ЭКСТРЕМИЗМ: ФОРМЫ КРАЙНОСТИ 4 страница

Экстремизм' формы крайности

дям, которые являются абсолютно щедрыми в своем риске и способными на жертвенность Понятно, что сейчас по­чти невозможно создать что-то принципиально новое, но все же поскольку мы живем, мы что-то новое создаем.

А. С.. Тема экстремальности при ближайшем семан­тическом рассмотрении распадается на близкородственные понятия, среди которых можно выделить экстремизм и экстремум. Как известно, в математике экстремумами на­зываются точки минимума и максимума функции, в отли­чие от плавного участка графика. Казалось бы, они симво­лизируют мимолетные проколы внутреннего смысла бытия, если мы понимаем под функцией предсказуемую разверт­ку повседневности и поведения. Парадокс в том, что поче­му-то именно эти привилегированные точки, точки сингу­лярности, как их называет Делез, и являются наиболее зна­чимыми. В таком случае получается, что человеческая жизнь, состоящая из бесконечного времяпрепровождения, из исполнения своих обязанностей и работы, в конечном счете кодируется и фиксируется именно этими точками, экстремумами, которые в принципе могут и не достигать­ся. Они могут быть невостребованными ни изнутри, ни извне, и тогда происходит возврат в пластилиновое порож­дение, в невменяемость, в крутоногонерасчлененнорукость.

Хотя в то же время когда мы говорим об экстремаль­ности, то обычно подразумеваем экстремальные условия, то есть некоторые внешние обстоятельства, пригодные для того, чтобы эти сингулярные точки проявились. Поэтому экстремальность, если пытаться соотнести ее с теми веща­ми, которые мы уже когда-то обсуждали, например, с транс­грессией¹, с готовностью рискнуть своей жизнью, действи-

¹ См/ Горичева Т, Орлов Д , Секацкий А. От Эдипа к
Нарциссу СПб Алетейя, 2001.                     

тельно предстает в качестве чего-то не слишком интеллек­туального. Или, может быть, даже интеллектуального, но в том смысле, в каком шум и ярость иногда заполняют фон интеллектуальной вершины. Кстати, в этом отличие Батая от Ницше. У Батая слишком много шума и ярости, притом что если мы кого-то называем экстремальным человеком, то Батай наверняка бы к этой категории принадлежал. Кроме того, экстремальность, связанная с максимализмом желания, максимализмом притязаний и, одновременно, с минимализмом требований к повседневности, роковым об­разом оказывается тем, что Гегель называл бытием для дру­гого, — не в том смысле, что оно изначально для другого, а в том смысле, что только другой может им воспользоваться.

Все проявления экстремальности, начиная от макси­мализма жизненной позиции и вплоть до политического экстремизма, с одной стороны, связаны с саморазрушени­ем, с тем, что мы бескорыстно и безнадежно тратим что-то, что у нас есть, и даже тратим то, что нам не принадле­жит, — тратим авансированное будущее, но, с другой сто­роны, не мы пользуемся результатами наших усилий. Ими пользуются те представители рядом живущего мира, для которых это просто подкормка, — высокие волны бытия, которые они утилизуют в своих интересах. Парадокс за­ключается в том, что даже политический экстремизм, ко­торый является свидетельством иррациональности и раз­рушает устойчивое тело социума, в то же время дает те всплески настоящего рискованного бытия, имитируя кото­рое устраивается вполне благополучная социальность.

Здесь можно вернуться к исходной идее антропогене­за, впервые высказанной Льюисом Мамфордом, которая состоит в том, что существовали некие совершенные безум­цы, впадающие в транс по разным причинам и продуцирую­щие сверхневероятное поведение, — это могли быть пре­словутые танцы шаманов или просто ситуация абсурда.

