духовенства, возникла новгородско-московская ересь второй половины XV—XVI вв., для которой были характерны элементы рационализма и отказа от слепого подчинения церковно-богословскому традиционализму. Именно в еретической среде появилось анонимное «Написание о грамоте», в которой утверждалось, что Бог создал человека «животно плотна, словесна, разумна, смертна, ума и художесть. приятна». Нельзя не отметить, что здесь высказаны мысли, приближавшиеся к открытию человека в эпох, Возрождения.

Во второй половине XV в. возникла, а в XVI XVII вв. уже бытовала идея «самовластья» человек,!. т. е. его более или менее свободной и независимой о> Бога деятельности. В одном из памятников, возникших на рубеже XVI и XVII вв., говорилось, что Господ:, сотворил человека «самовластна и самому о себе повел» быти владыкою». Конечно, мысль о Боге-творце тут наличествует, но идея божественного предопределение исторических событий и божественного происхождения всего доброго, что на земле делает человек, как бы затушевана и отодвинута. Недаром официальная церковь вела борьбу с идеей «самовластья» человека. Отвергая эту идею, она декларировала в XVII в., что «падает человек самовластьем, восстает же властию и исправлением божиим» ²⁴.

Один из наиболее ярких представителей русской общественной мысли середины XVI в. Иван Пересветов высказал отдельные соображения и об истории. Обращаясь к вопросу о причинах падения Византии, Перс светов не забыл упомянуть об отвращении от нее милости и щедрот божиих «грех ради наших» ²⁵. Но об этом говорилось коротко и абстрактно. Конкретные же причины поражения православного царя Константина и победы над ним Магмет-салтана объяснялись, прежде всего, пороками богатых и ленивых византийских вельмож, которые сумели «укротить» мудрость и воинственность своего государя. Гнев божий объяснялся не греховностью греков и не их уклонением от истинной веры, а тем, что бог «хитрости не любит и гордости, и ленивства». Богатые же греческие вельможи «почали мы слити, как бы царя укротити от воинства, а самим бы с упокоем пожити», и даже сочинили лживые книги, отвращающие христианского царя от войны с иноплеменниками''.

Через все творчество Пересветова проходило осуждение вельмож, которые «от слез и от крови христианския богатели» и «обленивели за веру християнскую креп­ко стояти». Пересветовское обличение богатых и ленивых вельмож в Византии и на Руси интересно сопоставить с Макьявеллиевым обличением дворян. И тут, и там говорилось о паразитирующих тунеядцах, приносящих вред государству. Но в то время как Макьявелли писал о вредности всяких феодальных землевладельцев, имеющих подданных, Пересветов противопоставлял вредоносным вельможам ту категорию средних и мелких феодальных землевладельцев, которых он именовал «воинниками». На них государь должен опираться и «сердца им веселити» всяким своим жалованьем (денежным и поместным). Таким образом, если Макьявелли выступал против феодальных землевладельцев вообще, то Пересветов боролся с засильем крупных и вельможных феодалов.

Продолжая наше сопоставление, напомним слова Макьявелли о том, что государства приобретают могущество и богатство только там, где народ пребывает в свободном состоянии. И Пересветов влагает в уста Магмет-салтана такие слова: «В котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и к бою не смелы против недруга: они бо есть порабощены». Но пафос Пересветова направлен не против феодаль­ного гнета в его классической форме крестьянской зави­симости, а только против холопства, и прежде всего холопства кабального.

И Макьявелли, и Пересветов пытались вскрыть политические и военные причины ослабления государства. К числу этих причин оба они относили недостаточную заботу о войске. Но о симпатиях к республиканскому строю, которые при этом явственно выступали (хотя, очевидно, не всегда) у Макьявелли, применительно к Пересветову говорить не приходится. Подобно западным гуманистам, Пересветов высоко ставил авторитет античной науки - философов греческих и «дохтуров латинских»,несмотря на то, что церковь клеймила их как еретиков. Более того, он позволял себе открыто провозглашать еретические принципы - «Бог не веру любит, а правду» и «коли правды нет, то и всего нет»; но тут же добавлял, что «истинная правда - Христос».

