Студопедия КАТЕГОРИИ: АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция |
Ребенок чертит свою первую карту
Джон. Итак, мать сообщает ребенку уверенность, необходимую для путешествия в этот яркий, шумный новый мир, возникший перед ним. Но ребенок практически беспомощен. Что ему делать? Робин. Ну, главное ─ взяться за изучение мира. Джон. Он начинает чертить свою мысленную карту мира? Робин. Да. А этот мир, разумеется, включает его самого. Джон. Как же он «нанесет» себя? Робин. С чего, по-Вашему, начинают чертить карту Великобритании? Джон. С контуров. Робин. Именно. Начинают с контуров ─ не с деталей. Ребенок тоже должен очертить свои контуры: должен выяснить, что в нем и что вне его. Иными словами, что есть он и что не есть он. А «не-он» ─ это прежде всего его мама. Джон. Сложно как-то... Робин. Ну, взгляните на дело глазами младенца. Мозг новорожденного получает импульсы как извне, так и изнутри его организма, но вначале ребенок, конечно же, не понимает, что вторые исходят от него, а первые ─ нет. Для него все они представляются принадлежащими ему. Джон. Вы хотите сказать, он думает, что он ─ это все. Или что все ─ это он. Робин. Да, почему бы ему так не думать! И пока что-то не случится, что переменит его взгляд на вещи, мать должна видеться ему продолжением его самого ─ какой-то необыкновенно подвижной его собственной «конечностью». Джон. Как же он обнаруживает истину? Робин. Очень медленно он открывает для себя, что внешним не так просто управлять, как внутренним. Джон. Не улавливаю я что-то... Робин. Ну, давайте на пальцах разъясню: я знаю, что это мои руки, потому что могу двигать пальцами. Следовательно, я знаю, что руки ─ часть меня. Но если я захочу, чтобы двигались Ваши пальцы, они же не задвигаются, откуда я и узнаю, что они ─ не я. Они ─ за моими пределами. Таким образом я определю свои пределы ─ где «кончаюсь» я и где «начинаются» другие. Эти открытия и совершает младенец. Джон. Но это значит, что ребенок узнает свои «пределы», только когда мать не делает, что ему хочется? Робин. Верно. Джон. И будь она совершенной матерью, которая никогда не подведет, что ни захоти ─ исполнит, ребенок никогда бы не узнал разницы между собой и ею? Робин. Именно. Он пребывал бы в растерянности, он бы «запутался» в матери. И ему трудно далось бы взросление и свобода. Джон. Неужели Вы теперь утверждаете, что огорчаться ребенку полезно? Робин. И да, и нет. По крайней мере, в течение первого года жизни (дальше ─ легче) возможности ребенка справиться с сильным эмоциональным напряжением, вызываемым переменами... стрессовой ситуацией, практически ограничены. Но даже если родители из кожи вон лезут, чтобы ублажить свое чадо, даже если стараются обеспечить устойчивость и защиту, сколько могут, они не могут, даже стараясь, оградить ребенка от неудовольствия ─ несовершенство человеческой природы тому причина. То ли не сразу проснется, когда ребенок заплачет, то ли «допустит», чтобы телефон зазвонил или кто-то явился в дом, и отвлечется ─ но мать не всегда тут как тут, когда ребенку нужна. И тогда ребенок постепенно усвоит, что мать ─ «в отдельности», за «пределами», скорее «не-я», чем «я». Джон. Значит, чтобы ребенок мог чертить свою мысленную карту, он должен «устроиться» достаточно устойчиво между раздражением, которое связано с познанием неведомого мира, с одной стороны, и эмоциональной поддержкой, позволяющей справиться с этим раздражением,─ с другой. Робин. Да, и ему нужна огромная поддержка, потому что велика его горечь, ведь в самом начале жизни, прежде чем его познающий мозг «упрется» в стесняющие «пределы», он может думать, что он ─ это «все», «везде», словом, он ─ «всемогущий». И каждый раз, натыкаясь на еще один кусочек «не-я», он... «ущемляет» свою всеохватывающую мысль, свое богоподобное «я». Джон. Ясно, никто же на самом деле не любит критики ─ нашел «я» от нее страдает. Так и ребенку, свалиться с божественной высоты и узнать, что он всего лишь кроха беспомощная, очень больно. Такая птица, как Муссолини, вдруг узнает, что он ─ пустяковенький попугайчик! Ой, страшно подумать! Робин. Да. Поэтому, хотя ребенку и на пользу, что мать с течением времени обнаруживает несовершенство своей материнской заботы, предоставляя ему шанс самому позаботиться о себе, задача матери на этой ранней ступени его развития ─ свести огорчения ребенка к минимуму. Лишней слезинки в глазу достаточно, чтобы мир исказился. Джон. Так, но прочувствовать эту ступень что-то трудно... Робин. Ничего удивительного, любому трудно вообразить себя младенцем, почувствовать ─ а не представить, оперируя отвлеченной логической мыслью. Мне всегда чудовищно трудно воссоздать для себя эту ступень, сколько бы я ни пробовал, сколько бы ни читал литературы. Наверное, это потому, что мир младенца чрезвычайно запутанный по причинам, о которых мы уже говорили. И когда мы пытаемся вернуться в этот мир, мы сами запутываемся. Джон. Да, но обязанность матери, помню, Вы говорили, как раз в том, чтобы почувствовать себя во младенчестве, чтобы настроиться на потребности младенца и оказать ему необходимую для преодоления нагрузок эмоциональную поддержку. Как же мать это делает? Робин. Здоровая мать, сама в свое время отлично «успевавшая» во младенчестве, настроится на «волну» младенца естественным образом, автоматически. Ей не надо задумываться ─ она почувствует, угодила своему ребенку или нет. Джон. Значит, он насытится, если голоден, но она не станет кормить сытого. Возьмет на руки, если ему нужна капелька встряски или же ласка, но не будет трогать, когда ему хочется спать. Ребенку вроде бы и огорчаться не из-за чего. Робин. Да, но ведь не об одних физических потребностях речь, ведь еще необходимо общение, эмоциональная связь. «Настроенная» мать по-настоящему наслаждается ею. Наверняка припомните, как мать и ребенок не сводят друг с друга глаз, как играют глазами. Ребенок смотрит-смотрит и скорчит рожицу, мать в ответ ─ тоже, попробовав в точности схватить выражение его мордашки и зеркально отразить. Тогда ребенок скорчит новую рожицу, ну, и так далее. Джон. И эта игра важна для ребенка? Робин. В каком-то смысле так же важна, как удовлетворение его физических нужд. Трудно передать недовольство ребенка, если мать не отвечает на его гримасы. Один психолог решил провести эксперимент и попросил группу матерей не реагировать на эти «заигрывания» в течение всего трех минут, но младенцы так разволновались, что эксперимент пришлось прекратить. Джон. И что же случится, если мать по какой-то причине не сможет отвечать на «заигрывания» ребенка, если не сможет установить эту эмоциональную связь с ним?