Экстремизм- формы крайности

И существовала вслед за ними система интерпретаторов, которые сами ничего подобного произвести не могли, но зато могли интерпретировать выбивающееся за пределы всякой вероятности совершенно абсурдное поведение. За счет этой интерпретации впервые создавался смысл, противополож­ный естественной закономерности. Получается, что эти имитаторы, эти люди длинной воли, не способные ничего изобрести самостоятельно, тем не менее пользовались бы­тием для другого, которое продуцировали экстремисты, бу­дучи не в состоянии воспользоваться им самостоятельно.

Возобновление основ человеческой жизни устроено примерно таким же образом. Существуют экстремисты, которые, может быть, ничего не понимают, даже не пони­мают, как достичь своей собственной цели. Их подводит нетерпение, подводит отсутствие поправок на человечес­кую психологию, на замедление времени, и именно поэто­му они, как правило, почти ничего не добиваются для себя, но они производят тот необходимый материал, те выбросы экзистенции, которые уже впоследствии утилизуют интер­претаторы. Если интерпретаторам нечего будет утилизо­вать, если не будет экстремизма, то в конечном счете ни одна устойчивая структура человеческого бытия не сохра­нится — ни социальные, ни экзистенциальные, ни психо­логические характеристики. Любопытно, что когда Ницше обвинял современное ему общество в нигилизме, предре­кая, что нигилизм когда-нибудь его и погубит, то его по­просту неправильно поняли. Нигилистов сопоставили с радикалами, с террористами, с теми же народовольцами в России, с теми, кто близко имеет отношение к ничто, к работе негативности, к двойному отрицанию без заверше­ния второй его стадии, но как раз таки не они для Ницше были носителями ничто и нигилистами. Они, конечно, всту­пали с ним в близкое отношение, подвергаясь аннигиля­ции и пытаясь его аннигилировать, но настоящими «нич-

тожниками» были те, кто даже не пытался бросить вызов работе негативности

Подлинные нигилисты — это те, кто вообще никак не может реагировать на экстремум, кто никогда не подби­рается к точкам перегиба и все время существует в рамках ровного волнообразного графика, — в инерции угасания, затухания и мерзости запустения. Другими словами, ситу­ация экстремальности, ситуация вброса немотивированного, не сберегающего себя и затратного поведения каким-то странным роковым образом, — в духе, может быть, даже кантовской телеологии, но понятой несколько иным спо­собом, — есть то, что гарантирует спокойствие тех, кто хочет жить спокойно, потому что не их собственная при­верженность своим привычкам это гарантирует, а экстре­мизм тех экстремистов, которые позволяют по крайней мере продуцировать живую жизнь, позволяют ее потом одомаш­нивать, утилизовать и использовать. Как все экзистенци­альные авангарды, большинство подобных людей или орга­низаций обречены на гибель, но не на забвение. Их пора­жение является в известной степени важнейшей подкорм­кой для того, чтобы существующее продолжало существо­вать, потому что внутренней инерции никогда не хватит. Инерция существующего постепенно угасает, если не во­зобновляется подобного рода выбросами.

Д. О : В экстремизме нет ничего загадочного или не­проницаемого. Он прекрасно находит себе место на любой политической сцене, исполняя роль вечно тревожащего эле­мента, необходимого, чтобы внимание масс было все время к этой сцене приковано. Иначе говоря, экстремист обладает четко очерченным и оформленным пространством репрезен­тации, в котором любой его жест мгновенно идентифициру­ется властью и укладывается в соответствующую разметку политического бытия Благодаря этому его жест заведомо

Экстремизм' формы крайности

утрачивает большую часть содержащегося в нем вызова и напряжения. Поэтому там, где, скажем, террорист бросает бомбу, экстремисту достаточно бросить камень С какого бы края политической сцены экстремист ни приходил, он никогда не заинтересован в ее полном обрушении И уж тем более он не заинтересован в подрыве социального, в опус­тошении зрительного зала. Кого он тогда будет призывать выйти на сцену и встать на свою сторону — на сцену, где ставится то ли политический фарс, то ли социальная драма, то ли человеческая комедия, сразу не разберешь?