Пересветов находил много положительного в государственном и военном строе державы Магмет-салтана. В этом проявились не только его симпатии к абсолютистским и антипатии к аристократическим методам управления, но и отход от типичного для официальной церкви отношения к иноверцам. Впрочем, и тут, как в решении вопроса о вере и правде, Пересветов проявлял умеренность, недаром мудрый иноверец Магмет-салтан именовался «безбожным и окаянным».

Князь Курбский, которому кроме «Истории о великом князе Московском» принадлежал ряд публицистических произведений (наиболее важны письма к Грозному), оценивал роль вельмож в государстве совсем иначе. Отнюдь не стремясь к феодальной раздробленности, Курбский считал, что роль «великородных» должна быть весьма значительной в едином централизованном государстве. Грозного он обвинял в том, что тот ненавидел «вельмож своих» и набирал советников, приближенных «не от шляхетного роду», и избивал тех, кого, пользуясь библейским сравнением, Курбский именовал «сильными во Израиле».

Идеи могущественного «святорусского царства», покоящегося на единении царя и аристократии, еще дальше отстояли от идеала сильного национального государства Макьявелли, чем идеи грозного царства Пересветова. И все же идеология Курбского, отражавшая интересы высшей земельной аристократии, политическая, как и соответствовавшая интересам среднего и мелкого дворянства идеология Пересветова оказались в чем-то схожими с раннебуржуазной идеологией гуманистов.

Курбский говорил о «свободном естестве человеческом» и о «естественном законе», т. е. о реальной земной природе человека, занимавшей столь значительное место у историков Возрождения. Однако права, вытекавшие из свободного естества человека, заключались, по Курбскому, не в отрицании крепостного права и холопства, а в недопустимости третирования царем свободных вельмож и «великих княжат» как «холопей, сиречь невольников». Таким образом, буржуазная идея естественного закона приобретала феодально-аристократическую окраску.

В сознании Курбского новые гуманистические представления уживались со старыми провиденциалистскими. Исторические события он объяснял как побуждениями людей, так и замыслами Бога или дьявола. «Неслыханные и превеликие» беды, которые стране принесла опричнина, князь в одном месте приписывал лютости царя и его опричников, а в другом — подстрекательству дьявола. Курбский решительно противопоставлял период Избранной рады, когда советниками Ивана IV были достойные и благородные люди, последующему периоду, когда советниками стали худые люди, «ласкатели» и клеветники, толкнувшие царя на «людодерство». Это разделение царствования Ивана IV на два периода и порицание царя за отказ от опоры на знать вошли в русскую дворянскую историографию позднейших времен, и особенно выдвигались в начале XIX в. Н. М. Карамзиным.

Интересные новые черты приобрела русская историография в начале XVII в. Мы уже отмечали, что важнейшей чертой гуманистической историографии был анализ, который она давала расстановке классовых сил (применительно к Флоренции такой анализ сделал Макьявелли). В России тема классовой борьбы была поставлена крестьянской войной начала XVII в., после которой не замечать роль общественных классов, раз­личий их интересов, столкновений между ними был очень трудно.

Правда, объясняя бурные и бедственные события начала XVII в., авторы исторических повестей говорили о «зломысленном» дьяволе, который «вниде в сердце» «пронырливого» Бориса Годунова, и о «ростриге Гришке Отрепьеве», который предал свою «тмообразную душу» «сатанине», о превеликом божием гневе и об умножении грехов «всего православного крестьянства», вызвавших этот гнев. Говорили они даже о грехопадении Адама и Евы, от которых злоключения рода человеческого не прекращаются и доныне. Но вместе с традиционными средневековыми объяснениями на страницы повествований проникают и совершенно новые версии произошедшего. Так, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, вскрывая причины массовых побегов на юго-западные окраины России, сосредоточения там бунтарских элементов и начала «разбойничества», писал о закабалении бедных и голод­ных, рассказывая о многих «начальствующих», кото­рые «в неволю поработивающе кого мощно».

