ОБРАЗОВАНИЕ ГОСУДАРСТВА РУСИ

Обильный материал разнородных источников убеждает нас в том, что

восточнославянская государственность вызревала на юге, в богатой и

плодородной лесостепной полосе Среднего Поднепровья. Здесь за тысячи лет до

Киевской Руси было известно земледелие. Темп исторического развития здесь,

на юге, был значительно более быстрым, чем на далеком лесном и болотистом

севере с его тощими песчаными почвами. На юге, на месте будущего ядра

Киевской Руси, за тысячу лет до основания Киева сложились "царства"

земледельцев-борисфенитов, в которых следует видеть праславян; в "трояновы

века" (II--IV века нашей эры) здесь возродилось экспортное земледелие,

приведшее к очень высокому уровню социального развития.

Смоленский, полоцкий, новгородский, ростовский север такого богатого

наследства не получил и развивался несравненно медленнее. Даже в XII веке,

когда юг и север во многом уже уравнялись, лесные соседи южан все еще

вызывали у них иронические характеристики "звериньского" образа жизни

северных лесных племен.

При анализе неясных и порою противоречивых исторических источников

историк обязан исходить из аксиомы неравномерности исторического развития,

которая в нашем случае проявляется четко и контрастно. Мы обязаны отнестись

с большой подозрительностью и недоверием к тем источникам, которые будут

преподносить нам Север как место зарождения русской государственности, и

должны будем выяснить причины такой явной тенденциозности.

Второе примечание, которое следует сделать, приступая к рассмотрению

ранней государственности Руси, касается уже не географии, а хронологии.

Средневековые летописцы непозволительно сжали весь процесс рождения

государства до одного-двух десятилетий, пытаясь уместить тысячелетие

создания предпосылок (о чем они и понятия не имели) в срок жизни одного

героя -- создателя державы. В этом сказывался и древний метод

мифологического мышления, и средневековая привычка заменять целое его

частью, его символом: в рисунках город подменялся изображением одной башни,

а целое войско -- одним всадником. Государство подменялось одним князем.

Сжатие исторического времени сказалось в том, что основание Киева,

которое (как мы установили теперь), следует относить к концу V или к первой

половине VI века нашей эры, некоторые летописцы ошибочно поместили под 854

годом, сделав Кия современником Рюрика и сплющив до нуля отрезок времени в

300--350 лет. Подобная ошибка равнозначна тому, как если бы мы представляли

себе Маяковского современником Ивана Грозного.

Из русских историков XI--XII веков Нестор был ближе всех к исторической

истине в обрисовке ранних фаз жизни государства Руси, но его труд дошел до

нас сильно искаженным его современниками именно в этой вводной части.

Первый этап сложения Киевской Руси (на основании уцелевших фрагментов

"Повести временных лет" Нестора, подкрепленных, как мы видели,

многочисленными материалами V--VII веков и ретроспективно источниками XII

века) рисуется как сложение мощного союза славянских племен в Среднем

Поднепровье в VI веке нашей эры, союза, принявшего имя одного из

объединившихся племен -- народа РОС или РУС, известного в VI веке за

рубежами славянского мира в качестве "народа богатырей".

Как бы эпиграфом к этому первому этапу истории русской

государственности киевский летописец поставил два резко контрастирующих

рассказа о двух племенных союзах, о двух различных судьбах. Дулебы

подверглись в VI--VII веках нападению авар-"обров". Авары "примучиша Дулебы,

сущая словены и насилие творяху женам дулебьскым: аще поехати будяше обрину,

не дадяше впрячи ни коня, ни волу, но веляше впречи 3 ли, 4 ли, 5 ли жен в

телегу и повести обрина...". Дулебы бежали к западным славянам, и осколки их

союза оказались вкрапленными в чешские и польские племена.

Трагическому образу славянских женщин, везущих телегу с аварским

вельможей, противопоставлен величественный образ Полянского князя ("поляне,

яже ныне зовомая Русь"), с великою честью принятого во дворце византийского

императора в Царьграде.

Основание Киева в земле полян-руси сопоставлено другим летописцем с

основанием Рима, Антиохии и Александрии, а глава русско-полянского союза

славянских племен, великий князь киевский, приравнен к Ромулу и Александру

Македонскому.

Исторический путь дальнейшего развития славянских племен Восточной

Европы был намечен и предопределен ситуацией VI--VII веков, когда русский

союз племен выдержал натиск кочевых воинственных народов и использовал свое

выгодное положение на Днепре, являвшемся путем на юг для нескольких десятков

северных племен днепровского бассейна. Киев, державший ключ от днепровской

магистрали и укрытый от степных набегов всей шириной лесостепной полосы ("и

бяше около града лес и бор велик"), стал естественным центром процесса

интеграции восточнославянских племенных союзов, процесса возникновения таких

социально-политических величин, которые уже выходили за рамки самой развитой

первобытности.

Вторым этапом исторической жизни Киевской Руси было превращение

приднепровского союза лесостепных славянских племен в "суперсоюз",

включивший в свои фаницы несколько десятков отдельных мелких славянских

племен (неуловимых для нас), объединенных в четыре крупных союза. Что

представлял собою союз племен в IX веке, мы можем видеть на примере вятичей:

здесь самостоятельно, изнутри рождались отношения господства и подчинения,

создавалась иерархия власти, устанавливалась такая форма взимания дани, как

полюдье, сопряженная с внешней торговлей, происходило накопление сокровищ.

Примерно такими же были и другие союзы славянских племен, имевших "свои

княжения".

Процесс классообразования, шедший в каждом из племенных союзов,

опережался процессом дальнейшей интефации, когда под властью единого князя

оказывалось уже не "княжение", объединявшее около десятка первичных племен,

а несколько таких союзов -- княжений. Появлявшееся новое грандиозное

объединение было в прямом, математическом, смысле на порядок выше каждого

отдельного союза племен вроде вятичей.

Приблизительно в VIII -- начале IX века наступил тот второй этап

развития Киевской Руси, который характеризуется подчинением ряда племенных

союзов власти Руси, власти киевского князя. В состав Руси вошли не все союзы

восточнославянских племен; еще были независимы южные уличи и тиверцы,

хорваты в Прикарпатье, вятичи, радимичи и могущественные кривичи.

"Се бо тъкъмо (только) Словеньск язык в Руси: Поляне, Древляне,

Новъгородьци, Полочане, Дрьгъвичи, Север, Бужане, зане седоша по  Бугу,

послеже же Волыняне"

("Повесть временных лет").

Хотя летописец и определил этот этап как период неполного объединения

восточнославянских племен, однако при взгляде на карту Восточной Европы мы

видим большую территорию, охватившую всю исторически значимую лесостепь и

широкую полосу лесных земель, идущую от Киева на север к Западной Двине и

Ильменю. По площади (но не по населенности, разумеется) Русь того времени

равнялась всей Византийской империи 814 года или империи Каролингов того же

времени.