Однако разборка сцены экстремизма представляет все-таки существенный интерес. Принято полагать, и такое мнение активно поддерживается ангажированными полити­ками, что экстремистская деятельность состоит в стремле­нии подорвать устойчивость текущего политического поряд­ка, в постоянном вызове, бросаемом обществу, в непрестан­ном производстве провокаций. По-латыни «провокация» и означает «вызов». Однако возникает сомнение, не имеем ли мы дело с сознательно конструируемым мифом. Ведь любая политическая система отлично знает, как осуществлять сброс негативной энергии, которая, как в коллекторе, копится в лакунах и на границах социума. Допустимая доля демонст­раций, митингов и акций протеста на какое-то время восста­навливает внутри тела социума нормальное давление.

А вот как поддержать интерес к власти и сохранить видимость того, что политическое обладает хоть какой-то значимостью в условиях, когда идеология не работает и объединяющие идеи невозможны? Видимо, политизировать тело социума тогда можно лишь контрабандой, засылая в него в контролируемых количествах политические «виру­сы», хорошо отфильтрованные разрушительные идеи. Если общество напрямую не реагирует на лозунги власти и ос­тается равнодушным ко всем усилиям выдумать приемле-мую идеологию, рассеиваясь где-то по периферии, то нуж-

но дать возможность заговорить нагоняющим страх на обывателей краям политической сцены, дабы общество вновь качнулось в сторону центра. Я совершенно убежден, что экстремистская деятельность состоит вовсе не в про­вокациях, вызовах, а в инвокациях, призывах. Из глубин зрительного зала, из провалов и гротов социального, реа­гируя на хорошо знакомый мотив, выходят на политичес­кую сцену самые причудливые и странные персонажи и сразу попадают под свет рампы. Пускай они затеряны в массовке, но их голос временами прорывается сквозь об­щий ход представления. Время от времени, когда публика начинает откровенно скучать и клевать носом, им даже позволяют выйти на передний план и прокричать что-ни­будь отрезвляющее. Затем вновь возобновляется обычный спектакль, до тех пор пока не потребуется очередная пор­ция политического транквилизатора.

Впрочем, я согласен с Татьяной и Александром в том, что экстремизм вовсе не ограничивается политической сценой и социальным пространством. Формы крайности многообразны, и экзистенциальная форма, быть может, представляет среди них не последний интерес. Ее можно описать фразой, которую Бодрийяр предпослал в качестве эпиграфа к своей «Прозрачности зла»: «Лучше погибнуть от крайностей, чем от отчаянья». Зачем все время держать себя в рамках, не стоит ли испытать на прочность скрепля­ющие узлы структур нашей повседневности? Не будет ли более правильной стратегией не дожидаться, пока мир окончательно накроет тебя, подобно покрывалу майи, а стремиться разрывать и сбрасывать уютные покровы, ко­торые так хорошо располагают к сонной обыденности? Другими словами, не лучше ли быть экстремистом, неже­ли конформистом? Все верно, однако дело в том, что отве­том на подобные экзистенциальные запросы является во­все не один экстремизм, если только мы не готовы пони-

Экстремизм формы крайности

мать его слишком расширительно. Он становится ответом тогда, когда сам ответ мыслится лишь в виде социально значимого действия, в котором в качестве обязательного мотива таится попытка экстремиста обратить на себя вни­мание, иногда любой ценой. Это работа на слишком вне­шние эффекты, которые легко захватывают внимание и отвлекают от основного.

