Номадическая колесница, вся из дерева, Алтай, V–IV век до нашей эры. 4 страница

И все-таки простая оппозиция между двумя точками зрения — религия — номадизм — не исчерпывает всей проблемы. Ибо монотеистическая религия — на самом глубинном уровне своего стремления распространить универсальное или духовное Государство по всей ойкумене — не существует без некой двойственности и бахромы; она выходит за пределы идеальных границ Государства, пусть даже имперского, дабы вступить в более размытую зону, зону вне государств, где у нее появляется возможность крайне особой мутации или адаптации. Здесь религия предстает как элемент машины войны, а идея священной войны — как двигатель этой машины. Пророк, выступая против государственного персонажа короля и религиозного персонажа священника, прочерчивает движение, благодаря которому религия становится машиной войны или переходит на сторону такой машины. Часто говорилось, что Ислам и пророк Мухаммед провели подобную конверсию религии и конституировали подлинный телесный дух: следуя формуле Жоржа Батая, «нарождающийся ислам — общество, сведенное к военному предприятию». Именно на это обращает внимание Запад, оправдывая свою антипатию к исламу. Однако Крестовые походы подразумевали такую же авантюру, специфически христианскую авантюру. Итак, пророки напрасно стараются осуждать номадическую жизнь; религиозная машина войны напрасно старается отдать предпочтение движению миграции и идеалу институциональности; религия вообще напрасно старается компенсировать свою специфическую детерриторизацию духовной и даже физической ретерриторизацией, которая в случае священной войны принимает хорошо управляемый характер захвата Святой Земли как центра мира. Несмотря на все это, когда религия конституируется в машине войны, она мобилизует и высвобождает колоссальный запас номадизма или абсолютной детерриторизации, она дублирует мигранта сопровождающим его, или потенциальным, кочевником, пребывающим в процессе становления, и, наконец, она оборачивает против формы-Государства свою мечту об абсолютном Государстве.[514] И такое оборачивание в неменьшей мере принадлежит «сущности» религии, чем мечта. История Крестовых походов пересекается самой удивительной серией вариации направлений — жесткая ориентация на Святую Землю как центр, коего надо достичь, как кажется, часто является не более чем поводом. Но мы бы ошиблись, сказав, что игра жадности или экономических, коммерческих и политических факторов отклонила Крестовый поход от его столбовой дороги. Как раз-таки идея Крестового похода предполагает в себе саму эту изменчивость направлений — изломанных, неустойчивых, — и она внутренним образом обладает всеми указанными факторами или всеми переменными, лишь только превращает религию в машину войны и, одновременно, использует и вызывает соответствующий номадизм.[515] Необходимость удерживать самые строгие различия между оседлыми, мигрантами и кочевниками фактически не мешает существованию их смесей; напротив, она делает их, в свою очередь, все более необходимыми. И мы не можем рассматривать общий процесс перехода к оседлости, покоривший кочевников, не рассматривая также и порывов локальной номадизации, сметающих оседлые народы и удваивающих мигрантов (именно под прикрытием религии).

