Обзор критики о романе Михаила Шишкина «Венерин волос» (М.: ВАГРИУС, 2005).

Новый роман Михаила Шишкина, по почти единодушному признанию критиков, «сложный». Более того – мастерски сделанный, «профессиональный» (это слово пишется только в кавычках), принадлежащий «высокой литературе» или, точнее, обладающий всеми ее признаками. «Адепт патентованной Высокой Литературы обнаружит множество оснований влюбиться в “Венерин волос”» – не без иронии сообщает Лев Данилкин («Афиша». № 157). «У людей, несовместимых по вкусам и идеологии, есть общее: неистребимое представление, какой должна быть “настоящая литература” – мудреной, длинной, скучной и начетнической» — так Михаил Трофименков комментирует итоги «Нацбеста» («Коммерсант». 20 июня): большинство членов жюри сделало выбор в пользу Шишкина.

Едва обретенный актуальный отечественный образец «настоящей литературы» (Чехов говорил, что не тот человек культурный, кто в этом случае будет утешать провинившегося. Тот человек культурный, кто этого просто не заметит. Шишкин ведь очень культурный человек» («Политический журнал». № 23 (74)). Вылить, конечно, вылить – это быстро, немудрено и фантастически весело. «Зачем Вы читаете Басинского?» – удивился мой добрый знакомый, когда я пожаловалась на уровень критической рефлексии. На это замечание трудно ответить, ведь ситуация, в общем, устойчивая – одна половина интеллектуального сообщества развлекается разливанием соуса, другая одобрительной рецензией на «Венерин волос» («Время новостей». 10 июня) и саркастической заметкой о финале «Нацбеста» (там же. 21 июня), но счел нужным опубликовать размышления о собственной, не раз проговоренной оценке романа, а фактически – о критериях критической оценки как таковой (там же. 12 августа).

Действительно, один из самых авторитетных критиков прежде если и высказывался на подобные темы, то весьма скупо, к тому же предъявленные Шишкину упреки во «вторичности», «манерности», «имитаторстве», «любви к себе» и «изобретении велосипедов» и вправду требуют пояснений. Однако, прочтя размеренный и пространный немзеровский текст, обнаруживаем, что его название, затертая цитата из Пильняка – «Кому таторы, кому ляторы» – целиком исчерпывает систему аргументаций и глубину метарефлексий: «Просто все: не нравится мне проза Шишкина <…> Если ты внимательно следишь за тем или иным экспертом (о конъюнктурщиках не говорю, ибо это невыносимо скучно), то, одолев досаду или негодование, поймешь, что и самые экстравагантные его суждения не с елки свалились и не масонским орденом оплачены – он так думает. Так, а не иначе». «Я так думаю» – реплика персонажа.

«Страшноватые и реалистичные рассказы о детдомовском беспределе или побеге из Чечни перетекают в фантомные не то сны, не то письма, адресованные “любезному Навуходонозавру”; сквозь них прорастает трогательный девичий дневник певицы Изабеллы Юрьевой – и тут же кубарем скатывается в полудетективный сюжет о похищенном кейсе», –  подчеркивает Галина Юзефович («Эксперт». 22 августа).

Согласно рецензентам, в книге Шишкина все время что-то «перетекает», «наплывает», «слипается», «наслаивается» – собственно, этим и исчерпываются попытки рассказать о нелинейном сюжете. «Лучшим термином для описания ощущения при чтении будет “дезориентация”», –  со своеобычным лаконизмом написал Лев Данилкин, и, надо сказать, не только его рецензия наводит на мысль об этом прекрасном термине. Евгений Лесин оказался настолько дезориентирован, что лишь к концу книги обратил внимание на некий «дамский дневник 1926 года» («НГ Ех libris». 21 июля) – тот самый многолетний дневник певицы, в которой при желании легко узнать Изабеллу Юрьеву, один из основных повествовательных модусов романа.

Кажется, только Майя Кучерская, номинировавшая «Венерин волос» на «Нацбест» («Полит. ру»), и Кирилл Решетников («Газета». 23 августа) вспоминают о том, что реплики в этой книге подают «персонажи». В большинстве же случаев единственным действием, позволяющим сориентироваться в рецензируемой книге, признается поиск центральной идеи, ключевой мысли и авторской философии в целом – как в выпускном сочинении. Единственное, что удается противопоставить «дезориентации», – случайно обнаруженный «внятный программный монолог». Тоже хороший термин. Смутно знакомый.

В этом смысле оптимальной – самой внятной, самой логичной – рецензией на Шишкина окажется дайджест работника сочинской Центральной библиотеки Галины Каракчиевой: «…Чтение стоящее, с глубоким смыслом, ибо в нем главный персонаж – Любовь. Автор считает, что Смерть можно преодолеть именно Любовью и Словом. Да, Шишкин любит Слово, умело его использует, но при этом почему-то презирает своих героев. В романе много тем, все переплетено, и нужно запастись терпением, чтобы дочитать его до конца и понять смысл».

Критика, которую собрал этот роман, кажется мне показательной именно потому, что рецензентам пришлось столкнуться с достаточно жесткой необходимостью – обозначить определенную ценностную позицию по отношению к «литературе» и ее атрибутам. Да что там, по отношению к языку – основному объекту и инструменту критика. Полагая, что герои Шишкина «лишь делают из жизни буквы, и потому никого не способны любить», Дмитрий Ольшанский («Глобал-рус. ру») воспроизводит, конечно, самый ходовой в последние несколько лет образ мертвых, сухих букв, противопоставленных цветущей реальности, жизни, любви. В статье прямо противоположной – и по месседжу, и по методу, и по отношению к предмету разговора – Майя Кучерская пишет о «зазоре между словом и фактом, реальностью и ее переводом на человеческий». «Смысл истории в рассказывании» — трактует Шишкина Лев Данилкин, не допуская другой версии: история – и есть рассказывание. А значит, у этого действия вполне может быть иной, не тавтологичный смысл.

(Выделения сделаны рецензентом.)