Ведь в чем отличие таких, в общем-то, близких по значению понятий, как экстремизм и трансгрессия? Каза­лось бы, обе стратегии направлены на предел, но не обе реально имеют с ним дело. Экстремист целенаправленно работает на создание видимости подлинного предела, — он как бы его овнешняет, превращая в крайность. Он пы­тается разрушить ритуально маркированные условности, что само по себе замечательно, однако явно недостаточно для того, чтобы предложить нечто большее, нежели чис­тый протест. Это прямо противоположно смыслу трансгрес­сии, которую в упомянутом Александром разговоре мы, на мой взгляд, справедливо рассматривали как работу с внут­ренней стороной предела Что означает внешняя по отно­шению к границе позиция экстремиста? Лишь то, что пере-ступание границы всякий раз будет оказываться видимостью или фальсификацией, — оно не повлечет перемену модуса бытия. Я могу сколько угодно демонстрировать неприятие окружающего миропорядка, совершая вызывающие жесты и привлекая к себе всеобщее внимание, но меня не станут воспринимать иначе, как персонажа на сцене представле­ния, отыгрывающего общезначимый социальный симптом. Поэтому стать действительным экзистенциальным авангар­дом у экстремизма нет никаких шансов.

Т. Г.: Я совершенно не согласна с тезисом, что экс­тремизм обречен на провал, потому что все в нашем бытии развивается через абсолютные разрывы и противоречия

Становление происходит не через диалектические перехо­ды, а через крайности. Когда нет крайностей, тогда нет вообще ничего достойного размышления или упоминания, так мне кажется. Потому что происходит упрощение и банализация сущностных вещей, лежащих в неизменной основе существования мира и человека в этом мире. Это то, в частности, что Ханна Арендт называет «банализаци-ей зла», а Бодрийяр описывает в терминах симуляции и симулякров. Это очень страшный момент. Поэтому экс­тремизм, даже в тех формах, в каких он существует, не может нами не приветствоваться. Ведь жизнь сама по себе трудна, и каждый нормальный человек проходит через ста­дии абсолютных противоречий, не сводимых к среднему уровню и не снимаемых каким-то легким переходом. Люди, которые не проходят через крайности, не интересны. Не интересны люди, которые все время рассчитывают какие-то проценты и выискивают мелкую выгоду. В терминах Ницше это слабые люди. Не интересны люди, которые ве­рят в Бога только на девяносто процентов, оставляя место своим слабостям. Для того чтобы хоть иногда жизнь прохо­дила через дуновение чуда, нужно проживать крайние со­стояния. Наверное, чаще всего этот путь оборачивается неудачами, но все равно в конце остается свет.

А. С.: Я в чем-то с Даниэлем согласен в отношении наиболее примитивного экстремизма, который напоминает собой достаточно дешевое размахивание деревянными ме­чами, встречающееся столь же часто, как и бюргерское провозглашение того, чтобы день сегодняшний в точности повторял день вчерашний. Но понятно, что такого рода экс­тремизм вовсе не исчерпывает экстремальности, которая может прятаться под совершенно странными обличиями. Что такое современный экстремизм? Мне все время кажется, что он в известной мере представляет собой результат от-

Экстремизм, формы крайности

мены инициации. Инициация всегда знаменовала собой пе­реход в другое состояние, сопряженный со страданиями, с болью, с переменой биографии, с выбором самого себя. Ее можно пройти либо не пройти. Но вот мы представляем себе, что в какой-то момент инициацию отменили. Это означает, что прекращает работу трансцендентный резец Господа Бога, который из глины каждый очередной раз вылепляет форму. Или, точнее, вырисовывает ее, потому что Господь ближе к графику, который работает с четкими контурами. Инициа­ция — это и есть четкость контуров. Если ее отменить, то получается что-то расплывчатое, непонятное. Скажем, боль­ше не пополняется группа мужчин, да и женщин тоже. Остается нечто неоформленное под видом бесконечного унисекса. Воцаряется терпимость, толерантность. Ружья, которые висят на стенах, не стреляют. И из гранаты никто не выдернет чеку. Все они пылятся в арсеналах. Это и озна­чает действительную тенденцию к мерзости запустения.