Автор другого исторического повествования - дьяк Иван Тимофеев характеризовал войско И. Болотникова как холопскую рать. Он говорил, что «своенравнии раби ратию пришедше» к Москве.М. Н. Тихомиров обратил внимание на сказание о междоусобице, начавшейся во Пскове в 1606 г. Автор сказания повествовал о борьбе между «лучшими», к которым относились игумены, священники и дети боярские, и «меньшими», в число которых входили «ратные люди, стрельцы и казаки», городские низы и «поселяне». Таким образом, социальные корни и классовый характер гражданской войны уже выступали в некоторых произведениях начала XVII в. При этом авторы, как правило, стояли на позициях господствующего феодального класса. Дьяк Иван Тимофеев, например, считал пагубным стремление рабов сделаться равными своим господам и утверждал, что беды Российского государства проистекали не столько от плохого правления, сколько именно от этого пагубного стремления.

Однако от начала XVII в. до нас дошли исторические произведения, враждебные феодальной верхушке. Так, в написанном несколько позже 1625 г. псковском сказании «О бедах и скорбех и напастех, иже бысть в Велицей России» виновниками бед признавались бояре и «силные градодержатели». Разорение бояр «от своих раб» объяснялось боярскими насилиями, причем подчеркивалось, что бояре не извлекли урока из событий гражданской войны и сейчас, когда она закончилась, «паки на то же подвигошася». Как видим, классовая борьба запечатлевалась на страницах исторических произведений чаще всего в форме яростных нападок на борющиеся народные низы и редко в форме порицания эксплуататорской верхушки общества.

Впервые в русской литературе начала XVII в., связанной с гуманистическими идеями, появились размышления над характером человека. О. А. Державина и Д. С. Лихачев обратили внимание на это существенное новшество. Для летописей и хроник средневековья было типично небрежение к психологическим характеристикам, индивидуальным особенностям исторических деятелей, развитию людских характеров. Средневековые историки описывали поступки князей, полководцев, деятелей церкви, но редко входили в психологические объяснения данных поступков; описание характеров при этом укладывалось в трафарет абсолютно добродетельного или абсолютно злого человека.

Во второй редакции Хронографа, относящейся к 1617 г., высказывались принципиальные соображения о противоречивости человеческого характера: «...во всех земнородных ум человечь погрешителен есть, и от добраго нрава злыми совращен». Таким образом, объявляется невозможность абсолютно добрых и абсолютно злых людей: «...не бывает же убо  никто от земнородных беспорочен в житии своем». Благотворное или, наоборот, зловредное влияние людей, приближенных к государю, на его характер отмечалось уже в XVI в. Пересветовым и Курбским, а последний говорил и об изменении характера царя Ивана IV под воздействием нового окружения. Во второй редакции Хронографа речь шла уже не только об особенностях характера Грозного в разные периоды жизни, но одновременно и о противоречивости его характера. В этой связи Лихачев замечает, что «впервые в истории русской исторической мысли сознательно создаются образы, полные „шекспировских" противоречий.

Рассказывая о Борисе Годунове, дьяк Иван Тимофеев считал необходимым подчеркнуть противоречивость его человеческих качеств и политических поступков. Тимофеев даже сообщал своим читателям, что, подробно характеризуя злодеяния Годунова, он не имеет права проявлять ленность в описании добрых дел. Только раскрывая в характере царя и в его политике как злые, так и добрые черты, Тимофеев надеялся избежать обвинения в неправде.

Другие писатели начала XVII в. тоже отмечали противоречивость характера Бориса Годунова: лукавый нрав и властолюбие, с одной стороны, мудрость и боголюбие - с другой. Отмечали и сложность характера царя Василия Шуйского, который был «книжному почитанию доволен и в разсуждении ума зело смыслен» и в то же время «скуп велми и неподатлив» (неблаго­желателен), прислушивался к тем, «которыя во уши его ложное шептаху», и даже «к волхованию прилежал».

В описании внешности правителей некоторые писатели начала XVII в. далеко отошли от трафаретов средневековья, согласно которым добрые князья были телом «дородны» и лицом «чермны» и обладали «великыми очами».