Если внутри отдельных союзов племен существовали и иерархия княжеской

власти (князья племен-волостей и "князь князей"), и полюдье, которое, как

увидим ниже; представляло собой необычайно сложное и фомоздкое

государственное мероприятие, то создание союза союзов подняло все эти

элементы на более высокую ступень. Восточные путешественники, видевшие Русь

первой половины IX века своими глазами, описывают ее как огромную державу,

восточная граница которой доходила до Дона, а северная мыслилась где-то у

края "безлюдных пустынь Севера".

Показателем международного положения Руси в первой половине IX века

является, во-первых, то, что глава всего комплекса славянских племенных

союзов, стоявший над "князьями князей", обладал титулом, равнявшимся

императорскому, -- его называли "каган", как царей Хазарии или главу

Аварского каганата (839 год). Во-вторых, о размахе внешней торговли Руси

(сбыт полюдья) красноречиво говорит восточный географ, написавший "Книгу

путей и государств":

"Что же касается до русских купцов, а они -- вид славян, то они вывозят

бобровый мех и мех чернобурой лисы и мечи из самых отдаленных частей страны

Славян к Русскому [Черному, называвшемуся тогда и Русским] морю, а с них

десятину взимает царь Византии, и если они хотят, то они отправляются по

Танаису (?), реке Славян и проезжают проливом столицы Хазар и десятину с них

взаимает их правитель".

До столицы Хазарии могли добираться и купцы из отдельных племенных

союзов, выгодно расположенных на путях, ведших к Нижней Волге. Славяне

(вятичи и другие) были полноправными контрагентами хазар в самой их столице.

О русах же, то есть о представителях Киевской державы, говорится, что они

уходили на юг, далеко за пределы Хазарии, преодолевая Каспийское море длиною

в 500 фарсангов:

"Затем они отправляются к Джурджанскому морю и высаживаются на каком

угодно берегу... (и продают все, что с собой привозят, и все это попадает в

Рей). Иногда они привозят свои товары на верблюдах из Джурджана в Багдад,

где переводчиками для них служат славянские рабы. И выдают они себя за

христиан..." (В скобках помещен текст Ибн ал-Факиха.)

На первый взгляд может показаться невероятным путешествие русских

купцов "из отдаленных концов Славонии" в самый центр мусульманского мира --

Багдад. Но отдаленные земли полочан уже принадлежали Руси; это подтверждено,

как мы видели, перечнем племенных союзов. Путь по морю и далекая экспедиция

от южного берега Каспия до Багдада документированы рассказом очевидца:

Ибн-Хордадбег, труд которого цитирован выше, писал не с чужих слов -- он был

начальником почт в Рее (крупнейшем торговом городе), и ему была

подведомственна область Джебел, через которую лежал путь Рей -- Багдад.

Писатель своими глазами должен был видеть руины древнего зиккурата в

окрестностях Багдада с точными замерами руин ("есть останьк его промежю

Асура и Вавилона и есть в высоту и в ширину лакот 5433"), и старославянское

название верблюда ("случися купьцу некоторуму, гьнавъшу вельбуды своя") XI

века.

У народов Европы (в том числе и у потомков варягов -- шведов) название

верблюда восходит к греческой (kamhloz) или к латинской (camelus) форме. У

иранских народов существовала форма "уштра". У славян же это выносливое

животное названо своим, славянским словом ("вельбл дь", "вельблудь"),

прекрасно этимологизируемым: оно образовано слиянием двух корней,

обозначающих "множество" ("велеречие, великолепие" и др.) и "хождение",

"блуждание".

Наличие носового звука говорит о древности образования этого слова,

означающего "много ходящий", "много блуждающий". Для того чтобы дать

верблюду название, выражающее его выносливость, его способность преодолевать

большие расстояния, недостаточно было видеть горбатых животных где-то на

восточных базарах -- нужно было испытать их свойства "велеблуждания".

Очевидно, на таких караванных путях, как путь от Рея до Багдада (около 700

километров), и рождалось у славянских купцов новое слово. Не исключена

возможность того, что славянское "вельблуд" является лишь осмыслением

арабского названия верблюдов "ибилун". Если бы это оказалось верным, то

послужило бы еще одним подкреплением свидетельств о знакомстве русов с

караванными дорогами Востока.

Сбыт полюдья русской знатью производился не только в страны Ближнего

Востока, но и в византийские причерноморские владения, о чем бегло говорит

Ибн-Хордадбег, упомянув о "десятине" (торговой пошлине), которую русы платят

императору. Возможно, что блокирование Византией устья Днепра и того

побережья Черного моря, которое было необходимо русам для каботажного

плавания к Керченскому проливу или в Царьград, и послужило причиной русского

похода на византийские владения в Крыму, отраженного в "Житии Стефана

Сурожского".

Поход "новгородского князя" Бравлина исследователи относят к концу VIII

или к первой трети IX века. Русы взяли Сурож (современный Судак), а их князь

крестился; быть может, принятие какой-то частью русов христианства объясняет

упоминание Ибн-Хордад-бега о том, что русы выдают себя за христиан и платят

в странах Халифата подушную подать (как христиане).

Появившись в Черном море, вооруженные флотилии русов не ограничились

юго-восточным побережьем Тавриды, лежавшим на их обычном пути в Хазарию и на

Каспий, но предпринимали морские походы и на южный анатолийский берег

Черного моря в первой половине IX века, как об этом свидетельствует "Житие

Георгия Амастридского".

Черное море, "море Рума" -- Византии, становилось "Русским морем", как

его и именует наш летописец. Каспийское море он называл "Хвалисьским", то

есть Хорезмийским, намекая тем  на связи с Хорезмом, лежащим за Каспием,

откуда можно были "на восток дойти в жребий Симов", то есть в арабские земли

Халифата. Черное море, прямо связанное с Киевом, летописец описывает так:

"А Дънепр вътечеть в Понтьское море (античный Понт Эвксинский) треми

жерелы еже море словеть Русьское".

Сведения VIII -- начала IX века о русских флотилиях в Черном море,

несмотря на их отрывочность, свидетельствуют о большой активности

государства Руси на своих южных торговых магистралях. Знаменитый поход русов

на Царьград в 860 году был не первым знакомством греков с русскими, как это

риторически изобразил константинопольский патриарх Фотий, а первым мощным

десантом русов у стен "Второго Рима". Целью похода русской эскадры к Босфору

было стремление утвердить мирный договор с императором.

Второй этап исторического существования Киевской Руси (VIII -- середина

IX века) характеризуется не только огромным территориальным охватом от

"безлюдных пустынь Севера", от "отдаленнейших частей славянского мира" до

границы со степью, но и небывалой ранее важнейшей активностью от Русского

моря и "Славянской реки" до Византии, Анатолии, Закаспия и Багдада.

Государство Русь уже поднялось на значительно большую высоту, чем

одновременные ему отдельные союзы племен, имевшие "свои княжения".

Внутренняя жизнь Киевской Руси этого времени может быть освещена за

отсутствием синхронных источников лишь после ознакомления с последующим

периодом при помощи ретроспективного поиска истоков тех явлений, которые

возникли на втором этапе, а документированы лишь для последующего времени.

