Как впоследствии развивались консервативное и радикальное направления в христианстве?

После окончания Второй мировой войны вступили в действие факторы, способствовавшие укреплению позиции религии, росту ее влияния. Кризис европейской цивилизации, последовавший за первой войной, подрывал веру в науку и прогресс, в действенность светских гуманистических ценностей. Именно в это время религии более чем когда-либо вступают в диалог с «ми­ром». Они ищут возможности внести вклад в решение проблем, вставших перед обществом, в сотрудничестве с «миром», а не в изоляции от него.

На этой общей основе политическая и социальная деятельность церк­вей в зависимости от многих конкретных обстоятельств места и времени, включая особенности и традиции каждой религии, принимает различные формы. Это может быть призыв к возрождению традиционных ценностей и ориентация на консервативные социальные цели как реакция на периоды социального брожения и политической нестабильности (направленность протестантского фундаментализма в США 70-80-х гг. XX в.). Но это может быть и религиозно мотивированная ориентация на переустройство общества, например, получившая особенно широкое распространение в Латинской Берике «теология освобождения».

С. Жижек // Практикум по философии: Социальная философия. – Мн., 2007. – С. 776-779.

1. В чем С. Жижек усматривает единство социальной концепции хрис­тианства и марксизма?

От христианства к марксизму ведет прямая линия насле­дования; да, христианство и марксизм должны быть по одну сторону баррикады, вместе сражаться с рвущимся в бой неоспиритуализмом. Подлинное христианское наследие слишком драгоценно, чтобы ос­тавлять его на съедение фундаменталистским выродкам.

То, что делают последователи этой максимы «да — Христу, нет — святому Павлу» (который, как говорил уже Ницше, по сути дела, придумал христианство), - в точности соответствует позе, которую принимали те «гуманистически настроенные марксисты» середины XX века, чьей максимой было «да - раннему подлинному Марксу, нет - его лени-нистскому окостенению». В обоих случаях нужно настаивать на том, что подобного рода «защита подлинного» оказывается наиболее веро­ломной формой предательства: нет Христа без Святого Павла, точно так же как нет «подлинного Маркса», к которому можно обратиться, минуя Ленина, и, между прочим, как нет «подлинного Фрейда», к ко­торому можно приблизиться, пройдя мимо Лакана.

Чем отличается социальная концепция христианства от язычества, иудаизма и буддизма?

На каком именно уровне христианство придает основания правам и свободам человека? Если немного упростить картину, то следует сказать, что в истории религий можно усмотреть два противо­положных подхода - глобальный и универсальный. С одной стороны, есть языческий Космос, божественный иерархический порядок кос­мических принципов, которые, будучи перенесенными на общество, создают картину сообразного здания, в котором каждый член этого общества занимает свое место. ...Самая сердцевина языческой мудрос­ти коренится в прозрении космического равновесия иерархического порядка принципов, в понимании вечного круговращения космичес­кой катастрофы и восстановлении Порядка благодаря справедливо­му наказанию. Самым тщательно разработанным примером такого космического Порядка может служить древнеиндийская космология, которая сначала копируется социальным порядком в виде системы каст, а затем отдельным организмом в виде гармонической иерархии органов (головы, рук, живота). Сегодня такое отношение искусствен­ным образом возрождается во множестве нью-эйджевских подходов к природе и обществу.

Христианство вводит в этот глобальный уравновешенный космичес­кий Порядок один принцип, который совершенно ему чужд, принцип, который, если подходить к нему с мерками обычной языческой космо­логии, может показаться лишь чудовищным искажением. Это принцип, согласно которому у каждого индивида есть непосредственный доступ к универсальному (Святому Духу или, сегодня, — к правам и свободам человека): я не могу участвовать в этом универсальном измерении непос­редственно, безотносительно к тому особому месту, которое я занимаю в глобальном социальном порядке.

Принципиальное отличие христианства от буддизма: согласно буддийским представлениям, мы можем достичь освобождения от на­ших прошлых деяний, только вот освобождение это мы сумеем достичь в радикальном отречении от того, что воспринимаем как реальность, в освобождении оттого стимула («желания»), который определяет жизнь, в угасании жизненной искры и погружении в изначальную Пустоту Нирваны, бесформенное Единое Все. В жизни же никакого освобожде­ния нет, ибо в этой жизни (а другой и нет) мы всегда порабощены теми стремлениями, что ее и определяют: тот, кто я теперь (царь, нищий, муха, лев...), предопределено деяниями моих прошлых жизней, а после моей смерти итоги этой моей жизни определят характер последующего перевоплощения. В отличие от буддизма, христианство делает ставку на возможность радикального Разрыва, слома Великой Цепи Бытия уже в этой жизни, пока мы еще живы.

Как в христианстве рассматривается связь между Богом и человеком?

Христианское представление о связи человека с Богом, таким образом, переворачивает общепринятое языческое представление, согласно которому человек приближается к Богу в духовном очищении, в пренебрежении к «низменным» мате­риальным, чувственным аспектам своего бытия; так он возносится к Богу. Когда я, человеческое существо, переживаю свою оторванность от Бога, в этот момент крайнего уничижения я абсолютно близок Богу, ибо я оказываюсь в позиции покинутого Христа. Нет никакой «непос­редственной» идентификации с божественным величием. Нет никакого непосредственного к нему приближения. Я идентифицируюсь с Богом исключительно через идентификацию с уникальной фигурой остав­ленного Богом Сына. Короче говоря, христианство переворачивает историю с Иовом, верующим, которого оставил Господь. Христос (Бог) Сам вынужден занять место Иова.

Эта божественная само-оставленность, эта непостижимость Бога для Самого Себя указывает на Его фундаментальное несовершенство. Только на этом горизонте и может появиться собственно христианская любовь, любовь по ту сторону милости. Любовь - это всегда любовь для Другого, поскольку он испытывает нехватку; мы любим Другого из-за его ограниченности, беспомощности и даже посредственности. В отличие от языческого восхваления божественного (или человеческого) совершенства, последняя тайна христианской любви, возможно, заклю­чается в том, что речь идет о любовной привязанности к несовершенству Другого. Именно это христианское наследие, зачастую сбивающее нас с толку, сегодня ценнее, чем когда-либо.

Ж.Л. Гофф // Практикум по философии: Социальная философия. – Мн., 2007. – С. 229-233.