В законченной в 1626 г. «Повести» И. М. Катырева-Ростовского, родственника царя Михаила Романова, говорилось, что при выдающемся разуме («чюдном разсуждении») и других замечательных качествах Иван IV обладал «образом нелепым» (некрасивым лицом), «очи имел серы, нос протягновен, покляп (согнутый.- А.Ш.\ возрастом (ростом.— А. Ш.) велик бяше, сухо тело имея, плещи имел высоки, груди широки, мышцы толсты». Что же касается Василия Шуйского, то его облик дополнялся такими реалистическими характеристиками: «Возрастом мал, образом же нелепым, очи подслепы име».

Л.В. Черепнин, который приводил в своем курсе лекций по историографии эти личные характеристики царей, справедливо подчеркнул, что они отличались большой разносторонностью и сложностью, по сравнению с характеристиками русских историков, писавших до XVII в. Исследователь говорил о «примитивном психологизме» Ивана Тимофеева, выступавшего «с позиций феодальной историографии». Однако следует добавить, что для своего времени психологизм Ивана Тимофеева и других авторов исторических повестей начала XVII в. не был примитивен и в целом соответствовал психологизму историков Возрождения. Что же касается феодальных позиций Ивана Тимофеева и его единомышленников, то они обладали немаловажной особенностью, по сравнению с позициями средневековых историков: на службу феодальной идеологии здесь была поставлена трактовка человека, родившаяся в бюргерской среде, а на Западе - получившая развитие в среде раннекапиталистической.

Вообще в условиях относительно медленного развития городов и отсутствия капиталистического уклада, в условиях полного политического господства феода- лов и идеологического господства церкви в русской историографии не произошло того радикального переворота, какой мы наблюдаем в XV-XVI вв. в историографии Западной Европы.

Русская историческая литература второй половины XV - начала XVII в. не осталась, как мы видели, целиком в русле официальных концепций. На ней отражались и внутриклассовые противоречия феодалов, и антифеодальные настроения демократических низов.

Недемократические идеи и высказывания русских историков второй половины XV- начала XVII в. принципиально не отличались от демократических высказываний в отдельных исторических текстах предшествующего периода. Более заметный скачок в этом отношении можно, пожалуй, заметить только в псковских повестях периода первой крестьянской войны. Но и самые неодобрительные высказывания о царях, митрополитах, боярах или «вятших» людях были еще далеки от создания антифеодальной исторической концепции подобной исторической концепции таких передовых идеологов эпохи Возрождения, как Макьявелли.

Заметим, что русская историография отставал;: в XVI в. и от русской политической литературы, и о. публицистики. Во всяком случае, таких радикальных критиков феодализма, как Феодосии Косой, она не выдвинула.

Принимая или вырабатывая идеи, которые были сродни идеям Возрождения, русские историки, как и многие историки Запада, ставили их на службу господствующей верхушке феодального общества. Идея политического единства, столь близкая передовым деятелям Возрождения, являлась центральной идеей русской историографии. Но она не сочеталась с требованием ликвидации или ослабления феодального угнетения податных сословий и предоставления им каких-либо свобод.

Мы констатировали, что у авторов «Повести временных лет» религиозно-провиденциалистские воззрения сочетались с интересом к повседневным земным политическим событиям ⁴⁶. В XVI в. и в начале XVII в. интерес к человеку как творцу истории, к человеку с индивидуальными чертами характера значительно возрос, и это позволяет сблизить процессы, протекавшие в историографии западного Возрождения, с соответствующими процессами, происходившими в России. Однако нельзя забывать, что ни один русский историк XVI начала XVII в. не порвал полностью с провиденциализмом, как, впрочем, и большинство их западных современников.

Слабой стороной многих историков эпохи Возрождения было увлечение риторикой, особенно когда речь шла о своих монархах. Эта особенность была характерна и для русских историков XVI в. Подобно западным поборникам риторического направления, они оказывались иногда невзыскательными к подбору исторических источников.

Однако, учитывая вышеизложенное, мы все же должны признать наличие в русской историографии второй половины XV - начала XVII в. таких гуманистических черт, как усиление внимания к человеку и к реальным политическим мотивам его деятельности, проявление интереса к античным философам и историкам, появление крупных исторических произведений, не связанных формой погодных записей, а главное - утверждение идеи политического единства русской земли и русского народа.

Лекция 8