Гладкое, или номадическое, пространство располагается между двумя рифлеными пространствами — пространством леса, с его вертикалями тяготения; и пространством сельского хозяйства, с его квадратной сеткой и обобщенными параллелями, с его древовидностью, ставшей независимой, с его искусством извлекать дерево и дрова из леса. Но быть «между» означает также, что гладкое пространство контролируется этими двумя ограничивающими его сторонами, которые противятся его развитию и отводят ему, насколько это возможно, роль коммуникатора; или, напротив, это означает, что гладкое пространство оборачивается против них, подтачивая, с одной стороны, лес, а с другой — получая обработанные земли, утверждая некоммуникативную силу, или силу отклонения, подобную углубляющемуся «клину». Сначала кочевники поворачиваются против жителей лесов и гор, затем устремляются к труженикам сельского хозяйства. Здесь есть что-то вроде обратной или наружной стороны формы-Государства — но в каком смысле? Такая форма, как глобальное и относительное пространство, подразумевает некое число компонент: лес — распашка целины; сельское хозяйство — квадратная сетка; разведение животных, подчиненное сельскохозяйственному труду и оседлому производству пищи; вся совокупность коммуникаций между городом и деревней (polis-nomos) на основе торговли. Когда историки спрашивают о причинах победы Запада над Востоком, они главным образом обращаются к следующим характеристикам, которые вообще ставят Восток в неблагоприятные условия: скорее, вырубка леса, а не распашка целины, откуда вытекают большие трудности, связанные с добычей или даже заготовкой дерева; скорее, культура типа «рисовой плантации и сада», а не древесности и поля; а также характерное разведение животных, избегающее, по большей части, контроля со стороны оседлых народов, так что те испытывают нехватку в животной силе и мясной пище; слабая коммуникация между городом и деревней, что делает торговлю куда менее гибкой.[516] Отсюда, конечно, не следует, будто бы на Востоке отсутствует форма-Государство. Как раз напротив, нужна гораздо более жесткая инстанция, дабы удерживать и объединять разнообразные компоненты, обработанные векторами ускользания. У Государств всегда одна и та же композиция; если в политической философии Гегеля и есть какая-то истина, то потому, что «любое Государство несет в себе сущностные моменты своего существования». Государства компонуются не только из людей, но и из деревьев, полей, садов, животных и товаров. Существует единство композиции всех Государств, но у Государств не одно и то же развитие, не одна и та же организация. На Востоке компоненты куда больше разорваны и разъединены, что с неизбежностью влечет за собой великую незыблемую Форму, ради того, чтобы удержать их вместе — «деспотичные формации», азиатские или африканские, сотрясаются непрерывными мятежами, обособлениями и династическими изменениями, не затрагивающими тем не менее неизменность формы. На Западе, напротив, переплетение компонент делает возможными трансформации формы-Государства путем революций. Верно, что сама идея революции двусмысленна; это западная идея, ибо она отсылает к трансформации Государства; но это и восточная идея, поскольку она демонстрирует разрушение, отмену Государства.[517] Великие империи Востока, Африки и Америки столкнулись с обширными гладкими пространствами, пронизывающими их и удерживающими разрывы между их компонентами (nomos не становится деревней, деревня не сообщается с городом, крупное животноводство — удел кочевников и т. д.): восточные Государства прямо противостоят номадической машине войны. Такая машина войны может отступать на пути интеграции и действовать лишь посредством мятежа и династических изменений; однако именно она, как кочевник, изобретает аболиционистские мечту и реальность. Западные Государства куда более защищены в своем рифленом пространстве и, следовательно, обладают большей широтой, дабы удержать собственные компоненты вместе; они противостоят кочевникам лишь косвенно, через посредничество миграций, которые кочевники запускают в ход или у которых они заимствуют свой темп.[518]

Одна из фундаментальных задач Государства состоит в том, чтобы рифлить пространство, над которым оно царит, или ставить гладкие пространства — как средства коммуникации — на службу рифленого пространства. Жизненно важная забота каждого Государства — не только в том, чтобы одолевать номадизм, но и в том, чтобы контролировать миграции и, более обобщенно, устанавливать зону права на всем «внешнем» в целом, на совокупности всех потоков, пересекающих ойкумену. Государство действительно неотделимо — везде, где только возможно, — от процесса захвата всевозможных потоков, — потоков популяций, товаров или торговли, денег или капиталов и т. д. К тому же еще нужны фиксированные пути в хорошо заданных направлениях, которые ограничивают скорость, регулируют циркуляции, делают движение относительным, детально отмеряют относительные движения субъектов и объектов. Отсюда и важность тезиса Поля Вирилио, когда тот показывает, что «политическая власть Государства — это полис, полиция, то есть пути сообщения» и что «врата города, его въездные пошлины и таможни являются барьерами, фильтрами, направленными против текучести масс и проникновения мощи мигрирующих стай», людей, животных и товаров.