В сравнении в ней даже экстремизм, сопоставимый с шумом и яростью, оказывает положительную роль, как своеобразная попытка выдернуть чеку гранаты, а дальше пусть другие ее зажимают в руках и бегут куда-нибудь подальше, чтобы ее выбросить. Это и есть способ или на-> дежда вернуть инициацию и отказаться от ее отмены. Та-кого рода экстремизм, не говоря уж об экстремальности, дает нам возможность, чтобы ружье выстрелило, чтобы если и не реализовался замысел Бога о тебе, то по крайней мере был доведен до сведения. Пусть это будет осознание краха, своих проектов или мгновенная самореализация, когда, подобно герою голливудовского фильма, ты говоришь: «Я сделал это». Пусть ты скажешь это один раз, а потом забу­дешь. Это и будет окончательная работа резца, проведе­ние того контура, который позволяет нам говорить о воз­можности хоть какого-то экзистенциального проекта чело­века, а не просто о бесконечно повторяющейся распечат-

ке, где каждый следующий тираж сделан все более сбитым неразборчивым набором. Экстремизм даже в своем самом примитивном смысле все равно делает жизнь хоть сколь­ко-нибудь выносимой. Даже если она будет с трудом выно­сима в том случае, когда мы являемся соседями, женами, мужьями экстремиста, но по большому счету она выноси­ма лишь пока есть хоть кто-то, кто готов иррационально рисковать, кто готов предъявить немотивированный, ни­чем не подкрепленный тезис, определенный единственно тем, что я этого хочу здесь и сейчас. Конечно, мы заранее признаем, что экстремизм лишен техники безопасности, иначе он не являлся бы экстремизмом, а был бы какой-нибудь достаточно хитрой стратегией, которая нередко проявляется под видом экстремизма, — можно вспомнить того же Лимонова и многих других людей. Все существует в товарной упаковке, всему можно придать товарную фор­му, но подобные вещи достаточно легко распознаются. Экстремизм — это то, что невозможно фальсифицировать. Разумеется, можно придумать телепередачу под названи­ем «Русский экстрим» или «Последний герой», но ведь ясно, что это будут попытки создать упаковку без содержимого. По одному тому, что такие упаковки нам предлагаются и мы их покупаем, можно сделать вывод, что по сути своей экстремизм как стремление неустранимо. Это не просто подрывная миссия. Вот террорист-камикадзе, готовый ко всему, идет в толпу врагов, чтобы взорвать их, но не дохо­дит несколько шагов и взрывается раньше. Он погибает, но то, из чего он исходит в своем поступке, делает жизнь хоть сколько-нибудь выносимой.

Д. О.: То, из чего исходит экстремист, да и не только он один, — это простая человеческая истина, увиденная лицом к лицу и говорящая о том, что человек не родной в этом мире, что сущность его зловеще-бесприютна, священ-

Экстремизм формы крайности

ные имена позабыты, а зов далекой родины едва различим. Так не следует ли сделать один маленький шаг за край успокоительного горизонта нашей обыденности, чтобы забывшие эту простую истину вновь вспомнили о ней? «Шагни — и новые люди, восстав, пойдут вперед», — го­ворил Рембо. Наверное, какие-то проявления экстремизма действительно соответствуют этой интуиции, но я все-таки думаю, что далеко не все. Большая часть экстремальных форм поведения политически и социально ангажированы и осуществляют стратегию бытия-в-признанности Экстре­мисту непременно нужен взгляд со стороны, в противном случае его деятельность не имеет смысла. Если упомяну­тый Александром террорист (будем не вполне корректно рассматривать его сегодня как крайний вариант экстреми­ста) несет на своем теле пояс с тротилом в толпу «врагов» и о нем не ведут прямой репортаж все телекомпании мира, то он в этот момент уверен, что за ним наблюдает куда более могущественный объектив — глаз Божий. Я готов согласиться с тем, что для себя он ничего не делает. Я, впрочем, не уверен, что тем самым он что-либо сущес­твенное делает для других Он просто осуществляет пря­мую и непосредственную визуализацию насилия, конвер­тирует его в масс-медиальную форму Он как бы говорит людям — раз вы воспринимаете лишь картинки с экрана и только они для вас значимы, то я покажу вам, как выгля­дит насилие. Если вы не чувствуете своей кожей или сво­ей душой, сколько в мире зла, смерти, несправедливости, грязи, то, возможно, вы это ощутите, увидев взорванный автобус или упавший самолет.