Третий этап развития Киевской Руси не связан с каким-либо новым

качеством. Продолжалось и развивалось то, что возникло еще на втором этапе:

увеличивалось количество восточнославянских племенных союзов, входящих в

состав Руси, продолжались и несколько расширялись международные торговые

связи Руси, продолжалось противостояние степным кочевникам.

Третий этап жизни Киевской Руси определяется тем, что налаженные

регулярные связи со сказочными странами Востока, сведения о которых в той

или иной форме достигали отдаленнейших концов славянства (дань у полочан или

словен собирали дружинники, только что возвратившиеся из тысячеверстной

экспедиции в заморские южные земли), стали известны и тем северным соседям

славян, о которых восточным географам IX века не было известно даже то, что

они существуют. Думал же автор "Областей мира", что теплое течение

Гольфстрим омывает земли славян, а не скандинавов и лопарей.

Из "безлюдных пустынь Севера" стали появляться в юго-восточной

Прибалтике "находники"-варяги, привлеченные слухами о том, что из Оковского

леса (Валдайская возвышенность) "потечеть Волга на восток и вътечеть

седмиюдесят жерел в море Хвалисьское", что существует где-то далеко за

лесами Русь, совершающая ежегодные торговые экспедиции и в Византию, и в

страны Хвалынского моря, откуда шел на север поток восточных серебряных

монет.

По поводу оживленных связей Руси с Востоком, отраженных в

многочисленных нумизматических находках, В. Л. Янин пишет: "Характер

движения восточной монеты через территорию Восточной Европы представляется

следующим образом. Европейско-арабская торговля возникает в конце VITI века

как торговля Восточной Европы (то есть Руси, славян и Воложской Болгарии. --

Б. Р.) со странами Халифата... Миф об исконности организующего участия

скандинавов в европейско-арабской торговле не находит никакого обоснования в

источниках". Все сказанное относится еще к нашему второму этапу.

Норманны-мореходы проложили морской путь вокруг Европы, грабя побережья

Франции, Англии, Испании, Сицилии и добираясь до Константинополя; у народов

Запада сложилась специальная молитва: "Господи! Избави нас от норманнов!"

Для скандинавов, привычных к морю, не представляла особой трудности

организация флотилий из сотен кораблей, которые терроризировали население

богатых приморских городов, используя эффект внезапности. В глубь континента

норманны не проникали.

Все восточнославянские земли находились вдали от моря, а проникновение

балтийских мореплавателей в Смоленск или Киев было сопряжено с колоссальными

трудностями: нужно было плыть по рекам вверх, против течения, флотилия могла

быть обстреляна с обоих берегов. Наибольшие трудности представляли

водоразделы, через которые нужно было переправляться посуху, вытащив ладьи

на землю и переволакивая их на лямках через волоки. Беззащитность

норманнской армады увеличивалась; ни о какой грозной внезапности не могло

быть и речи.

Киевскому князю достаточно было поставить на волоках и разветвлениях

путей (например, на месте Новгорода, Русы или Смоленска) свою заставу, чтобы

преградить путь на юг "сухопутным мореходам". В этом было существенное

отличие Европы Восточной от Европы Западной. Просачивание варягов в

восточнославянские земли началось значительно позже, чем к берегам

европейских морей. В поисках путей на Восток норманны далеко не всегда

пользовались так называемым путем "из Варяг в Греки", а, огибая с

северо-востока дальние владения Руси, проникали на Волгу и Волгой шли на юг

к Каспию.

Путь же "из Варяг в Греки", будто бы шедший из Балтики в Ладогу, из

Ладоги в Ильмень, а далее по Днепру в Черное море, является домыслом

норманнистов, настолько убедивших всех ученых людей XIX и XX веков в своей

правоте, что описание это стало хрестоматийным. Обратимся к единственному

источнику, где употреблено это словосочетание, -- к "Повести временных лет".

Вначале помещен общий заголовок, говорящий о том, что автор собирается

описать круговой путь через Русь и вокруг всего Европейского континента.

Самое же описание пути он начинает с пути "из Грек" на север, вверх по

Днепру:

"Бе путь из Варяг в Грекы и из Грек по Днепру и вьрх Дънепра волок до

Ловати и по Ловати вънити в Илмерь езеро великое, из него же езера потечеть

Вълхов и вътечеть в езеро великое Нево (Ладожское) и того езера вънидеть

устие (река Нева) в море Варяжськое (Балтийское)..."

Здесь детально, со знанием дела описан путь из Византии через всю Русь

на север, к шведам. Это путь "из Грек в Варяги". Летописцем он намечен

только в одном направлении -- с юга на север. Это не означает, что никто

никогда не проходил этим путем в обратном направлении: вверх по Неве, вверх

по Волхову, вверх по Ловати и затем по Днепру, но русский книжник обозначил

путь связей южных земель со скандинавским Севером, а не путь варягов.

Путь же "из Варяг в Греки" тоже указан летописцем в последующем тексте,

и он очень интересен для нас:

"По тому же морю (Варяжскому) ити доже и до Рима, а от Рима прити по

тому же морю и Цесарюграду, а от Цесаряграда прити в Понт-море, в неже

вътечеть Дънепр река".

Действительный путь "из Варяг в Греки", оказывается, не имел никакого

отношения к Руси и славянским землям. Он отражал реальные маршруты норманнов

из Балтики и Северного моря (оба они могли объединяться под именем

Варяжского моря) вокруг Европы в Средиземное море, к Риму и норманнским

владениям в Сицилии и Неаполе, далее на восток "по тому же морю" -- к

Константинополю, а затем и в Черное море. Круг замкнут.

Русский летописец знал географию и историю норманнов много лучше, чем

позднейшие норманнисты.

Первые сведения о соприкосновении норманнов со славянами помещены в

летописи под 859 годом (дата условна).

"Имаху дань варяги, приходяще из заморил на Чуди и на Словенех и на

Мери и на Веси и на Кривичих".

Перечень областей, подвергшихся нападению варягов, говорит, во-первых,

о племенах, живших или на морском побережье (чудь -- эстонцы), или

поблизости от моря, на больших реках, а во-вторых, о том обходном пути,

огибающем владения Руси с северо-востока, о котором говорилось выше (Весь и

Меря).

Славянские и финские племена дали отпор "находникам"-варягам:

"В лето 862. Изгьнаша варягы за море и не даша им дани и почаша сами

собе владети..."

Далее в "Повести временных лет" и других древних летописях идет

путаница из фрагментов разной направленности. Одни фрагменты взяты из

новгородской летописи, другие  из киевской (сильно обескровленной при

редактировании), третьи добавлены при редактировании взамен изъятых.

Стремления и тенденции разных летописцев были не только различны, но и

нередко прямо противоположны.