[519] Тяжесть, gravitas, — вот сущность Государства. Дело не в том, что Государство игнорирует скорость; но оно нуждается в том, чтобы движение, даже самое быстрое, перестало быть абсолютным состоянием того, что движется и занимает гладкое пространство, дабы стать относительной характеристикой «того, что движимо», и идет от одной точки до другой в рифленом пространстве. В этом смысле Государство непрестанно разлагает, перекомпоновывает и трансформирует движение, или же регулирует скорость. Государство как инженер дорожной службы, преобразователь или дорожная развязка — важность роли инженера с этой точки зрения. Не бывает скорости или абсолютного движения без законов, но такие законы суть законы nomos'a, законы гладкого пространства, которые его разворачивают, и законы машин войны, кои населяют такое пространство. Если кочевники и сформировали машину войны, то произошло это благодаря изобретению абсолютной скорости, благодаря ее «синонимичности» скорости. И каждый раз, когда против Государства предпринимаются какие-либо действия — неподчинение, бунт, герилья[520] или революция, — то можно сказать, что воскресает машина войны, что появляется новый номадический потенциал, сопровождаемый восстановлением гладкого пространства или способа бытия в пространстве, как если бы оно было гладким (Вирилио напоминает о важности мятежной или революционной темы «удержания улицы»). Именно в этом смысле ответ Государства против всего того, что угрожает выйти за его пределы, состоит в рифлении пространства. Государство присваивает себе машину войны, лишь сообщая ей форму относительного движения — например, модель крепости как регулятора движения, каковая как раз и была препятствием для кочевников, камнем преткновения и ответным ударом, о который разбивалось абсолютное вихревое движение. Наоборот, когда Государство не преуспевает в рифлении своего внутреннего или соседнего пространства, пересекающие его потоки с необходимостью обретают темп машины войны, направленный против Государства и разворачиваемый во враждебном или мятежном гладком пространстве (даже если другие Государства могут незаметно ввести сюда свои рифления). В том и состояла авантюра Китая, который к концу XIV века, несмотря на свой крайне высокий уровень технологии в строительстве судов и навигации, отвернулся от собственного огромного морского пространства, наблюдая за тем, как его коммерческие потоки оборачиваются против него самого и сочетаются с пиратством, и в ответ мог реагировать только политикой неподвижности, массового ограничения торговли, лишь усиливавшей отношение между торговлей и машиной ВОЙНЫ.[521]

Ситуация куда более запутана, чем сказано. Море — это, возможно, принцип гладких пространств, гидравлическая модель по преимуществу. Но море, из всех гладких пространств, раньше всего пытались сделать рифленым, поставить в зависимость от земли с ее фиксированными дорогами, постоянными направлениями, относительными движениями, — тут вся контргидравлика каналов или труб в целом. Одна из причин гегемонии Запада состоит в способности его Государственных аппаратов рифлить море, сочетая технологии Севера и Средиземноморья и аннексируя Атлантику. Но такое предприятие приводит к самому неожиданному результату — размножение относительных движений, интенсификация относительных скоростей в рифленом пространстве доходят до того, что восстанавливают гладкое пространство или абсолютное движение. Как подчеркивает Вирилио, море будет местом fleet in being, где мы уже не движемся от точки к точке, а удерживаем все пространство, начиная с любой точки — вместо того, чтобы рифлить пространство, мы занимаем его благодаря вектору детерриторизации в вечном движении. Такая современная стратегия будет передаваться от моря до воздуха, как нового гладкого пространства, а также по всей Земле, рассматриваемой как пустыня или море. Будучи преобразователем и захватчиком, Государство не только делает движение относительным, но и заново создает абсолютное движение. Оно не только идет от гладкого к рифленому, оно восстанавливает гладкое пространство, возвращает гладкое в тот момент, когда заканчивается рифленое. Верно, что такой новый номадизм сопровождает мировую машину войны, чья организация выплескивается за рамки аппаратов Государства и переходит в энергетические, военно-промышленные и многонациональные комплексы. Напомним, что у гладкого пространства и у формы внешнего нет неодолимого революционного предназначения, напротив, они уникальным образом [singulièrement] меняют смысл, в зависимости от тех взаимодействий, в которых участвуют, и конкретных условий их осуществления или учреждения (например, способ, каким тотальная война и гражданская война, или даже герилья, заимствуют друг у друга методы)[522].