Если мать не реагирует
Робин. Если на самом раннем этапе не установится эта тесная эмоциональная связь между матерью и ребенком, иными словами, если они действительно будут далеки от взаимодействия ─ а я говорю о крайне серьезном случае несоответствия, чего вряд ли стоит опасаться нормальной матери, настраивающейся на ребенка инстинктивно,─ ребенок, как я это называю, «выключится». Осложнения могут произойти по вине обеих сторон. Что касается матери, я думаю, Вы не забыли: с ее стороны эмпатия ─ сопереживание ─ обеспечивается погружением в собственную детскость, в чувства, ею испытанные. Но предположим, у нее самой было несчастливое детство... Джон. ...и «погружение» окажется для нее болезненным. Робин. Именно. Если к ней в первые годы жизни относились плохо, любая попытка «достать» себя той поры будет вызывать боль. А прекратив эти самоистязания, она избежит огорчений. Джон. Но раз она не обращена к собственной детскости, она не сможет «вчувствоваться» в мир своего ребенка, не сможет установить с ним тесную связь. Робин. И, конечно же, где-то на глубинном уровне ребенок ощутит это. Джон. Он ощутит, что полноценного общения с матерью у него не получается. Робин. Помните, я говорил про эксперимент, когда матери прекратили общение с детьми на три минуты и какую боль этим причинили им? А теперь вообразите ситуацию: мать вообще не способна реагировать на ребенка и даже не знает, что должна бы. Ребенок получит такую травму, что он «оборвет связь» и прекратит всякие попытки к общению, что еще усугубит ситуацию, ведь мать почувствует себя отвергнутой, а значит, ей куда труднее будет раскрыться перед ребенком, следовать инстинкту и все поправить. Джон. Наверное, то же самое может произойти, если что-то не в порядке с ребенком, если он не делает попыток «включить» мать, хотя она инстинктивно готова и ждет «сигнала»? Я читал, что нормальные младенцы «запрограммированы» очень рано улыбаться матерям, еще до того, как начинают понимать, кому они расточают улыбки; улыбающееся же дитя мать полюбит сильнее. Робин. Совершенно верно. Ребенок с отклонениями не сможет «включить» мать, и ее материнский инстинкт не получит толчка. И тогда она хочет не хочет, а будет тратить время и «рыться» у себя в голове, «держаться» за руководства. Джон. Значит, породить проблему способны и курица, и яйцо? Робин. Да. Некоторые специалисты считают, что причина ─ всегда ребенок, но мой опыт психотерапевта подсказывает: существует целый спектр отношений «ребенок ─ родители», на одном его полюсе ─ родители, кажется, совершенно «отключившие» чувства, на другом ─ у нормальных родителей на удивление «выключенный», ненормальный ребенок. Впрочем, по чьей бы вине ни начались осложнения, тут порочный круг: ребенок «не цветет» довольством, значит, у матери чахнут материнские чувства, значит, ребенок получает от нее еще меньше эмоциональной поддержки и так далее, и так далее. Джон. И если все завертелось в этом порочном кругу, если ребенок меньше и меньше получает поддержки, он скоро утратит равновесие? Робин. Самым чудовищным образом... Если мать не способна ─ по любой причине ─ «включиться», ребенок вынужден «броском» догонять ее, он к ней вынужден приспосабливаться, а не наоборот. Он вынужден стремительно взрослеть, чтобы приладиться к взрослым чувствам матери, вместо того, чтобы постепенно «усваивать» взрослость. Джон. Но ведь ему все это не по силам. Робин. Конечно, нет. Он просто сдастся, «оборвет связь», повернется спиной к миру и откажет ему в существовании ─ по крайней мере, той части мира, которая причиняет ему такую сильную боль и огорчение. Он будет вести себя так, будто этой части мира вовсе не существует. Джон. Какой же выйдет у него мысленная карта мира? Робин. На ней другим людям нет места. Ребенок поведет себя в мире, будто на необитаемом острове. Джон. Вы хотите сказать, что в отношении других людей мысленная карта этого ребенка останется такой же, как при самом его рождении? Робин. Да, он один занимает все пространство. Он ─ всеедин. Это безумно трудно выразить. Джон. Это безумие. Робин. Одно из его обличий. Крайний случай «выключенности» в раннем возрасте получил название «аутизма». Каннер, детский психиатр, впервые описавший этот синдром, указывал, что, как правило, родители детей с синдромом аутизма ─ люди чрезвычайно образованные, «сверхразумные», живущие головой: в «заоблачье» идей, абстракций... мало подверженные эмоциям. Иными словами, люди, которым сложнее, чем другим, справиться с сумятицей чувств, возникающей при попытке проникнуть в мир ребенка. Сегодня, однако, широко распространено мнение, что в самом ребенке может крыться некая аномалия, препятствующая появлению соответствующих реакций на родительскую заботу. Где истина, пока неясно. К счастью, этот случай в практике очень редкий. Впрочем, однажды мы столкнулись с целым рядом близких описанному случаев. Речь о детях недавних иммигрантов. Когда и отец, и мать вынуждены работать, ребенок оставлен на приходящую няньку, она его покормит, но не «насытит» вниманием. Джон. И как же дети с синдромом аутизма выглядят? Как ведут себя? Робин. Больше всего поражает их полная неспособность к общению, к той игре «ты мне ─ я тебе», которую я упоминал. О таких обычно говорят: «отключенные», «в раковине», «живут в своем собственном мире». В их присутствии вы чувствуете, что они вас «не подпускают» или просто «выкинули» вас из головы ─ для них вы не существуете. Джон. Но на самом деле они знают, что вы рядом? Робин. Да, конечно. Ходят вокруг вас, могут с вашей помощью получить, что хотят, но вы ─ «для мебели» в комнате с ними. И они избегают «контакта глаз». Их легко распознать по тому, как отводят взгляд всякий раз, как только вы решите поймать его. Вы чувствуете, что они напряженно воспринимают ваше присутствие и одновременно «стирают» вас со своей мысленной карты. Очень странное поведение... Джон. Они делают вид, что вас не замечают? Робин. Да, похоже. Но «пережимают». Джон. И так же ─ с родителями? Робин. Да. Не обнаруживают ни малейшей привязанности к ним. Не допускают, чтобы их касались, обнимали, не цепляются за родителей, когда те их оставляют, не льнут к вернувшимся. Родители, конечно же, страшно расстраиваются. Джон. А могут получить поддержку из иных источников? Робин. Часто они страстно привязываются к какому-то предмету, например, к камушку, к чему-то из одежды. Позже их столь же неодолимо влекут такого рода «сообщения», как расписание движения поездов, всевозможные карты, схемы автобусных маршрутов. Им требуется однообразие, режим, поэтому они совершенно не выносят перестановку мебели или отклонение от заведенного порядка в своих действиях. Джон. Ну, все это понятно. Они не выносят перемен из-за «поломки» автоматической системы связи с матерью. Им требуется свести перемены в окружающем их мире до минимума, чтобы ослабить стресс, а также ─ позаимствовать хоть в какой-то мере устойчивость у неодушевленных предметов, к которым они и привязываются. Как, по-Вашему, доктор, я соображаю? Робин. Да, и мне тоже все представляется именно так. Многие специалисты склоняются к такому мнению, хотя, должен сказать, что есть немало психиатров, придерживающихся иной точки зрения. Они посчитали бы Ваши «соображения» сущей ерундой. Джон. Не будем на пустяки отвлекаться!.. Вы говорили, аутизм крайне редок. Насколько же редок? Робин. Один случай на две тысячи человек. Джон. Что же Вы так разволновались? Робин. Этот редкий случай ясно показывает, к чему ведет ребенка непомерный стресс и отчаяние. Ребенку приходится «отключаться» и уединяться в своем мирке. Джон. И, наверное, крайний случай поможет распознать проблему в «повседневном» проявлении? Робин. Верно. Аутизм, на мой взгляд,─ крайнее выражение свойств, присущих почти что нормальным людям. Джон. Почти что?.. Робин. Мы считаем таких людей нормальными, хотя они по характеру очень сдержанны, замкнуты, погружены в себя, страшно неуклюжи в компании, одержимы каким-нибудь хобби и вообще «на других плюют, в своем мире живут». Джон. Так, кажется, и поется в одной грустной песенке... Но если мать и ребенок поддерживают тесную связь, как в 1999 случаях из 2000, ребенку же незачем «отключаться»? Робин. Незачем. Обычно мать способна «настроиться» на свою детскость и действует инстинктивно. Она ─ «на волне» младенца и, принимая, реагирует на его «сигналы» ─ на его чувства, его потребности. Она получает при этом необыкновенное удовольствие.