Именно из этой путаницы без какого бы то ни было критического

рассмотрения извлекались отдельные фразы создателями норманнской теории,

высокомерными немцами XVIII века, приехавшими в медвежью Россию приобщать ее

к европейской культуре. 3. Байер, Г. Миллер, А. Шлецер ухватили в летописном

тексте фразы о "звериньском образе" жизни древних славян, произвольно

отнесли их к современникам летописца (хотя на самом деле контрастное

описание "мудрых и смысленых" полян и их лесных соседей должно быть отнесено

к первым векам нашей эры) и были весьма обрадованы легендой о призвании

варягов северными племенами, позволившей им утверждать, что

государственность диким славянам принесли норманны-варяги. На всем своем

дальнейшем двухсотлетнем пути норманнизм все больше превращался в простую

антирусскую, а позднее антисоветскую политическую доктрину, которую ее

пропагандисты тщательно оберегали от соприкосновения с наукой и критическим

анализом.

Основоположником антинорманнизма был М. В. Ломоносов; его последователи

шаг за шагом разрушали нагромождение домыслов, при помощи которых

норманнисты стремились удержать и укрепить свои позиции. Появилось множество

фактов (особенно археологических), показывающих второстепенную и вторичную

роль варягов в процессе создания государства Руси.

Вернемся к тем источникам, из которых были заимствованы первые опорные

положения норманнистов. Для этого нам следует вникнуть прежде всего в ту

историческую обстановку, в которой создавались летописные концепции русской

истории при написании вводных глав к летописям в эпоху Ярослава Мудрого и

Владимира Мономаха. Для русских людей того времени смысл легенды о призвании

варягов был не столько в самих варягах, сколько в политическом соперничестве

древнего Киева и нового города Новгорода, догонявшего в своем развитии Киев.

Благодаря своему наивыгоднейшему географическому положению Новгород

очень быстро вырос чуть ли не до уровня второго после Киева города Руси. Но

его политическое положение было неполноправным. Здесь не было в первобытной

древности "своего княжения"; город и его непомерно разраставшаяся область

рассматривались в XI веке как домен киевского князя, где он обычно сажал

своего старшего сына. Новгород   был как бы коллективным замком

многочисленного северного боярства, для которого далекий Киев был лишь

сборщиком дани и препятствием на пути в Византию.

Новгородцы согласились в 1015 году помочь своему князю Ярославу в его

походе на Киев и использовали это для получения грамот, ограждавших Новгород

от бесчинств нанятых князем варягов. Киев был завоеван Ярославом с его

новгородско-варяжским войском: "варяг бяшеть тысяща, а новгородцев 3000".

Эта победа, во-первых, положила  начало сепаратистским устремлениям

новгородского боярства, а во-вторых, поставила Новгород (в глазах самих

новгородцев) как бы впереди побежденного Киева. Отсюда был только один шаг

до признания новгородцами в своих исторических разысканиях государственного

приоритета Новгорода. А. А. Шахматов выделил новгородский летописный свод

1050 года, который по ряду признаков можно считать летописью новгородского

посадника Остромира.

Автор "Остромировой летописи" начинает изложение русской истории с

построения Киева и тут же уравнивает хронологически с этим общерусским

событием свою местную северную историю, говоря о том, что словене, кривичи и

другие племена платили дань "в си же времена". Рассказав об изгнании

варягов, "насилье деявших", за море, автор описывает далее войны между

племенами.

"Словене свою волость имяху. (И поставиша град и нарекоша и Новъгород и

посадиша старейшину Гостомысла.) А Кривичи -- свою, а Меря -- свою, а Чюдь

-- свою [волость]. И въсташа сами на ся воевать и бысть межю ими рать велика

и усобица и въсташа град на град и не бе в них правды. И реша к собе "поищим

собе кънязя, иже бы владел нами и рядил по праву". Идоша за море к Варягам и

реша: "Земля наша велика и обильна, а наряда в ней нету. Да пойдете к нам

къняжить и владеть нами".

Далее описывается приход Рюрика, Синеуса и Трувора к перечисленным

северным племенам: Рюрик княжил у словен, Трувор -- у кривичей (под Псковом

в Изборске), а Синеус -- у веси на Белоозере; меря по этой легенде осталась

без князя.

Историки давно обратили внимание на анекдотичность "братьев" Рюрика,

который сам, впрочем, являлся историческим лицом, а "братья" оказались

русским переводом шведских слов. О Рюрике сказано, что он пришел "с роды

своими" ("sine use" -- "своими родичами" -- Синеус) и верной дружиной ("tru

war" -- "верной дружиной" -- Трувор).

"Синеус" -- sine bus -- "свой род".

"Трувор" -- thru waring -- "верная дружина".

Другими словами, в летопись попал пересказ какого-то скандинавского

сказания о деятельности Рюрика (автор летописи, новгородец, плохо знавший

шведский, принял упоминание в устной саге традиционного окружения конунга за

имена его братьев. Достоверность легенды в целом и в частности ее

географической части, как видим, невелика. В Изборске, маленьком городке под

Псковом, и в далеком Белоозере были, очевидно, не мифические князья, а

просто сборщики дани.

Легенды о трех братьях, призванных княжить в чужую страну, были очень

распространены в Северной Европе в средние века. Известны легенды о

"добровольном" призвании норманнов в Ирландию и Англию. В Ирландию прибыли

три брата с мирными целями под предлогом торговли (как Олег в Киев). Вече

ирландцев оставило братьев у себя.

Видукинд Корвейский в своей "Саксонской хронике" (967 год) рассказывает

о посольстве бриттов к саксам, которые сказали, что "предлагают владеть их

обширной и великой страной, изобилующей всякими благами" (вспомним летопись:

"земля наша велика и обильна..."). Саксы послали три корабля с тремя

князьями. Во всех случаях иноземцы прибывали со своими родичами

("синеусами") и верной дружиной ("труварами").

Близость летописной легенды о призвании варягов к североевропейскому

придворному фольклору не подлежит сомнению. А двор князя Мстислава, как

увидим ниже, был родственно близок к тому, о котором писал Видукинд.

Было ли призвание князей или, точнее, князя Рюрика? Ответы могут быть

только предположительными. Норманнские набеги на северные земли в конце IX и

в X веке не подлежат сомнению. Самолюбивый новгородский патриот мог

изобразить реальные набеги "находников" как добровольное призвание варягов

северными жителями для установления порядка. Такое освещение варяжских

походов за данью было менее обидно для самолюбия новгородцев, чем признание

своей беспомощности. Приглашенный князь должен был "рядить по праву", то

есть мыслилось в духе событий 1015 года, что он, подобно Ярославу Мудрому,

оградит подданных какой-либо грамотой.

Могло быть и иначе: желая защитить себя от ничем не регламентированных

варяжских поборов, население северных земель могло пригласить одного из

конунгов на правах князя, с тем чтобы он охранял  его от других варяжских

отрядов. Рюрик, в котором некоторые исследователи видят Рюрика Ютландского,

был бы подходящей фигурой для этой цели, так как происходил из самого

отдаленного угла Западной Балтики и был чужаком для варягов из Южной Швеции,

расположенных ближе к чуди и восточным славянам.