Теорема VI. Номадическое существование с необходимостью предполагает числовые элементы машины войны.

Десятки, сотни, тысячи, миллиарды — все армии удерживают эти десятичные группировки до такой степени, что каждый раз, когда мы их встречаем, то можем предположить военную организацию. Не тот ли это способ, каким армия детерриторизует своих солдат? Армия компонуется из подразделений, рот и дивизий. Числа могут менять функцию и сочетание, входить в абсолютно разные стратегии, но всегда есть связь между Числом и машиной войны. Это вопрос не количества, а организации или композиции. Когда Государство создает армии, оно всегда использует подобный принцип цифровой организации; но все, что оно делает, так это возобновляет данный принцип в то самое время, когда присваивает себе машину войны. Ибо столь любопытная идея — цифровая организация людей — изначально принадлежит кочевникам. Именно гиксосы, номадические завоеватели, приносят его в Египет; и когда Моисей применяет его к своему народу во время исхода, то именно по совету своего номадического тестя, Иофора Кенеянина, и так, чтобы конституировать машину войны, элементы которой описываются в Книге Чисел. Nomos, прежде всего, является числовым и арифметическим. Когда мы противопоставляем греческому геометризму индо-арабский арифметизм, то становится ясно, что последний предполагает номос, противостоящий логосу — и не потому, что кочевники «создали» арифметику или алгебру, а потому, что арифметика и алгебра появляются в мире, находящемся под сильным номадическим влиянием.

До сих пор нам известны три больших типа организации людей — наследственный, территориальный и числовой. Именно наследственная организация позволяет нам определить так называемые первобытные общества. Клановое родство — это, по существу, сегменты в действии, которые плавятся или делятся, варьируются согласно рассматриваемому предку, в соответствии с задачами и обстоятельствами. И конечно, число играет большую роль в определении родства или в создании нового родства. Земля тоже играет большую роль, ибо племенная сегментарность дублирует родовую. Но земля — это, прежде всего, материя, на которой записывается динамика родства, а число — средство записи: именно родство пишет на земле и с помощью числа, конституируя что-то вроде «геодезии». Все меняется благодаря обществам в Государстве — часто говорят, что территориальный принцип становится господствующим. Мы могли бы то же сказать о детерриторизации, поскольку земля становится объектом, вместо того чтобы быть активной материальной стихией, комбинирующейся с родством. Собственность — это как раз детерриторизованное отношение человека с землей: либо собственность конституирует благо Государства, налагаемое общностью родства на существующее владение, либо она сама стала благом частных лиц, конституирующих новую общность. В обоих случаях (и следуя обоим полюсам Государства) есть что-то вроде сверхкодирования земли, заменяющего геодезию. Конечно, родство сохраняет большую значимость, а числа развивают собственную значимость. Но что выходит в первый план, так это «территориальная» организация, в том смысле, что все сегменты — будь то родства, земли или числа — берутся в астрономическом пространстве или в геометрическом протяжении, которые сверхкодируют их. Разумеется, сверхкодируют не тем же самым способом, что в архаичном имперском Государстве и в современных Государствах. Дело в том, что архаичное Государство сворачивает spatium в высшей точке [sommet], а дифференцированное пространство — в глубине и на неких уровнях, тогда как современные Государства (начиная с греческого города) развивают однородное extensio в имманентном центре, в делимых гомологичных частях, в симметричных и обратимых отношениях. Эти две модели, астрономическая и геометрическая, не только тесно перемешиваются; но даже, когда они предположительно чисты, каждая из них предполагает субординацию родства и чисел в таком метрическом могуществе — как оно появляется либо в имперском spatium, либо в политическом extensio .