«Границы» проясняются...
Джон. Значит, если мать «включилась», ребенок находится с ней в тесной эмоциональной связи, так необходимой ему. Эта связь помогает ребенку справиться с шоком ─ с ужасным открытием, что он не всемогущ, благодаря этой связи он способен удержать равновесие, постепенно обнаруживая все больше и больше «вещей» вне его, которые ему «не подчиняются». Робин. Да, получая необходимую поддержку от матери, он медленно уясняет свои «пределы», свои «границы» и дальше, расширяя для себя мир, способен верно определиться в отношении всяких иных границ. Джон. Но мне кажется, играя с ребенком, поддерживая ту самую тесную эмоциональную связь с ним, о которой Вы говорите, мать не просто зеркально отражает ребенка, она добавляет что-то новое. Чуточку новое. Робин. Да, верно. По моему убеждению, в этом восхитительно неуправляемом деле, которое у нас зовется «игрой», мы импровизируем, изобретаем, всегда выдумываем что-то новенькое. Когда обыкновенная нормальная мать играет с ребенком, гримасничает в ответ на его гримасы, агукает с ним, повторяет его во всем, ее действия очень поддерживают его, придают ему «устойчивость», ведь она следует за его действиями. Ничего неожиданного, непривычного не происходит, ребенок постепенно изучает себя, глядя на мать, как в зеркало. Впрочем, обыкновенная здоровая мать все же играет с ребенком, она понемножечку меняет действия и будет не просто копировать ребенка, но добавлять чуточку «отсебятины», будет показывать ему свое ─ отличное, отдельное ─ «лицо». И ребенок начнет понимать, что существуют другие, ведь мать не полностью следует за ним, она «не подчиняется» ему, но он усвоит этот опыт, испытывая максимум поддержки, удовольствия... и без всякой поспешности. Джон. У ребенка «в рационе» ─ привычность, подобие, поддержка, но также ─ «по капельке» неизвестности, инаковости, раздельности. Робин. Да. Если мать «включилась», и ребенок поверил ее «ответному чувству», тогда на его мысленных картах очень-очень медленно он сам и его мать начнут разъединяться, от почти полного перекрытия первоначального осознания, что мать ─ отдельное, иное «лицо». Джон. И этот процесс естествен ─ при условии, что ребенок получает поддержку? Робин. Нужно еще условие ─ «сигнал» ребенку, что мать существует «в отдельности». Джон. Но разве этот «сигнал» до него не дойдет? Робин. Ну, мать может его не подать, если... не сумеет отделить себя от ребенка. Джон. Ничего не понимаю!
Или остаются неясными
Робин. Чтобы «настроиться» на ребенка, мать должна, «скинув с себя» взрослое мышление, погрузиться в воспоминания, ощущения раннего детства. Некоторые матери легко «погружаются», но не способны «вынырнуть». Джон. Не способны вернуться в «границы» взрослости, когда необходимо? Но почему? Робин. Потому что «границы» для матерей неясны. Потому что для их матерей «границы» были неясными. Джон. Потому что у их бабушек «границы» не прояснились? Робин. Да, и так далее, и так далее. Тут, как обычно, никто не виноват ─ известный заколдованный круг. Джон. Значит, если для матери «границы расплываются» и она не способна отделить себя от ребенка, когда необходимо... Робин. ...то ребенок чересчур подчинит ее и подчинит слишком надолго. А это означает, что ребенок не получит нужных ему знаний, не «обновит» свой взгляд на мать как существующую «в отдельности». Он, следовательно, не сможет уяснить свои «пределы», и ему будет трудно различать себя и мать. Они оба останутся слитыми, соединенными в какой-то мере. Джон. Итак, «границы» ребенка будут неясны, как и у матери. Каким образом это отразится на ребенке, точнее, на взрослом индивиде, которым станет этот ребенок? Какие проблемы возникают из-за непроясненных «границ»? Робин. Проблем целый спектр ─ в зависимости от степени непроясненности «границ». Крайняя нечеткость «границ» ведет, по мнению многих психиатров, к серьезнейшим нарушениям психики, называемым «шизофренией», впрочем, нет оснований сомневаться, что наследственность тут играет очень важную роль. На противоположном полюсе спектра ─ люди, вполне развившиеся, но «пожизненно» чрезвычайно привязанные к своим родителям. Джон. Они не обретают нормальной для взрослого человека независимости? Робин. Да, они не способны эмоционально разъединиться или же для этого им надо обосноваться за тридевять земель друг от друга, то есть иногда буквально оказаться по разные стороны государственной границы! Джон. Ну, а посередине спектра?.. Робин. Середину спектра занимают те, которых нет необходимости помещать в психиатрическую клинику, они не страдают явным помешательством, хотя эти люди определенно со странностями. Джон. Какое впечатление производят самые... «беспредельные»? Робин. Сразу скажете: «Спятили». Из-за непроясненности «границ» эти люди совершенно не отличают себя от других, свой внутренний мир ─ от окружающего их внешнего мира, поэтому могут быть подвержены галлюцинациям, ведь для них сливаются их фантазии с картиной реального мира, получаемой с помощью чувственного восприятия. Они могут думать, что воздействуют на других своими мыслями и чувствами, а другие ─ тоже «действуют» на них, причем в действительности абсолютно невероятным образом. Поступки таких людей кажутся, на взгляд обыкновенного человека, очень странными, бессмысленными, пока уж не выяснится, что тут случай с запутанностью «границ». Джон. Их поступки бессмысленны, потому что никак «не вписываются» в мысленную карту обыкновенного человека. Робин. Это не просто бессмысленные поступки, но чаще всего несовместимые, ведь люди оказываются в ситуации «пойди ─ вернись». Джон. Подождите, в подобной ситуации оказывается ребенок, получающий от родителей противоречивые поучения ─ так? Один из родителей направляет ребенка в одну сторону, другой ─ в прямо противоположную. Робин. Грубо говоря, так, но это делается без намерения, совсем не потому, что одна сторона стремится отыграться на другой. Вся семья в ловушке, каждому трудно, каждый мучается. Джон. Я не понимаю двух вещей. Первая ─ эти «муки» только от путаницы в отношении «границ» или не только отсюда? Вторая ─ почему же люди посылают ─ и соглашаются ─ «сходить, не трогаясь с места»? Робин. Вы, наверное, не забыли: у матери ребенка «границы» непроясненные. Мы с Вами помним и главное из пройденных «уроков»: она, скорее всего, вступила в брак, найдя себе такого же «безграничного» в пару. Джон. Ага, оба родителя в каком-то смысле застряли на одной ступеньке с