Наукой недостаточно разработан вопрос о связи летописных варягов с

западными, балтийскими славянами. Археологически связи балтийских славян с

Новгородом прослеживаются вплоть до XI века. Письменные источники XI века

говорят о торговле Западной Балтики с Новгородом. Можно допустить, что если

призвание иноземного князя имело место в действительности как один из

эпизодов противоваряжской борьбы, то таким князем мог быть Рюрик Ютландский,

первоначальное место княжения которого находилось по соседству с балтийскими

славянами. Высказанные соображения недостаточно обоснованны, чтобы на них

строить какую-либо гипотезу.

Продолжим рассмотрение летописи 1050 года, впервые в русской книжности

введшей легенду о призвании варягов:

"И от тех варяг, находьник тех, прозъвашася варягы; и суть

новъгородьстии людие до дьньшьняго дьне от рода варяжьска".

Эта обыкновенная фраза, объясняющая наличие шведов среди горожан

Новгорода (подтвержденное разными вариантами Русской Правды), у других

летописцев, как увидим далее, претерпела изменения, использованные

норманнистами.

Далее летопись 1050 года говорит:

"И бысть у них [у варягов] князь именъм Ольг, мужь мудр и храбр..."

[далее описывается разбойнический захват Олегом столицы Руси Киева] "и беша

и у него мужи варязи, словене и отьтоле прозъвашася русию".

По совершенно ясному смыслу фразы войско Олега, состоявшее, как позже у

Ярослава Мудрого, из варягов и словен, после овладения Киевом стало

называться Русью. "Оттоле", то есть с того срока, как Олег оказался

временным князем Руси, его воины и стали именоваться русью, русскими.

Совершенно исключительный интерес для уяснения отношения варягов к

северорусскому политическому строю представляет сообщение о дани варягам:

"А от Новагорода 300 гривен на лето мира деля, еже и ныне дають".

Дань, выплачиваемая "мира деля", есть откуп от набегов, но не

повинность подданных. Подобную дань киевские князья позднее выплачивали

половцам, для того чтобы обезопасить себя от неожиданных наездов. Византия в

X веке откупалась такой "данью" от русов. Упомянутая "дань" Новгорода

варягам выплачивалась вплоть до смерти Ярослава Мудрого в 1054 году

(летописец, писавший около 1050 года, говорил о том, что "и ныне дають").

Выплата этой дани никоим образом не может быть истолкована как

политическое господство норманнов в Новгороде. Наоборот, она предполагает

наличие местной власти в городе, могущей собрать значительную сумму (по

ценам XI века достаточную для закупки 500 ладей) и выплатить ее такой

внешней силе, как варяги, ради спокойствия страны. Получающие откуп (в

данном случае -- варяги) всегда выглядят первобытнее, чем откупающиеся от

набегов.

Олег после победоносного похода на Царьград (911 год) вернулся не в

Киев, а в Новгород "и отътуда в Ладогу. Есть могыла его в Ладозе". В других

летописях говорится о месте погребения Олега иначе: "друзии же сказають [то

есть поют в сказаниях], яко идущу ему за море и уклюну змия в ногу и с того

умре".

Разногласия по поводу того, где умер основатель русской державы (как

характеризуют Олега норманнисты), любопытны: русские люди середины XI века

не знали точно, где он умер -- в Ладоге или у себя на родине за морем. Через

семь десятков лет появится еще один неожиданный ответ: могила Олега окажется

на окраине Киева.

Все данные новгородской "Остромировой летописи" таковы, что не

позволяют сделать вывод об организующей роли норманнов не только для давно

сложившейся Киевской Руси, но даже и для той федерации северных племен,

которые испытывали на себе тяжесть варяжских набегов. Даже легенда о

призвании князя Рюрика выглядит здесь как проявление государственной

мудрости самих новгородцев.

Рассмотрим историческую обстановку другой эпохи, когда подробный и

значительный труд Нестора дважды переделывался сначала при участии игумена

Сильвестра Выдубицкого, а потом неизвестным по имени писателем, являвшимся

доверенным лицом князя Мстислава Владимировича Мономашича. Этот писатель от

первого лица вел рассказ о своем посещении Ладоги в 1114 году (там он

проявил археологический интерес к древним бусам, вымываемым из почвы водой).

Назовем его условно Ладожанином. По мнению А. А. Шахматова, он переделывал

свод Нестора в 1118 году (так называемая третья редакция "Повести временных

лет").

Владимир Мономах, талантливый государственный деятель и полководец,

оказался на киевском великокняжеском столе не по праву династического

старшинства -- он был сыном младшего из Ярославичей (Всеволода), а были живы

и представители старших ветвей. Взаимоотношения  Мономаха с богатым и

могущественным киевским боярством были сложными. Последние годы жизни

Всеволода Ярославича Владимир состоял при больном отце и фактически управлял

государством. После смерти Всеволода в 1093 году боярство, недовольное

Владимиром, передало киевский стол бездарному Святополку (по старшинству), и

Мономах двадцать лет безуспешно добивался престола. Только в 1113 году

(после смерти Святополка) в самый разгар народного восстания боярство

обратилось с приглашением к Владимиру, княжившему тогда в Переяславле

Русском (ныне Переяслав-Хмельницкий), призывая его на киевский престол.

Мономах согласился, прибыл в Киев и немедленно дополнил Русскую Правду

особым "Уставом", облегчавшим положение простых горожан.

Как истинный государственный муж, Мономах, действуя среди

князей-соперников, всегда заботился об утверждении своих прав, о правильном

освещении своих дел. Без лишней скромности он самолично написал знаменитое

"Поучение", которое является отчасти мемуарами (где, как во всех мемуарах,

автор заботится о выгодном освещении своей деятельности), отчасти конспектом

для летописца, в котором перечисляются 83 похода Владимира в разные концы

Европы.

Его внимание к летописи, к тому, как будут показаны в книгах его дела,

его законы, его походы современникам и потомкам, проявилось в том, что он

ознакомился с летописью Нестора (писавшего при его предшественнике) и

передал рукопись из Печерского монастыря в Выдубицкий, основанный его отцом.

Игумен этого монастыря Сильвестр кое-что изменил в полученной книге (1116

год), но это, очевидно, не удовлетворило высокого заказчика. Новая переделка

была поручена Ладожанину.

В новгородской "Остромировой летописи" Мономаху импонировали три идеи:

первая -- законность приглашенного со стороны князя (каким являлся и он

сам); вторая -- князь появляется как успокоитель волнений, напоминающих

киевскую ситуацию 1113 года ("...рать велика и усобица и въсташа град на

град...", летопись 1050 года); третья -- приглашенный князь устраняет

беззаконие ("...и не бе в них правды...") и должен "рядить по праву".

Мономах к этому времени уже издал свой новый "Устав".

Созвучие летописи 1050 года состоянию дел при Мономахе достаточно

полное. О варягах как таковых здесь нет и речи; смысл несомненной аналогии,

как мы видим, совершенно в другом. Однако поправки к рукописи Нестора (1113

года), сделанные Ладржанином, носят явно проваряжский характер. Здесь мы

должны упомянуть о сыне Мономаха Мстиславе, с именем которого А. А. Шахматов

связывал редакцию 1118 года, создававшуюся под его надзором.