[523] Арифметика, число всегда играли решающую роль в Государственном аппарате — уже в имперской бюрократии, с тремя сопряженными операциями инвентаризации, ценза и выборов. Это еще более справедливо для современных форм Государства, которые, развиваясь, использовали все расчеты, какие появлялись на границе между математикой и социальной технологией (существует целая социальная калькуляция на основе политэкономии, демографии, организации работы и т. д.). Этот арифметический государственный элемент обнаружил свою специфическую мощь в обработке любых видов материи — первичная материя (сырье), вторичная материя обработанных объектов или последняя материя, конституированная человеческим населением. Но, таким образом, число всегда служило тому, чтобы овладеть материей, чтобы контролировать ее вариации и движения, то есть подчинить их пространственно-временной рамке Государства, — либо имперский spatium, либо современное extensio .[524] Государство обладает территориальным принципом или принципом детерриторизации, которые связывают число с метрическими величинами (учитывая все более и более сложные метрики, осуществляющие сверхкодирование). Мы не считаем, что Число может найти в Государстве условия собственной независимости или самостоятельности, даже если оно находит здесь все факторы своего развития.

Исчисляющее Число, то есть автономная арифметическая организация, не предполагает ни высшей степени абстракции, ни самых больших количеств. Он отсылает только к условиям возможности, каковым является номадизм, и к условиям исполнения, каковым является машина войны. Именно в государственных армиях ставится проблема обработки больших количеств в отношении других материй, но машина войны оперирует малыми количествами, кои она исследует, используя исчисляющие числа. Действительно, эти числа появляются, как только мы распределяем нечто в пространстве, вместо того чтобы делить пространство или распределять само пространство. Число становится субъектом. Независимость числа в отношении пространства является не результатом абстракции, а результатом конкретной природы гладкого пространства, которое оккупируется, не становясь при этом исчислимым. Число является уже не средством счета или измерения, а средством перемещения — именно само число перемещается в гладком пространстве. Несомненно, у гладкого пространства есть своя геометрия; но это, как мы увидели, малая оперативная геометрия, геометрия черты. А именно, число тем более независимо от пространства, чем более пространство независимо от метрики. Геометрия — такая, как в королевской науке — имеет мало значения в машине войны (она имеет значение только в Государственных армиях и для оседлых укреплений, но она же ведет генералов к суровым поражениям)[525]. Число становится принципом каждый раз, когда оно занимает гладкое пространство и разворачивается в нем как субъект, вместо того чтобы измерять рифленое пространство. Число — это подвижный оккупант, нечто подвижное в гладком пространстве в противоположность геометрии неподвижного в рифленом пространстве. Номадическая числовая единица — это блуждающий огонь, а не палатка, все еще слишком неподвижная: «Огонь главенствует над юртой». Исчисляющее число более не подчиняется метрическим определениям или геометрическим измерениям, оно обладает только динамическим отношением с географическими направлениями — это направленное число, а не размерностное или метрическое. Номадическая организация является неразложимо арифметической и направленной; повсюду количества, десятки и сотни, и повсюду направления, правое и левое: числовой управитель — это также управитель правого или левого.[526] Исчисляющее число является ритмичным, а не гармоничным. Оно не связано с темпом или мерой: оно существует в Государственных армиях только ради дисциплины и парада, когда мы идем в ногу, маршируем в темпе; но автономная числовая организация находит свой смысл в другом месте каждый раз, когда нужно установить порядок перемещения по степи, в пустыне — там, где родство лесных обитателей и фигуры Государства утрачивают свою уместность. «Он припустил беспорядочным шагом, шум от которого воспроизводил естественные шумы пустыни. Ничто в его передвижении не поведает червю, что здесь движется человек. Так глубоко был заложен в Лито подобный способ ходьбы, что ему не надо было и следить за собой. Ноги шли сами по себе, не допуская никакой размеренности и ритмичности».[527] С машиной войны и в кочевом существовании число перестает быть числом, а становится Шифром, и именно в этом звании оно конституирует «телесный дух» и изобретает тайну с ее последствиями (стратегией, шпионажем, хитростью, засадой, дипломатией и т. д.).