ребенком! Робин. Верно. Конечно, они возвели солидный фасад, чтобы скрыть свои недостатки, и худо-бедно обманывают других, но фундамент их взрослости шаткий, в эмоциональном отношении они во многом ведут себя не лучше ребенка. А ребенок, Вы помните, есть «все», насколько он знает, он ─ «всемогущий». Вы также помните, как болезнен для ребенка каждый шажок к «границам», ведь он неизбежно утрачивает это врожденное ощущение богоподобного всемогущества. Джон. Значит, в каком-то смысле родители не преодолели это младенческое ощущение всемогущества? Робин. Именно. Их «границы» расплывчаты, потому что они не сумели отделиться от своих матерей, от своих семей, и они по-прежнему «переполнены» всемогуществом. А в результате в таком доме каждый отстаивает свое «беспредельное всемогущество», причем не задумываясь, невольно. Джон. И на что же похож такой дом? Робин. На связку воздушных шариков, помещенную в большую коробку. Коробка ─ окружающий мир, связка шариков ─ «наша» семейка, и каждый в ней надувается от своей веры в беспредельность. Ну, а если так: ясно, что каждый стремится заполнить собой всю коробку, а это невозможно, не вытеснив из нее остальных. Значит... вечная война, перемежающаяся напряженными перемириями. Джон. Понятно, откуда им столько мук. Но почему война не кончается? Почему нет победителя? Робин. Они все застряли на ранней ступени и чувствуют, что не способны рассчитывать лишь на себя. Каждому отчаянно необходимы другие. Вот им и остался выбор без выбора: желать любви других и одновременно вести с ними чудовищную войну. Джон. Стань один слишком большим, он поймет, что рискует уничтожить других, от которых так зависим. Робин. А стать слишком маленьким ─ значит лишиться жизненно необходимой веры в свое всемогущество. Так или этак, а им хуже некуда. Они все страшно несчастны, ужасно страдают. Слабый отзвук их стенаний вы услышите в повседневной жизни, если прислушаетесь к людям, принимающим облик ребенка. Вспомните лепет влюбленных, вспомните взрослых, говорящих с детьми. «Ой, сладость моя, я тебя съем!» ─ говорят. Тут любовь, необходимость в человеке, но, в определенном смысле, и вытеснение человека из принадлежащего ему пространства, уничтожение человека. Нормальные люди говорят это в шутку, добавляют «щепотку» жути к нежностям, делая ласку еще утонченнее. Но грубый быт нездоровой семьи заставляет каждого опасаться эмоционально голодных близких, тут каждый ─ утрать он только бдительность ─ боится быть «проглоченным». Джон. Чем психотерапевт может помочь таким ─ страдающим «без границ» ─ семьям? Робин. Если случай не самый тяжелый, то ─ многим. Психотерапевт может вместе со всей семьей заняться прочерчиванием «границ»: он будет предельно четок в отношении каждого, и семья последует его примеру. Решительно «размежевывая» каждого, он, вместе с тем, должен оказывать максимальную поддержку. Джон. «Границы» проясняются ─ каждое «я» ужимается? Робин. Да. И вам нужно поддержать человека в этот момент. Удивительный эффект имеет предельно независимая «игра» самого психотерапевта: он говорит: то-то и то-то сделает, то-то и то-то ─ нет, и ни за что не поддастся чужому влиянию, не переменит решений, оставаясь, однако, неизменно расположенным и участливым. Джон. А как с тяжелейшими случаями? Робин. Здесь радикальное лечение провести трудно. В основном ваша задача ─ поддержать семью в период стрессовой ситуации, эта семья в течение довольно-таки долгого времени может просуществовать, избегнув срыва у кого-то из своих, и даже способна справиться с острой стрессовой ситуацией при условии, что получит поддержку со стороны. Наиболее уязвимому члену семьи, то есть тому, у кого «границы» наиболее размыты, кто, в конце концов, не выдерживает, утрачивает психическое равновесие и появляется у нас как «пациент», можно помочь, назначив определенные препараты, которые смягчат перегрузку психики по причине слабости защитных барьеров, нечеткости этих самых «границ», о которых речь. Если же улучшения не наблюдается, возникает необходимость изолировать человека от губительного воздействия семьи ─ поместить в клинику, в особую среду ─ пока возбуждение не уляжется и защитные реакции несколько не окрепнут. Джон. Но, вернувшись в семью, человек опять может сорваться? Робин. Если стрессовая ситуация в семье обострится и не будет нужной поддержки со стороны ─ да, может. Недавние наблюдения, впрочем, показали, что просто сокращая время общения этих плохо защищенных индивидов с их семьей ─ периодически устраивая им в течение дня «тайм-аут», можно значительно снизить число срывов. Встречи с семьей, когда вы советуете им всем отвести друг другу больше эмоционального «пространства» ─ например, отпустить «поводки», удерживаться от вздорных придирок ─ тоже дают результат. Джон. Так, попробую резюмировать. Пользуясь необходимой эмоциональной поддержкой, ребенок способен усвоить сведения об окружающем мире и тогда может очертить, в первом приближении, свои «пределы». Но если у матери «пределы» слабо обозначены, если она недостаточно «отдельна», ребенок тоже не сумеет обрести «отдельность» и ─ вырастая, взрослея ─ застрянет на этой примитивной, не предполагающей различий и четких «границ» ступени... Робин. ...пока на более поздней с чьей-нибудь помощью и без излишнего напряжения не усвоит пропущенного и не уяснит своих «границ». Джон. Но в случае, если человек застревает на этой ступени младенчества, ему грозит диагноз: шизофрения. Робин. Да, болезнь может быть результатом наследственной слабости, семейного «беспредела» или обоих факторов вместе. Но не забудьте, я излагаю свои самые общие соображения по проблеме, которая толкуется крайне противоречиво. Впрочем, некоторые основные положения для специалистов ─ о чем несведущие вряд ли достаточно информированы ─ являются бесспорными, эти положения я и пытаюсь свести воедино и представить; подтверждает их мой личный опыт и практика психотерапевта. Джон. Хорошо, если с мамиными «границами» порядок, ребенок, вероятнее всего, сможет четче очертить себя самого, уточнит свою мысленную карту мира и займется выяснением «границ» с отцом, братьями, сестрами, а потом и «за границей» семьи разберется с «границами». Уф! Робин. Да, так мне все это представляется. Но... есть еще одно препятствие, которое необходимо преодолеть, упорядочивая «границы». Джон. Кто бы подумал, что Вы его не найдете! Ну, и что за препятствие? Робин. «Параноидный» способ справляться со стрессом.