Все тяготения вставок в "Повесть временных лет" к северу, все

проваряжские элементы в них и постоянное стремление поставить Новгород на

первое место, оттеснить Киев -- все это становится вполне объяснимым, когда

мы знакомимся с личностью князя Мстислава Владимировича. Сын англичанки Гиты

Гаральдовны (дочери английского короля), женатый первым браком на шведской,

варяжской, принцессе Христине (дочери короля Инга Стенкильсона), а вторым

браком на новгородской боярышне, дочери посадника Дмитрия Завидовича (брат

ее, шурин Мстислава, тоже был посадником), Мстислав, выдавший свою дочь за

шведского короля  Сигурда, всеми корнями был связан с Новгородом и Севером

Европы.

Двенадцатилетним отроком в 1088 году княжич был отправлен дедом в

Новгород, где с 1095 года он княжил непрерывно до отъезда в Киев к отцу в

1117 году. Когда в 1102 году соперничество Мономаха со Святополком Киевским

привело к тому, что Мономах должен был отозвать Мстислава из Новгорода,

новгородцы послали посольство в Киев, которое заявило великому князю

Святополку, хотевшему своего сына посадить в Новгороде: "Се мы, къняже,

присълали к тобе и рекли мы тако: не хощем Святополка, ни сына его". Далее

следовала прямая угроза: "Аще ли дъве главе имееть сын твой -- то посъли и,

а сего [Мстислава] ны дал Всеволод [сын Ярослава Мудрого] и въскърмили есмы

собе кънязь..."

"Воскормленный" новгородцами Мстислав имел прямое отношение к

летописному делу. К аргументам Шахматова можно добавить еще анализ миниатюр

Радзивилловской летописи. С момента приезда Мстислава в Киев в 1117 году в

этой летописи наблюдается большое внимание к делам Мстислава; иллюстратор

посвящает миниатюры событиям из его жизни, появляется новый архитектурный

стиль в рисунках, продолжающийся до смерти Мстислава в 1132 году. На

протяжении этого времени художник использует символические фигуры животных

(половцы -- змея; свары и ссоры -- собака; победа над соседом -- кот и мышь

и т. п.).

Очевидно, во времена Мстислава в Киеве велась особая иллюстрированная

летопись Мстислава Владимировича. Посмотрим теперь, как сказалось все это на

изложении в "Повести временных лет" начальных эпизодов русской истории.

У нас нет никаких сомнений в том, что кругу лиц, причастных к переделке

летописи Нестора в духе, угодном Мономаху, была хорошо известна новгородская

летопись 1050 года (доведенная с продолжением до 1079 года). Новгородская

летопись была использована прежде всего потому, что там имелась неизвестная

киевлянам легенда о добровольном призвании князей, созвучная призванию

Мономаха в Киев в 1113 году, и избрание Мстислава новгородцами в 1102 году.

Обида Мономаха на киевское боярство, два десятка лет не допускавшее его к

"отню злату столу", сказалась в появлении еще одной тенденции редакции 1118

года -- оттеснить Киев в начальной фазе истории русской государственности на

второе место, заменив его Новгородом, и выпятить роль призванных из-за моря

варягов. Редактору было важно дезавуировать киевские, русские, традиции.

Ладожанин ввел в текст летописи отсутствовавшее ранее отождествление

варягов с Русью как исконное. Автор летописи 1050 года четко написал, что

пришельцы с севера, варяжские и словенские отряды Олега, стали называться

русью лишь после того, как они утвердились внутри Руси, в завоеванном ими

Киеве. Ладожанин же уверял, что был варяжский народ "русь", вроде норвежцев,

англичан или готландцев. На самом деле такого народа на Севере Европы не

было, и никакие поиски ученых его не обнаружили. Единственно, что можно

допустить, это то, что автор принял за варягов фризов, живших западнее

Ютландии.

Нестор указывал на близость книжного старославянского языка (на котором

Кирилл и Мефодий создавали письменность) к русскому языку. Ладожанин же внес

сюда свой собственный домысел о происхождении имени "Русь" от варягов,

домысел, порожденный неправильным истолкованием одного места в

полуисправленной рукописи Сильвестра.

Единственным объяснением такому неожиданному отождествлению русов с

варягами может быть только одно обстоятельство: в руках редактора был

извлеченный из княжеского архива договор Руси с Византией 911 года,

начинающийся словами: "Мы от рода русьскаго..." Далее идет перечисление имен

членов посольства, уполномоченных заключить договор. В составе посольства

были и несомненные варяги: Иньгелд, Фарлов, Руалд и др. Однако начальная

фраза договора означала не национальное происхождение дипломатов, а ту

юридическую сторону, ту державу, от имени которой договор заключался с

другой державой: "Мы от рода [народа] русьского... послани от Ольга великого

кънязя русьского и от всех, иже суть под рукою его светьлых и великых кънязь

и его великых бояр к вам, Львови и Александру и Константину..."

Юридически необходимая фраза "Мы от рода русского" присутствует и в

договоре 944 года, где среди послов было много славян, не имевших никакого

отношения к варягам: Улеб, Прастен, Воист, Синко Борич и др. Если Ладожанин

знал варяжский именослов, то он мог сделать вывод о том, что "русский род"

есть варяжский род. Но дело в том, что во всем тексте договора слово

"русский" означает русского человека вообще, русских князей, русские города,

граждан государства Руси, а само слово "род" означало "народ" в широком

смысле слова. Текст договора -- прекрасная иллюстрация к рассказу о том,

что, попав в Киев, варяги "оттоле" стали называться русью, став подданными

государства Руси. К моменту заключения договора с императорами Львом и

Александром от появления варягов в Киеве прошло три десятка лет.

Следует сделать одну оговорку -- Ладожанин нигде не говорит о власти

варягов над славянами; он только утверждает, что славяне получили свое имя

от придуманных им варяговруси. Это не столько историческая концепция,

сколько попутные этнонимические замечания, не являвшиеся странными в XII

веке для той среды, где варяги-шведы были и торговыми соседями, и частью

княжеского придворного окружения (двор княгини Христины), и некоторой частью

жителей города.

Утверждать на основании единственной фразы (правда, повторяемой как

рефрен) "от варяг прозвася Русская земля", что норманны явились создателями

Киевской Руси, можно было только тогда, когда история еще не стала наукой, а

находилась на одном уровне с алхимией.

Появление норманнов на краю "безлюдных пустынь Севера" отражено еще

одним русским источником, очень поздно попавшим в поле зрения историков. Это

записи в Никоновской летописи XVI века о 867--875 годах, отсутствующие в

других известных нам летописях, в том числе и в "Повести временных лет" (в

дошедших до нас редакциях 1116 и 1118 годов). Записи эти перемешаны с

выписками из русских и византийских источников, несколько подправлены по

языку, но сохранили все же старое правописание, отличающееся от правописания

самих историков XVI века, составлявших Никоновскую летопись.