Исчисляющее, подвижное, автономное, направленное, ритмическое, шифрованное число — машина войны как необходимое следствие номадической организации (Моисей извлекает из этого опыт со всем, что из него вытекает). Некоторые сегодня слишком поспешно критикуют такую цифровую организацию, разоблачая ее военное или даже концентрационное общество, где люди являются только лишь детерриторизованными «числами». Но это ложь. Ужас ради ужаса, цифровая организация людей конечно же не более жестока, чем организация родства или Государства. Рассматривать людей наподобие чисел по необходимости не хуже, чем считать их деревьями, которые мы подрезаем, или геометрическими фигурами, которые мы вырезаем и моделируем. Более того, использование числа как цифры, как статистического элемента принадлежит исчисляемому числу Государства, а не исчисляющему числу. И мир концентрационного лагеря действует как через родство и территории, так и через нумерацию. Такой вопрос — это не вопрос о хорошем и дурном, а о специфике. Специфика числовой организации исходит из номадического способа существования и функции-машины войны. Исчисляющее число противостоит, одновременно, и наследственным кодам, и сверхкодированию Государства. Арифметическая композиция, с одной стороны, отбирает, извлекает из родства элементы, которые войдут в номадизм и машину войны; с другой стороны, она направляет их против аппарата Государства, противопоставляя машину и существование Государственным аппаратам, расчерчивая детерриторизацию, каковая пересекает, одновременно, наследственные территориальности и территории или детерриториальность Государства.

Первая характеристика исчисляющего — номадического или военного — числа состоит в том, что оно всегда комплексное, то есть артикулированное. Каждый раз комплекс чисел. Именно по этой причине оно никоим образом не предполагает больших однородных количеств — таких, как государственные числа или исчисляемое число, — но, скорее, производит свой результат-эффект безграничности благодаря собственной тонкой артикулированности, то есть благодаря своему распределению разнородностей в свободном пространстве. Даже государственные армии, когда имеют дело с большими числами, не отказываются от этого принципа (несмотря на господство десятичного «основания»). Римский легион — это число, артикулируемое числами так, что сегменты становятся подвижными, а геометрические фигуры — неустойчивыми, трансформируемыми. И сложное или артикулированное число составляет не только людей, но и по необходимости оружие, зверей и транспортные средства. Базовая арифметическая единица — это, таким образом, единица сборки: например, человек-лошадь-седло, 111 , согласно формуле, которая обеспечила триумф скифов; и эта формула усложняется в той степени, в какой определенное «вооружение» собирает или артикулирует несколько людей и зверей, как в случае колесницы с двумя лошадями и двумя людьми — один, чтобы править, а другой, чтобы метать, 212 = 1 ; или в случае знаменитого двуручного щита гоплитской[528] реформы, который спаивает вместе человеческие цепи. Какой бы малой ни была «единица», она артикулирована. Исчисляющее число всегда покоится на нескольких основаниях сразу. Также необходимо принять в расчет и внешние арифметические отношения, все еще содержащиеся в числе, кои выражают пропорцию между членами родства или племени, роль резервов и запасов, обеспечение людей, вещей и зверей. Логистика — это искусство таких внешних отношений, которые принадлежат машине войны не меньше, чем внутренние отношения стратегии, то есть композиции сражающихся единств в отношении друг друга. Обе вместе они конституируют науку артикуляции военных чисел. Любая сборка включает такой стратегический аспект и такой логистический аспект.