Все мы ─ параноики
Джон. Значит, мы покончили с непроясненными «границами»? Новый этап? Робин. Не совсем. Этот «параноидный» образ действий невозможен, пока не поставлены какие-то «границы», но он возможен только потому, что «границы» все еще неустойчивы. Ребенку отчасти помогают неустоявшиеся «границы». Он может воспользоваться нечеткостью, неопределенностью своих «пределов», чтобы защитить себя от стресса и боли, если они слишком сильны и он не способен справиться с ними. Это что-то вроде предохранительного клапана. Ребенок дает выход болезненным ощущениям, когда переполнен ими. Механизм важно рассмотреть, потому что он в некоторой степени объясняет отличие взрослого от ребенка, а также характеризует поведение, получившее специальное наименование - «параноидного». Джон. Это когда ─ «не иду на регби, ведь нападающие там собираются в кучку, чтобы сплетничать обо мне?» Робин. Да, мотив тот самый. Крайний случай такого поведения ─ клиническая паранойя, а в обиходе ─ «мания преследования». В повседневной жизни этот механизм лежит в основе целого ряда проблем, возникающих оттого, что люди «облегчают» себе жизнь, обвиняя других. Джон. Почему этот механизм так важен для ребенка на ранней ступени развития? Робин. Считается, что на этой ранней ступени жизни, когда мозг еще не полностью снабжен «проводкой», ребенок обостреннейшим образом переживает эмоции, потому что они пока не связаны с памятью, не соединены в целое, не уравновешивают одна другую. Джон. Как не понять, что эмоции младенцу ─ острый нож. Сил же нет слушать, когда он верещит, бедняжка! Робин. Да. Жизнь ─ рай после того, как покормили, и адские муки, если с очередным кормлением запаздывают. Очевидно, когда страдания уже невыносимы, ребенок находит выход ─ он может установить подвижные на этой ранней ступени «границы» таким образом, что подавляющие его эмоции окажутся будто бы вне, а не внутри них. Будут «не-я» вместо «я». Джон. Подождите, дайте разжевать. Значит, если я ─ младенец, я могу двигать мои «рубежи» на мысленной карте так, чтобы досаждающие мне эмоции стали бы «не-я» и перестали бы быть частью моего «я»? Робин. Именно. Представьте: «границы» ─ подвижные пластиковые конусы, которыми отмечают проезжую часть автострады при ремонтных работах, а вовсе не крепко-накрепко закрепленный барьер, разделяющий правую и левую полосы. Значит, можно менять «дорогу» на «не-дорогу», а в случае же с «нашим» младенцем ─ переживаемое как «я» ─ на «не-я». Джон. Иными словами, ребенок может «притворяться», что часть его ─ какие-то чувства ─ вовсе и не в нем. Робин. Верно. Если они невыносимы, ребенок может от них оградиться. Джон. И тогда ему станет лучше? Робин. И да, и нет. Объясню, что будет дальше. Ребенка раздирают ужасные чувства, и вот он притворился, что в нем их уже нет. Конечно, они не исчезли, они где-то поблизости. Но если они не внутри его... Джон. ...значит, снаружи. Робин. Именно. Джон. Это, кажется, называется «проекцией»? Робин. Да, на языке психологов это «проекция». Еще раз, коротко, что это. Это когда ребенок пугается каких-то чувств и притворяется, что они не в нем, притворяется, приоткрывая «границы», чтобы вытолкнуть мучительные чувства наружу. Они не исчезли, конечно, теперь ребенку кажется, что они подступают к нему снаружи. Джон. Он «спроецировал» их на внешний мир? Робин. Верно. И теперь мир кажется злее, ужаснее, чем на самом деле. Вы спрашивали, лучше ли почувствовал себя ребенок. Да, ему стало лучше, себя он почувствовал лучше, но... ему стало и хуже, ведь мир вокруг сделался куда враждебней. А на этой ступеньке жизни мир, конечно, все еще равнозначен матери. И теперь вместо того, чтобы чувствовать, что от голода и ярости готов мать разорвать на части и проглотить, он «спроецирует» эти чувства на мать. Вот вам замедленный повтор... Робин. Как видите, теперь мать представляется ребенку ужасной ведьмой, которая может его проглотить. Джон. Он уже не от ярости задыхается, он просто... перепуган насмерть? Робин. Из огня да в полымя, точно. Джон. Наверное, поэтому сказки, захватывающие детей, на редкость «злодейские», из них так и рвутся полчища чудовищных женщин: коварных мачех, безобразных сестер, ведьм и прочей нечисти. Кажется, ни одной нормальной матери поблизости нет. Отцы, нерешительные, ни на что не годные создания, забились куда-то в угол. Единственные благодетельницы ─ феи-крестные, они ─ само совершенство, и всегда тут как тут в нужный момент, чтобы навести порядок (обеспечить очередное кормление, надо думать) Робин. Не забудьте про неисчерпаемые возможности проецировать недовольство папочкой на образы людоедов и великанов. Для того, чтобы наладить дела, существуют короли с принцами и волшебники. Джон. Значит, эти сказки вечно увлекают ребятишек потому, что отвечают пережитым всеми ими не так давно фантазиям и проекциям? Робин. Да, ведь для младенцев ─ а дети младшего возраста от них отошли еще недалеко ─ существуют, похоже, только «поляризованные» любовь и ненависть. Поставить «границы» в нужном месте между «я» и «не-я», уравновесить себя, частично «выпустив» наружу накатившую ненависть, держа в памяти нежившую нас незадолго до этого любовь ─ вот уроки, которые заучивают люди с раннего детского возраста и «повторяют» всю жизнь. Всю жизнь, хотя и в меньшей степени, крайнего накала эмоции заставляют нас пользоваться упомянутым предохранительным клапаном. Джон. И сказки помогают детям усвоить эти уроки? Робин. Да. Сказки в действительности поощряют детей проецировать не поддающиеся контролю чувства в образы ведьм и людоедов, и если сказку про злодеев ребенку читают любимые мамочка, папочка или еще кто-то из старших, не меньше любимый, ребенок успокаивается: уж взрослые-то знают всему свое место. Джон. Если ребенок видит, что родители не пугаются этих чувств, он решит, что ему тоже незачем их так пугаться? Робин. Верно. А чем «безопаснее» чувства, тем меньше нужды в их проекции. Значит, ребенок начинает «владеть» ими, держать их в себе. Это, в свою очередь, значит, что чувства увязываются, лучше уравновешивают одно другое и, следовательно, утрачивают крайнюю болезненную остроту. Раз чувства менее болезненны ─ меньше необходимости их отвергать и ставить «границы» так, чтобы их вытолкнуть. Склонность к паранойе снижается. Джон. Любопытно. Значит, те родители, которые считают, что детей надо ограждать от традиционного сказочного злодейства, неверно ориентируют своих чад, заставляют их думать, что в сказках есть что-то, чего боятся даже родители. Робин. Именно. Когда ко мне приходит семья и родители настроены возвести в своем доме заслон от подобных детских сказок, я знаю, что увижу запуганного ребенка. Такие сказки помогают ребенку справиться с собственным младенческим буйством чувств ─ при условии, что родители любяще ободряют его и сами не пугаются яростных вспышек ненависти у ребенка. Джон. Подводим итог. На ранней ступени развития ребенок не способен увязывать, уравновешивать свои эмоции и некоторые его очень страшат. Ребенок их проецирует вовне, от чего чувствует себя лучше. Взамен внешний мир делается страшнее. Робин. Совершенно верно. И, разумеется, эмоциональная поддержка, забота на этом этапе уменьшит