Кто знает, не исключено, что в таком привлечении взгляда содержится своя правда, обусловленная, как го­ворит Александр, результатами отмены инициации Од­нако не будет ли это ситуацией, в которой иллюзия по­беждается не истиной, а иллюзией более высокого поряд-

ка? Нас подключают к одному из каналов, где сообщают, что за последнее время произошли такие-то и такие-то трагические происшествия, столько-то людей погибло, как в программе «Катастрофы недели». Но мы не испытываем персональной боли, более того, мы одержимы голосами с экрана, как будто это голоса сирен. Неважно, о чем имен­но идет речь, о падении самолета или об открытии оче­редного вернисажа, главное — всегда быть в курсе, даже если не ты избираешь курс и не можешь его сменить, при­слушавшись к какому-то другому голосу. Пусть хоть весь мир обрушится на наших собственных глазах, мы будем видеть все ту же экранную картинку, сохраняя позицию зрителя, парящего в «прямом эфире» тотальной имманент­ности. В этом смысле экстремист, целиком зависящий от стратегии визуализации, точно так же не способен про­извести трансцендирование, как и тот, кому адресо­ван его жест. Он в не меньшей степени агент большого экрана, нежели зритель, находящийся по эту его сторо­ну. Я подозреваю, что вторичная инициация, совершае­мая экстремизмом, является лишь иллюзией более высо­кого порядка. Она подрывает масс-медиальные ухищре­ния, но это не значит, что она противостоит им как исти­на — иллюзии.

Т. Г. Мне симпатична мысль Александра об экстре­мизме как вторичной форме инициации Современное об­щество лишено экзистенциальных рубежей, пересечение, которых требовало бы перерождения, перехода в принци-пиально иной модус бытия. Жизнь унифицируется, теряет иерархичность и внутреннюю различенность А экстремаль­ные состояния хотя бы отчасти возобновляют многообра­зие форм существования. Эти состояния не могут ограни­чиваться только вербальным или дискурсивным уровнями, потому что в действительности у нас слишком мало средств

Экстремизм формы крайности

выражения Мы гораздо больше воспринимаем, чем можем выразить. И лишь инициация, осуществляющая переход в иные модусы бытия, способна произвести дополнительные средства выражения. Подобные вещи на уровне приемов известны в литературе. Скажем, Кафка и Гофмансталь описывали реальность с позиции животных — насекомых и крыс. Наше существование вплотную подошло к тому, что мы просто не можем себя адекватно выразить. Но мы все же должны искать возможности, чтобы себя выражать, хотя бы для того, чтобы общаться друг с другом. Поэтому для меня уровень экстремизма и даже трансгрессии явля­ется существенным с точки зрения обретения каких-то новых выразительных средств, нового языка, новых идей. Все новое связано с вызовом, с отчаянным прыжком в не­известность. Как говорил Ницше, все новое должно при­нимать ужасные формы, чтобы войти в сердца людей. Ни­кого не интересует неразборчивое бормотанье, слышанное десятки и сотни раз.

А. С.: Я хотел бы сказать еще пару слов относитель­но господствующих эпитетов. Помимо устойчивого слово­сочетания «политический экстремизм» еще более, пожа­луй, устойчиво словосочетание «юношеский экстремизм». Это очень важно, особенно в том смысле, в каком Татьяна в самом начале говорила об отсутствии изощренности, умений и навыков Все мы знаем, что с опытом придут оттенки и полутона, но существенно и их отсутствие — отсутствие жизненной школы Собственно говоря, а что может внести в мир юнец или молодая девица, какая-ни­будь Ульрика Майнхоф? Выясняется, что именно низвер­жение того, что уже законсервировано, закреплено, полу­чило признанность, и является самым главным вбросом, Фундаментальной инновацией, которую мы все ждем. Ведь что касается изощренности разума, найдутся те, кто ее