Но исчисляющее число имеет вторую, более тайную характеристику. Повсюду машина войны представляет любопытный процесс арифметической репликации или удвоения, как если бы она действовала вдоль двух неравных и несимметричных серий. С одной стороны, действительно, кланы или племена численно организованы и перегруппированы; числовая композиция накладывается на родство, чтобы обеспечить преобладание нового принципа. Но, с другой стороны, люди, одновременно, извлекаются из каждого родства, чтобы сформировать особое числовое тело. Как если бы новая числовая композиция тела — родства не могла преуспеть без устанавливания присущего ей исчисляемого тела. Мы полагаем, что это не случайный феномен, а существенная компонента машины войны, некая необходимая операция, которая обуславливает автономию числа — нужно, чтобы число тел имело, в качестве своего коррелята, тело числа; нужно, чтобы число раздвоилось согласно двум дополнительным операциям. Ибо социальное тело преобразуется в числовую форму только тогда, когда число формирует особое тело. Когда Чингисхан создает свою великую композицию степи, он численно организует родство и бойцов в каждом роду, наделяя их цифрами и предводителями (десятки и десятники, сотни и сотники, тысячи и тысячники). А также он извлекает из каждого арифметизированного родства малое число людей, предназначенных составить его личную охрану, то есть динамичную формацию штаб-квартиры, комиссаров, посланцев и дипломатов («antrustions»[529]). Одного не бывает без другого — удвоенная детерриторизация, в коей второе обладает большим могуществом. Когда Моисей создает свою великую композицию пустыни, — где он с необходимостью подвергается номадическому влиянию больше, чем влиянию Яхве, — он производит перепись и численно организует каждое племя; но он также предписывает закон, согласно которому перворожденные в каждом племени, на данный момент, принадлежат по праву Яхве; и так как эти перворожденные явно еще слишком малы, то их роль в Числе будет переносится на особое племя, племя Левитов, которое производит тело Числа или специальную охрану ковчега; и поскольку Левиты не так многочисленны, как новые перворожденные во всех племенах в целом, то такие избыточные перворожденные должны будут выкупаться племенами под видом выплаченного налога (то, что возвращает нас к фундаментальному аспекту логистики). Машина войны не могла бы функционировать без такой двойной серии — нужно, одновременно, чтобы цифровая композиция сменила наследственную организацию, а также, чтобы она предотвратила территориальную организацию Государства. Власть в машине войны определяется как раз согласно этой двойной серии — власть больше не зависит от сегментов и центров, от вероятного резонанса центров и сверхкодирования сегментов, но она зависит от таких внутренних отношений к Числу, независящих от количества. Отсюда вытекает также напряжение или борьба за власть — между племенами и Левитами Моисея, между «нойонами» и «antrustions» Чингисхана. Это не просто протест со стороны родства, желающего вновь обрести свою прежнюю автономию, это и не прообраз борьбы за контроль над аппаратом Государства — это напряжение, присущее машине войны, ее особой власти и специфическим ограничениям, налагаемым на власть «предводителя».

Таким образом, числовая композиция, или исчисляющее число, подразумевает несколько операций — арифметизацию первоначальных совокупностей (родство); объединение извлеченных подмножеств (учреждение десятков, сотен и т. д.); формирование благодаря замене иной совокупности в соответствии с объединенной совокупностью (особое тело). Итак, именно эта последняя операция подразумевает наибольшее разнообразие и оригинальность номадического существования. Ту же самую проблему мы обнаруживаем в государственных армиях, когда машина войны присваивается Государством. Действительно, если арифметизация общества имеет в качестве своего коррелята формирование отчетливого особого тела, которое само является арифметическим, то мы можем скомпоновать это особое тело несколькими способами: 1) с помощью привилегированных родства или племени, доминирование коих обретает потом новый смысл (случай Моисея с Левитами);