Записи о событиях IX века Текст о событиях XVI века

събравьшеся собрание

възвратишася возвратишася

въсташа возсташа

сътвориша

Дополнительно сведения за 867--875 годы можно было бы счесть за вымысел

московских историков XVI века, но против этого предостерегает отрывочный

характер записей, наличие мелких несущественных деталей (например, смерть

сына князя Осколда) и полное отсутствие какой бы то ни было идеи, могущей, с

точки зрения составителей, придать смысл этим записям. Более того, записи о

Рюрике противоречили своим антиваряжским тоном как соседним статьям,

почерпнутым из "Повести временных лет" (1118 год), так и общей династической

тенденции XVI века, считавшей Рюрика прямым предком московского царя. Что же

касается допущения о вымысле этих записей, то и в этом отношении они резко

выпадают из стиля эпохи Грозного. В XVI веке придумывали много, но

придумывали целые композиции, украшенные "сплетением словес". С точки зрения

литераторов XVI века, отдельные разрозненные фактологические справки не

представляли ценности.

Хронология в этих дополнительных записях очень сложна, запутанна и

отличается от хронологии "Повести временных лет". Она расшифровывается

только после анализа византийского летосчисления IX--X веков и сопоставления

с точно известными нам событиями.

Представляет большой интерес то, что записи Никоновской летописи

восполняют пробелы в "Повести временных лет", где между событиями первых

датированных годов существуют значительные интервалы.

Рассмотрим все первые датированные (даты условны) события русской

истории по обеим группам.

"Повесть временных лет" (1118 год) 859 год

Варяги берут дань с чуди, словен, мери, веси и кривичей. Северные

племена изгнали варягов. Усобицы. Призвание варягов. Рюрик обосновался в

Ладоге (редакция 1118 года), а через два года в Новгороде.

Рюрик раздает города своим мужам: Полоцк, Ростов, Белоозеро. Двое

"бояр" рюриковых -- Асколд и Дир -- отправились в Киев и стали там княжить.

866 год

Асколд и Дир совершили поход на Царьград.

Никоновская летопись

867 год (дата условна)

"Въсташа Словене, рекше новогородци и Меря и Кривичи на варяги и

изгнаша их за море и не даша им дани. Начаша сами себе владети и городы

ставити. И не бе в них правды и возста род на род и рати и пленения и

кровопролитна безпрестани. И по сем събравъшеся реша к себе: "Да кто бы в

нас князь был и владел нами? Поищем и уставим такового или от нас или от

Козар или от Полян или от Дунайчев или от Варяг". И бысть о сем молва велия

-- овем сего, овем другаго хотящем. Та же совещавшеся, послаша в Варяги".

870 год

Прибытие Рюрика в Новгород.

872 год

"Убиен бысть от болгар Осколдов сын". "Того же лета оскорбишася

новгородци, глаголюще: "яко быти нам рабом и многа зла всячески пострадати

от Рюрика и от рода его". Того же лета уби Рюрик Вадима Храброго и иных

многих изби новгородцев съветников его".

873 год

Рюрик раздает города: Полоцк, Ростов, Белоозеро. "Того же лета воеваша

Асколд и Дир Полочан и много зла сътвориша".

874 год

"Иде Асколд и Дир на Греки..."

 875 год

"Вьзвратишася Асколд и Дир от Царяграда в мале дружине и бысть в Киеве

плачь велий..." "Того же лета избиша множество печенег Осколд и Дир. Того же

лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много новогородцких мужей".

Приведенные отрывочные записи, не составляющие в Никоновской летописи

компактного целого, но разбавленные самыми различными выписками из

Хронографа 1512 года и других источников, представляют в своей совокупности

несомненный интерес. Те события, которые в "Повести временных лет" очень

искусственно сгруппированы под одним 862 годом, здесь даны с разбивкой по

годам, заполняя тот пустой интервал, который существует в "Повести" между

866 и 879 годами.

Абсолютная датировка сопоставимых событий в этих двух источниках не

совпадает (и вообще не может считаться окончательной), но относительная

датировка соблюдается. Так, в "Повести" говорится о прибытии Рюрика

первоначально не в Новгород, а в Ладогу; пишет это Ладожанин, посетивший

Ладогу за четыре года до редактирования им летописи, очевидно, с опорой на

какие-то местные предания. В Новгороде же Рюрик оказался "по дъвою же лету"

(через два года. -- Б.Р.), что и отражено записями Никоновской летописи.

Главное отличие "Повести временных лет" (2-я и 3-я редакции) от

никоновских записей заключается в различии точек зрения на события.

Сильвестр и Ладожанин излагали дело с точки зрения варягов: варяги брали

дань, их изгнали; начались усобицы -- их позвали; варяги разместились в

русских городах, а затем завоевали Киев.

Автор записей, попавших в Никоновскую летопись, смотрит на события с

точки зрения Киева и Киевской Руси как уже существующего государства. Где-то

на крайнем славяно-финском севере   появляются "находники" -- варяги.

Соединенными силами северные племена заставили норманнов уйти к себе за

море, а затем после усобицы начали обдумывать свой новый государственный

порядок, предполагая поставить единого князя во главе образовавшегося союза

племен. Обсуждалось несколько вариантов: князь мог быть избран из среды

объединившихся племен ("или от нас..."), но здесь, очевидно, и содержалась

причина конфликтов, так как антиваряжский союз образовался из разных и

разноязычных племен.

Названы и варианты приглашения князя со стороны; на первом месте

Хазарский каганат, мощная кочевая держава прикаспийских степей. На втором

месте поляне, то есть Киевская Русь. На третьем месте "дунайцы" --

загадочное, но чрезвычайно интересное понятие, географически связанное с

низовьями и гирлами Дуная, вплоть до конца XIV века числившимися (в

исторических припоминаниях) русскими. И на самом последнем месте варяги, к

которым и направили посольство. Призвание шведского конунга объяснялось,

надо думать, тем, что варяги и без приглашения, но с оружием появлялись в

этих северных местах. Призвание варяга (речь шла об одном князе) было,

очевидно, обусловлено принципом откупа "мира деля".

Мы не знаем, какова была действительность, но тенденция здесь резко

расходится с той, которую проводили летописцы Мономаха, считавшие варягов

единственными претендентами на княжеское место в союзе северных племен.

Тенденцию эту можно определить как прокиевскую, так как первой страной, куда

предполагалось послать за князем, было киевское княжество полян. Дальнейший

текст убеждает в этом, так как все дополнительные записи посвящены

деятельности киевских князей Асколда и Дира.

В "Повести  временных лет" Асколд и Дир представлены читателю как

варяги, бояре Рюрика, отпросившиеся у него в поход на Константинополь и

будто бы попутно овладевшие полянской землей и Киевом. А. А. Шахматовым

давно показано, что версия о варяжском происхождении Асколда и Дира неверна

и что этих киевских князей IX века следует считать потомками Кия, последними

представителями местной киевской династии.