проявят Не только Гегель но и Маркс был прав в том, что в таких случаях разум несамостоятелен, он вынужден оправдывать если не социальный, то экзистенциальный за­каз Пресловутый юношеский экстремизм типа движения хиппи — не обязательно юношеский в смысле возраста Вспомним того же Сартра, который в свои шестьдесят с лишним лет появлялся на баррикадах и в левых тусовках С кем он только не спорил, какие взгляды только не от­стаивал Это тоже был экстремизм, над которым кто-то смеялся как же так, уважаемый философ, профессор, что себе позволяет Однако это и была попытка сделать жизнь настоящей, осознать, что хотя бы она завтра или послезавтра подошла к концу, но все равно сегодня она только начинается А без этого она в любом случае уже безнадежно закончена

БЕСЕДА 4

TERRA TERRORUM

(с участием Николая Грякалова)

Д О Несмотря на то, что о терроре сейчас говорит­ся много и всеми, в целом остается ощущение, что очень трудно говорить о нем по существу Как мне кажется, дело не столько в том, что существо предмета уже успели за­болтать, хотя так оно и есть, сколько в том, что это суще­ство сопротивляется всякому осмыслению как изнутри, так и извне Если террорист внезапно станет в самый решаю­щий момент размышлять над тем, что он творит, у него просто рука не поднимется бросить в людей гранату или подорвать рейсовый автобус Он безотчетно упирается в радикальный разрыв своих идеалов, которые, разумеется, прекрасны, как всякие идеалы, и методов их достижения, которые чудовищны и зачастую циничны, и не должен за думываться, откуда такой разрыв взялся Иначе его делу конец Приблизительно такая же ситуация возникает, ко­гда мы смотрим на терроризм извне, например, критичес­ким взором аналитика современности Мы почти совсем ничего в нем не можем понять О чем террор говорит разуму? Он говорит о том чего нельзя искупить (хотя с неко­торой позиции можно оправдать) и что ему указывает вот

это может уничтожить саму возможность мыслить Вос­ходит черное солнце разума, которое своим решительным отказом понимать не дает забыть

Правда, принудительность понимания все-таки сохра­няется, поэтому мы и пытаемся на эту тему рассуждать Я бы оттолкнулся от контекста глобализации в том аспек­те, в котором она привела к практически полному стира­нию внутренних знаков отличий во всеобще значимом про­странстве социального. Любое традиционное общество об­ладало тонко отлаженным и прекрасно оснащенным ин­струментом внутренней дифференциации, основная функ­ция которого заключалась в том, чтобы приостанавливать имплозию социума в плохо расчленяемые бесформенные массы и прерывать работу негативности в самом ее нача­ле. Если молекулы хаоса, распрей и насилия проникают в тело архаического общества, то сразу же приходят жрецы, умеющие подыскивать «козла отпущения», закрывающего собой зияние, сквозь которое просачиваются диссипатив-ные силы Для этого в первую очередь требуется уметь точно и своевременно диагностировать возникновение фатальных утечек и зияний, обрекающих социальное тело на утрату внутренних знаков отличий и распад.

Но вот мы оказываемся перед лицом глобализирован-ного сообщества, где социальные знаки давно стерты, где наличествуют сплошные массы, а фигуры другого превра­щены в зеркала, в которые глядится Нарцисс и видит в них только себя — бесконечные вариации собственного отра­жения И вдруг возникает персонаж, разбивающий зерка­ла, одно, другое, третье Нарцисс утрачивает бесчислен­ные проекции, в которых он себя находил В то же время он никак не может идентифицировать того, кто обрушил на него небо и убрал почву из-под ног Инструмент, прори­совывающий в теле социума контур другого, потерян Гра­ница с другим не удерживается, причем именно со сторо-