остроту боли, ярость и отчаяние у ребенка. Тогда ему незачем притворяться, что эти эмоции вне его, они станут в достаточной мере для него управляемыми, и он опять «присвоит» их, овладеет ими. А значит ─ сможет правильно очертить свои «границы». Джон. И продолжит успешно «наносить» мир на свою мысленную карту. О'кей. Ну, а что произойдет, если ребенок не получит требуемой поддержки? Робин. Он задержится в своем развитии, застрянет, в определенном смысле, на этой ступени. Джон. Вы хотите сказать, будет и дальше проецировать «плохие» эмоции? Кстати, эти «плохие» ─ всегда злость, всегда ненависть? Робин. Как раз со злостью и ненавистью ребенку справиться труднее всего. Для человека, перешагнувшего детский возраст, но по сути застрявшего на этой ступени, любые эмоции будут болезненными, любыми овладеть будет страшно: влечением к противоположному полу, завистью, ревностью, грустью... Джон. И любые будут проецироваться вовне на окружающий мир, который, следовательно, превращается во «вражеский лагерь». Так, ну и какое отношение все это имеет к параноику, то есть к человеку с манией преследования? Робин. Такой человек ─ с клиническим случаем паранойи ─ до крайней степени отстал в развитии, задержавшись на описываемой ранней ступени. Но, я думаю, все мы время от времени чуточку параноики. Джон. Ну, не согласись я с Вами, будет казаться, что я задет ─ какое тогда нужно еще доказательство моей паранойи! Лучше-ка я соглашусь. Робин. Но я только хочу сказать, что почти каждый временами ведет себя, как параноик, то есть очень мало тех, кто совершенно разделался с этой ступенью. Разве Вы, к примеру, никогда не перекладывали вину на других за то, в чем отчасти сами были виноваты? Джон. Это не вполне здравое поведение! И нормальное... Робин. И параноидное. Джон. Почему параноидное? Робин. Ну, при любом столкновении, в любом споре, пускай и безобиднейшем, если Вы становитесь в позу невинного ─ «хорошего» ─ и пробуете всю вину переложить на другого ─ «плохого»,─ Вы обнаруживаете параноидное поведение. Показательно, что Вы схватились за слово «здравый», ведь параноидный образ действий позволяет Вам почувствовать себя «лучше». Джон. Лучше ─ в нравственном смысле? Робин. В любом. Если вы считаете себя правым, все очень просто: виноват другой, а вы, конечно, ощущаете себя морально выше, кроме того, не испытываете неудобства, причиняемого человеку чувством вины. Так и ребенок поступает ─ помните? Чтобы чувствовать себя лучше. Джон. Но со стороны вы кажетесь хуже, потому что не способны проникнуться еще чьей-то точкой зрения, признать свои ошибки, предпочесть компромисс. Робин. Верно. Джон. Знаете, я замечал, что когда веду машину, то очень раздражаюсь, если другие водители вовремя не сигналят о повороте, но если я не просигналю и кто-то начнет гудеть мне в спину, я ловлю себя на мысли: я же прав ─ зачем сигналить, тут же и дураку понятно, что я буду сворачивать! Отдает паранойей ─ да? Робин. Да. Но это, конечно, вовсе не значит, что Ваш случай ─ клинический, ведь Вы, поймав себя на «параноидной» мысли, через пять минут откажетесь принимать ее всерьез и без усилий восстановите для себя реальную картину происходящего. Хотя подобное поведение все-таки параноидное. Джон. А если я, пребольно ударившись ногой о кофейный столик, разозлюсь,─ это значит, я не желаю признать, что сам оплошал, и виню столик? Робин. Верно, это еще пример. Да просто вспомните Вашего Бэзила Фолти{1}, который винит всех направо и налево, поражаясь всеобщей глупости и непредусмотрительности, себя же считает образцом добродетели. Джон. Ну, а посмотреть на массовую организованную паранойю каждый может, купив билет на футбол. Если их игрок толкнет нашего ─ значит, к силовым приемам прибегает, каналья; если наш толкнет их игрока ─ он же, молодец, за мяч борется. Наши ─ жесткие парни, но играют по правилам, те ─ команда отпетых преступников, а судья, известно, подсуживает. Робин. Забавно ─ да? Джон. Но зачем нам эти забавы? Зачем все упрощать? На «плохих дядях» в вестернах всегда черные шляпы, чтобы мы знали: нечего жалеть, когда их застрелят. Робин. Упрощение, раскладывание по полочкам ─ тут «белое», тут «черное» ─ помогает нам в нескольких смыслах почувствовать себя лучше. Во-первых, мы, «записываясь» в «хорошую» команду, получаем положительные эмоции. Во-вторых, можем ненадолго расслабиться, отойдя от общепринятого «правильного» поведения, иными словами, можем отвлечься от «серых» проблем морального выбора, которые ежедневно нас изматывают. А в-третьих, можем выпустить пары, то есть освободиться от «плохих» эмоций, направив их на «плохих дядь». Джон. Вы хотите сказать, что освобождаемся от напряжения, которое накапливается в нас за неделю «правильного» поведения? И обрушиваем скопившееся на «плохих дядь», которые это «заслужили», а потому не чувствуем, что поступаем «плохо»? Робин. Именно. Я думаю, по этой причине большинство и обожает всякие спортивные состязания. В результате одного психологического исследования обнаружилась поразительная вещь: люди с действительно здоровой психикой все ─ болельщики. Менее здоровые, хуже адаптированные ─ не любят спорт. Но, конечно же, здоровые люди знают: настало время игры, они знают, что делают, они намеренно включаются в драку» и выключаются, возвращаются «в норму», когда игра завершится. Позабавились, хорошо провели время. Они не принимают игру всерьез. Джон. А те, которые принимают? Хулиганят, посылают футболистам, севшим в калошу, грязные письма? Робин. Ну, они где-то между нормальными, здоровыми людьми и клиническими параноиками. Им действительно необходимо «держать» свои отрицательные эмоции в других, как вообще склонным к параноидному поведению индивидам и семьям необходимо верить в то, что окружающие плохи, только и строят им козни ─ лишь таким способом эти люди и могут сохранить равновесие. Джон. Им это необходимо, потому что если осознают, что сами с «червоточиной», могут тронуться? Робин. Да. Чем прочнее люди «увязли» на этой ступени развития, тем необходимее им «чернить» окружающий мир, чтобы чувствовать себя лучше. Чем больше у них потребность «переписывать» себя «набело», тем слабее их связь с реальностью, тем ближе они к клиническим параноикам, к мании преследования. Джон. А «увязли» они на этой ступени потому, что во младенчестве, в раннем детстве не выросли из нее, как нормальные люди. В родителях, очевидно, не нашли нужной опоры, заботы, очевидно, их родители сами пугались «плохих» эмоций. Иными словами, родители у них были с той же ступени развития. Робин. Да, думаю, так. Дети не способны особенно «перерасти» родителей, во всяком случае, без мощного толчка со стороны. Джон. Значит, почти клинический параноик, скорее всего, вырос в семье «закоренелых» параноиков? Как работает тут семейный механизм? Робин. Нетрудно догадаться, что там, где каждый «застопорился» на этой ребячьей ступени подгоняемых по нужде «границ», семья будет постоянно отводить «плохие» эмоции. Джон. Проецируя их друг на друга? Робин. Да, а поскольку никому такого «добра» не надо, кончится тем, что в семье будут играть в игру «передай дальше». Джон. Каждый по очереди получает «пакость» и нагружает ею другого? Робин. Да, вместо