Польский историк Ян Длугош (умер в 1480 году), хорошо знавший русские

летописи, писал об Аскодде и Дире:

"После смерти Кия, Щека и Хорива, наследуя по прямой линии, их сыновья

и племянники много лет господствовали у русских, пока наследование не

перешло к двум родным братьям Асколду и Диру".

Научный анализ искаженных редактированием летописей, произведенный

Шахматовым без привлечения текста Длугоша, и выписка сандомирского историка

из неизвестной нам русской летописи в равной мере свидетельствуют об одной

летописной традиции считать этих князей, убитых варягами, последними

звеньями династической цепи Киевичей. Аскольда византийский император

Василий I (867--886) называл "прегордым Каганом северных скифов". Имя этого

"кагана" (титул, равный императорскому) Ладожанин дает в форме "Асколдъ", а

Никоновская летопись (в своих уникальных записях) -- "Осколд" ("О князи

Рустем Осколде").

В качестве недоказуемого предположения можно высказать мысль, что имя

этого туземного князя, княжившего в Среднем Поднепровье, могло сохранить

древнюю праславянскую форму, восходящую к геродотовским сколотам, "названным

так по своему царю". В топонимике имя сколотов сохранилось до наших дней в

названии двух крайних, пограничных для сколотов рек: Оскол на самом краю

праславянской земли и Ворскла, пограничная праславянская река, отделявшая их

от номадов. В XII веке название реки писалось "Воръсколъ", что очень хорошо

этимологизируется ("воръ" -- "ограда") как "ограда сколотов". Было бы очень

интересно, если бы при дальнейшем анализе подтвердилась связь имени Осколда

с архаичными сколотами.

Личность князя Дира нам неясна. Чувствуется, что его имя искусственно

присоединено к Осколду, так как при описании их якобы совместных действий

грамматическая форма дает нам единственное, а не двойственное или

множественное число, как следовало бы при описании совместных действий двух

лиц.

Киевская Русь князя Осколда (870-е годы) обрисована как государство,

имеющее сложные внешнеполитические задачи.

Киевская Русь организует походы на Византию. Они нам хорошо известны

как по русским, так и по византийским источникам (860--1043 годов).

Важной задачей Киевской Руси была оборона широкой тысячеверстной

степной границы от различных воинственных народов: тюрко-болгар, мадьяр,

печенегов. И никоновские записи сообщают о войнах Киева с этими кочевниками.

О войне с болгарами, под которыми следует подразумевать "черных болгар"

русской летописи, названных восточными авторами внутренними болгарами, мы

ничего не знаем из русских летописей. Эти тюрко-болгары, кочевники, занимали

огромное пространство вдоль всей южной границы Руси. По словам Персидского

Анонима, это "народ храбрый, воинственный, внушающий ужас... он обладает

овцами, оружием и военным снаряжением".

Первое упоминание в никоновских записях имени Осколда связано с этим

воинственным народом: "Убьен бысть от болгар сын Осколдов". Война с

болгарами, о которой молчат русские источники, могла бы быть поставлена под

сомнение, но ее удостоверяет тот же Персидский Аноним: "Внутренняя Болгария

находится в состоянии войны со всей Русью".

Свидетельство никоновской записи 872 года подтвердилось. Историки XVI

века сообщили сведения, которые стали известны науке лишь в самом конце XIX

века.

В 875 году  князь Осколд "избиша множество печенег". Печенеги в это

время уже начали движение из Приазовья на запад, вслед за ушедшими к

Карпатам мадьярами. Войны приднепровских славян с кочевниками (в данном

случае с болгарами и печенегами) были давней и важной функцией как Русского

союза племен в VI--VII веках, так и государства Руси в IX веке.

Последняя четверть IX века прибавила еще одну заботу Киевскому

государству: на крайнем севере славянского мира появились заморские

"находники" -- варяги. Никоновские записи, несмотря на их предельную

лаконичность, рисуют нам три группы интересных событий: во-первых,

новгородцы под предводительством Вадима Храброго ведут в своем городе

активную борьбу с Рюриком, не желая быть его рабами. Имя Вадима возбуждает

некоторые сомнения, но факт антиваряжских выступлений заслуживает доверия,

так как у него уже был прецедент -- изгнание варягов за море.

Вторая группа событий -- бегство новгородцев в Киев от Рюрика. Киев

дает убежище эмигрантам.

Третья группа событий наиболее интересна. Киевская Русь организует

отпор варягам на северных окраинах своих владений. Под одним годом

поставлены: посылка Рюриком своего мужа в Полоцк и ответная акция Киева --

"воеваше Асколд... Полочан и много зла сотвориша". Вероятно, с этим связана

и война Киева против кривичей, упоминаемая В. Н. Татищевым под 875 годом

("Ходи же (Осколд) и на Кривичи и тех победи").

Полочане уже входили ранее в состав Руси, и война с ними после принятия

ими Рюрикова мужа была продиктована стремлением Киева вернуть свои владения

на Западной Двине. Война с союзом кривичей была обусловлена стратегической

важностью Смоленска, стоявшего на том месте, где начинались волоки из Днепра

в Ловать. Это была война за Днепр, за то, чтобы путь "из Грек в Варяги" не

стал путем из варяг в греки.

Стратегическая задача киевских князей состояла в том, чтобы

воспрепятствовать по мере сил проникновению заморских "находников" на юг

или, по крайней мере, взять их движение под контроль Киева, давнего хозяина

Днепра. Обезопасить себя от вторжения варяжских отрядов можно было, только

поставив прочные военные заставы на важнейших путях. Первой такой заставой у

Руси был до  прихода Рюрика Полоцк, перекрывавший Двину; второй мог быть

Смоленск, запиравший самое начало днепровского пути. Такой заставой было, по

всей вероятности, Гнездовское городище с огромным могильником, возникшее в

IX веке. Третьей заставой, запиравшей на севере подход к Смоленску и Днепру,

могла быть Руса (Старая Руса) на южном берегу озера Ильмень (подле устья

Ловати, вытекавшей из смоленских краев). Само название города -- Руса --

могло быть связано с исконной Русью. Связь Русы с киевским князем, его

личным доменом, хорошо прослеживается по позднейшим договорам Новгорода с

князьями. Четвертой и самой важной заставой был, несомненно, Новгород,

построенный или самими словенами во время войны с варягами, или киевским

князем как крепостица, запиравшая варягам вход в Ильмень, то есть на оба

трансъевропейских пути: волжский в "жребий Симов" (в Халифат) и днепровский

в Византию. Новгород в своей дальнейшей истории довольно долго

рассматривался Киевом как младший  город, княжеский домен, удел старших

сыновей киевских князей.

По всей вероятности, дополнение к перечню славянских народов в составе

государства Руси ("се бо токмо словенеск язык в Руси..."), сделанное не в

форме имени племенного союза ("поляне", "дреговичи" и др.), а по имени

города -- новгородцы, -- появилось в первоначальном тексте после постройки

города, ставшего центром разноплеменной федерации. К этому кругу событий

следует относить и замечание, сохраненное в варианте Сильвестра: "И от тех

варяг (то есть от времени борьбы с варягами) прозвася Русская земля