того, чтобы признать свое и научиться со своим обходиться разумно. И раз никто в семье этого не умеет, ребенок, вырастая, решит, что с такими чувствами не все в порядке. Он тоже включится в игру. Джон. У этой игры конца не бывает? Робин. Случается, что не бывает. Но если болезненные эмоции затопят семью ─ например, в семье кто-то умирает или еще какое-то большое горе ─ она, вероятно, окажется неспособной к своеобразной «круговой поруке» и выберет кого-нибудь из своих, чтобы свалить на беднягу вину за выпавший горький опыт. Найдет, как говорится, козла отпущения. Джон. Козел отпущения должен нести всю тяжесть отрицательных эмоций семьи? Робин. Да. Семья, похоже, пересматривает свои семейные «границы» таким образом, что козел отпущения отныне оказывается снаружи. Каждый в семье отныне «хороший», а козел отпущения ─ вместилище всех пороков, причина всех страданий семьи. И, разумеется, раз козел отпущения такой «плохой», каждый может своими «плохими» эмоциями целить в него, оправдывая себя тем, что в их дурных делах худого козла вина. Джон. И козел отпущения помешается под такой непомерной тяжестью. Робин. Не обязательно. Но если напряжение в семье велико, если все больше болезненных эмоций сваливают на него одного, бедняга может оказаться в больничной палате. Джон. А если случится такое, то ему трудно помочь, пока не убедите его семью взять назад все «плохие» эмоции, которыми они его нагрузили. Робин. Верно! В этом и суть! К сожалению, большинство психиатров, не понимающих природы случая,─ а даже сегодня многие не понимают ─ соглашаются с требованием семьи изолировать беднягу и лечить, то есть соглашаются с семьей в том, что он их «пациент», ему место среди душевнобольных. Джон. Иными словами, перенимают отношение к бедняге как к козлу отпущения, который один и виноват. Принимают, фактически, сторону семьи... Ну, козла отпущения теперь нет ─ что происходит с семьей? Робин. Поначалу в семье дышится легче, но ─ недолго. Конечно же, заработает отлаженный механизм, их опять будут резать по живому «плохие» эмоции. Но что уж совсем плохо ─ рядом не окажется козла отпущения, чтобы на нем отыграться! Джон. И что дальше? Робин. Дальше они могут попытаться вернуть козла отпущения. Джон. Чтобы опять свалить на него свои «плохие» эмоции? Робин. Да. Джон. Уму непостижимо! А могут на кого-то другого в семье свалить их? Робин. Со временем и такое может случиться. Я часто видел такое в семьях, где от «трудного» ребенка избавлялись, отсылая его в интернат. На самом же деле этот ребенок был в семье вместо губки ─ чтобы впитывать всю семейную «нечистоту»... Ну, и кто-то другой становился «губкой» в семье. Джон. Так, если подобную семью можно вылечить, разъяснив им, почему у них завелся козел отпущения, убедив в необходимости снять с одного всем предназначенную ношу отрицательных эмоций, очевидно, в психотерапии нуждается семья в полном составе. Робин. Вот тут возникают настоящие сложности ─ всю семью не собрать. Родители часто приходят, но наотрез отказываются приводить с собой других детей, тащат одного козла отпущения. Джон. Почему? Робин. Ну, мы же видели принцип действия параноидного механизма: отделить «плохие» эмоции от «хороших» ─ чтобы одни не вредили другим. Так и с детьми: родители стремятся уберечь «хорошего», удачного ребенка ─ или детей ─ от того, которого считают негодным. Джон. От «червивого яблока»... А то еще крепенькие испортятся... Робин. Да, это их взгляд на вещи. Подсознательно они боятся, мне кажется, что, явись все вместе, тайное станет явным. Но они будут возмущены, если вы намекнете на суть. Я убежден, они не осознают ситуацию. Больше того, тут каждый «замешан». Понимаете, козел отпущения всегда в какой-то степени сам «напрашивается»... Джон. Шутите! Робин. Нет. Это Вам подтвердит большинство практикующих в семейной психотерапии. Разумеется, «козла» толкнули на роль другие, но он всегда знает, что выручает семью, принимая «удар на себя». В детстве всегда кажется, что лучше иметь родителей, которые, по крайней мере, останутся вместе и ─ пускай несчастные: подавленные, отчаявшиеся ─ а присмотрят за своим ребенком, чем таких, которые раздерут друг друга в клочья, покончат самоубийством или бросят вас. Джон. Но ребенок же не способен, на самом деле, всего этого понять. Робин. Скажем так: он замечает, что обстановка в семье становится чуточку устойчивее после того, как он соглашается быть «плохим». Джон. Значит, ребенок, «соглашаясь» на роль, чтобы выручить близких, становится в семье... мусорным ведром. И пускай в извращенной форме, но все же обеспечен вниманием. Робин. Верно. Конечно, ребенок теперь чувствует, что играет очень важную роль в семье. Джон. Чудеса! Вы хотите сказать, что козел отпущения чувствует себя «нужным»? Робин. Именно. Семья действительно нуждается в нем, пока он согласен на роль «мусорного ведра». И таким безумным способом он обзаводится в семье надежным «местом». Джон. Значит, чтобы лечить такую семью, Вам необходимо собрать их у себя всех вместе и ни в коем случае не принимать сторону семьи. Робин. Сторону козла отпущения тоже не принимать. Не брать ничью сторону, ведь иначе вы ─ соучастник игры «в виноватого», соучастник параноидного действа. Вполне естественно посочувствовать козлу отпущения и встать на его сторону, но психотерапевт должен остерегаться этого ─ «не сработает». Поддерживая только козла отпущения, остальную семью вы лишаете уверенности, глубже загоняете в паранойю, отбираете всякую способность «владеть» своими «плохими» чувствами, поэтому, вернувшись от психотерапевта домой, они, скорее всего, свалят на своего беднягу «козла» ношу еще тяжелее. Необходимо рассматривать семью как систему ─ никого не виня. По причинам, теперь понятным, все должны почувствовать вашу поддержку. Тогда они будут меньше пользоваться игрой «в виноватого» как предохранительным клапаном. Джон. О'кей. Итак, примерно к шести месяцам ребенок проходит «параноидную» фазу развития, то есть избавляется от «плохих» эмоций, проецируя их на окружающий мир. Затея неудачная, потому что окружающий мир становится для него хуже, чем есть. Впрочем, ребенок может упорядочить свои «границы» и «поправить» взгляд на реальность, если получает необходимую поддержку в семье, ведь тогда эмоции меньше терзают, их легче вытерпеть, ими легче владеть. И ребенок, следовательно, преодолевает «параноидную» фазу, если только у его семьи... нет «сдвига» по этой фазе. В таком случае семья заведет игру «передай дальше» и будет «швырять» друг в друга всеми своими эмоциональными «отбросами», пока, как часто случается, кто-то один не согласится стать козлом отпущения и взять на себя мерзкую ношу, чтобы всех выручить. Увы, среди нас мало счастливчиков без этих «параноидных» наклонностей. Даже в нормальнейшей из нормальных семье человек, испытывая перегрузку, на время становится «слегка» параноиком и заявляет, что он ни в чем, ни в чем абсолютно не виноват, но все кругом во всем виноваты. Разница между этим человеком и клиническим параноиком существенная: первый вскоре «поправит» свои «границы» и признает временное «помрачение ума», второй никогда не сумеет выбраться из параноидных «дебрей» в реальный мир.
Узнаем мамочку
Джон. Итак, окруженный любовью и заботой, ребенок преодолевает «параноидную» фазу... в шесть месяцев? Робин. Примерно в шесть. Это, разумеется, постепенный процесс ─ без резкого рывка. Джон. Какой же следующий урок ему необходимо усвоить? Робин. Для «параноидной» фазы характерно то, что представления и эмоции у ребенка не связаны воедино, не уравновешены. Джон. Чувства существуют вразброс. Робин. Не только чувства. До пяти, примерно, месяцев мать, например, для младенца ─ все еще в отдельности грудь, голос, глаза, руки, лицо и так далее. Джон. Но и до пяти младенец мать узнает. Робин. Да, конечно. Я пытаюсь входить в тонкости, большинство же Вам совершенно справедливо скажет, что общение начинается у матери с ребенком месячного возраста: ребенок, к примеру, начинает узнавать материнский голос, к трем месяцам выделяет мать среди других, к пяти месяцам реакция на мать у него совершенно четкая. Джон. А дальше? Робин. В следующие шесть месяцев ребенок учится соединять разные разности ─ лицо, грудь, руки ─ воедино: «лепит» себе человека! Джон. А если он начинает воспринимать мать как целое, наверное, и себя ─ тоже? Робин. Да, он яснее воспринимает свою целостность. Значит, он уже не так подчинен своим «крайним» эмоциям. Ужасно, когда мучит голод и ─ никого, хоть залейся слезами. Ужасно по-прежнему, но станет чуточку легче, если можно вспомнить ─ поначалу не слишком отчетливо ─ как он блаженствовал последний раз, насыщаясь, если можно представить, что скоро ему, вероятно, опять сытым быть. Джон. Чувства начинают связываться и уравновешивать одно другое, отсюда возникает умение владеть собой. Робин. Верно. А теперь вернемся к младенцу, осознающему мать. Подобно тому, как он складывает воедино физические «разности», он начинает соединять мать, которая приходит, кормит и делает счастливым, с тем же самым лицом, которого часто нет рядом, которое нарочно его бросает и... мучит. Джон. Вы хотите сказать, у него в голове существовало до этого две разных матери? Добрая фея-крестная и злая ведьма? Робин. Похоже, что так. И теперь, в шесть месяцев, у него в сознании эти две поляризованные фигуры начинают совмещаться в одну. Джон. И поляризованные, «крайние» эмоции ребенка по их поводу тоже начинают связываться воедино. Неуютное, мягко говоря, положеньице! Робин. И болезненный поворот. Чрезвычайно тяжело обнаружить, что ненавидите того, кого любите. Джон. Особенно, когда полностью зависите от матери. Робин. Но тут есть и положительная сторона. С этого момента любовь меняется ─ «обогащается» заботой, любящей обеспокоенностью из-за близких: все ли с ними в порядке. Джон. В противоположность корыстной любви, когда весь ваш интерес в них «упирается» будто в буфет ─ что бы такое взять... Робин. Да. Ребенок делает первый шаг к более зрелому ─ «равнонаправленному» ─ чувству любви, когда заботятся друг о друге, потому что друг другом дорожат. Те, кто так и не встал на эту зрелую ступень, видят в иных людях «грудь» или «рожок», у таких одно стремление ─ «высосать». Наркоманы и тяжелые алкоголики существуют тем же стремлением, они «застряли» на ступеньке пятимесячного младенца. Или шизофреники... для них иные люди ─ объекты, то есть разрозненные голоса, губы, тела, мозги, груди, гениталии... Может беспокоить отсутствие материнской груди, но заботиться можно о живой, настоящей, целостной матери. Джон. Итак, ребенок четче прорисовывает мысленную карту мира и представляет свою мать и себя целиком, откуда в нем пробуждается способность испытывать неподдельную заботу о другом человеке. Эта способность дается ребенку ценой соединения для себя многих противоречивых чувств, существовавших раздельными в «параноидной» фазе. Процесс доставляет ему беспокойство, особенно когда ребенок открывает, что ненавидит ту же, которую любит и от которой полностью зависим ─ свою мать. Робин. Ребенка еще больше тревожит иная сторона происходящего. Как только он начинает воспринимать свою мать и себя «целостными», то обнаруживает, что отделен от мамы. А прежде они «перекрывались». Джон. Вы хотите сказать, что, обводя себя на своей мысленной карте, он обнаруживает: между ними... черта? Робин. Да. Обвести ─ значит обозначить, что внутри и что снаружи. Уже язык дает почувствовать: становясь «единым», вы остаетесь «один». Осознавая свою отдельность, ребенок утрачивает ощущение безопасности; пока же «границы» его и матери перекрывались, он чувствовал себя защищенней. Теперь, осознавая отдельность матери, ребенок должен проникнуться вероятностью ее потери ─ вероятностью потери своего спасательного троса. Джон. Осознать, что отделены от той, которая поддерживает в вас жизнь, а значит, вы можете ее потерять... Кошмар! Как долго длится этот мучительный процесс отделения? Робин. Все наше детство, в определенном смысле. Всю нашу жизнь, особенно когда свыкаемся с тем, что люди смертны. Что касается ребенка, то наиболее болезненный период этого процесса отделения приходится на возраст от шести месяцев до трех лет: страх потерять мать достигает у ребенка крайней степени, и ребенок крайне нуждается в заверении, что она не собирается его покидать. Джон. Это беспокойство, возникающее от сознания своей отделенности, появляется у ребенка неожиданно или нарастает постепенно? Робин. Вскоре после того, как ребенок достигает шестимесячного возраста, он стремительно осознает «отдельность» матери, и его беспокойство «подскакивает» до наивысшей точки, а затем понемногу снижается. От полугода до трех лет ребенок предельно страдает от длительного отсутствия матери. Поэтому, а также потому, что теперь узнает ее среди всех, привязанность ребенка к матери необыкновенно сильна. Джон. Что происходит с ним в этот период, если мать долго отсутствует? Робин. Британские исследователи Джон Боулби, Джеймз и Джойс Робертсон, изучавшие детей, отделенных от семьи, описали три стадии, через которые проходит ребенок, надолго оставленный без матери. Первую определили как «протест»: огорчение, недовольный плач, поиск исчезнувшей матери, стремление ее вернуть. Любопытно, что ребенок, воссоединяясь на этой стадии с матерью, обычно на какое-то время становится просто несносным ─ будто в наказание матери за то, что бросила. Дав выход раздражению, ребенок возвращается в норму. Он вновь обретает равновесие, хотя по-прежнему очень чувствителен к долгому отсутствию матери. Джон. Действительно любопытный штрих ─ наказание матери! Я замечал прямо противоположное: когда мать находит потерявшегося ребенка, она часто от души награждает его шлепком ─ наказывает за пережитый по его вине страх. Робин. Верно. Мы легко забываем, что привязанность ─ вещь взаимная, что разлука причиняет страдание обеим сторонам. Джон. А что Боулби и Робертсоны выяснили о более продолжительной разлуке? |
||
Последнее изменение этой страницы: 2018-05-31; просмотров: 227. stydopedya.ru не претендует на авторское право материалов, которые вылажены, но предоставляет бесплатный доступ к ним. В случае нарушения авторского права или персональных данных напишите сюда... |