НАСЛЕДИЕ ПЕТРА И СУДЬБЫ НАСЛЕДНИКОВ

В борьбе за власть

Страницы политической истории России XVIII века

М.: Мысль, 1988

В книгу включены работы советских историков Е. В. Анисимова «Россия в середине XVIII в.» и Н. Я. Эйдельмана «Грань веков». Перед читателем зримо предстают красочные события времени Елизаветы и Павла, дворцовые интриги, дворянские заговоры, яркие политические портреты современников.

Переиздается по просьбе читателей, рассчитана на широкие читательские круги.

НАСЛЕДИЕ ПЕТРА И СУДЬБЫ НАСЛЕДНИКОВ

Предисловие - разнообразный по назначению жанр. И чтобы не вводить читателя в заблуждение, необходимо прежде всего определить задачу в данном конкретном случае. В мои функции не входит научная оценка работ Е. Анисимова и Н. Эйдельмана - их репутации достаточно выразительны, - а равно и пересказ содержания насыщенных материалом и мыслями исследований.

Передо мной два очень разных автора, два очень разных царствования, две очень разные августейшие особы. И моя задача очертить принципиальную общность сюжетов, хотя бы наметить единство «роковых» проблем, стоявших перед Елизаветой и Павлом именно потому, что они были «самовластными и самодержавными».

Подзаголовок работы Е. Анисимова - «Борьба за наследие Петра». Подзаголовок всей книги мог бы быть - «Борьба за наследие Петра и борьба с наследием Петра».

Петр начал русский XVIII век. Павел завершил его. Елизаветинская эпоха расположена как раз на полпути - переломный этап. Все главное, что происходило в политической, общественной, экономической, культурной жизни этого «безумного и мудрого» столетия, вырастало так или иначе из петровских реформ. В елизаветинское царствование наметилось их новое качество, возникли новые тенденции, появились новые надежды, которым, однако, не суждено было реализоваться, но с самой возможностью которых Павел повел бешеную борьбу...

Если начать с черт, бросающихся в глаза, то можно сказать, что судьбы Елизаветы и Павла, как, впрочем, и всех остальных русских владык XVIII в., определены были дворцовыми переворотами - выступлениями гвардии. И не потому только, что гвардия свергала и возводила, но и потому, что позиция этого, условно говоря, вооруженного сообщества мощно влияла на сознание августейших особ, была подспудным, но постоянно действующим фактором.

Елизавета получила престол в результате переворота, а следующий переворот смел выбранного ею наследника.

Екатерина предназначала российский трон Александру, Павел же фактически захватил власть, но царствование и жизнь его кончились дворцовым переворотом.

Что это - бесконтрольное буйство гвардии, напоминающее худшие времена Римской империи, когда преторианцы свергали и возводили императоров по своей прихоти? Ничего общего...

Еще не написана политическая история русской гвардии. А без понимания - хотя бы приблизительного - этой истории невозможно понять логику событий столетнего периода - от Петра I до Николая I.

Гвардия была первым и, быть может, наиболее совершенным созданием Петра. И не в том дело, что эти два полка - шесть тысяч штыков - по боевой выучке и воинскому духу могли потягаться с лучшими контингентами Европы. Гвардия стала для Петра универсальным инструментом власти, «кузницей кадров». Гвардейские офицеры и сержанты выполняли любые поручения царя - от организации горной промышленности до контроля за действиями высшего армейского генералитета. Гвардия была той идеальной моделью, ориентируясь на которую Петр мечтал создать свое идеальное государство - четкое, послушное, сильное, слаженно и добросовестно работающее.

Петр дал семеновцам и преображенцам мощное ощущение участия в строительстве священного храма нового государства. Гвардеец не только был, но и ощущал себя государственным человеком. Петровский гвардеец понимал себя создателем нового и небывалого. В отличие от привилегированного московского стрельца он был куда меньше связан с современным ему бытом. Он был предан будущему. Он был человеком реформы как жизненного принципа. Именно это мироощущение и самоощущение, а не бритый подбородок и европейский мундир принципиально отличали петровского гвардейца от допетровского стрельца. Но в этом могучем самоощущении берет начало и та трагическая раздвоенность, то несовпадение личных возможностей и условий для их реализации, которые радикально влияли на политическое поведение гвардии с 1725 по 1825 г., на трансформацию этого поведения, на судьбы лучших людей русского дворянства.

Петр пытался вырастить деятельных, инициативных людей с чувством личной ответственности в условиях жестокого самодержавного деспотизма, ни одной из прерогатив которого он поступиться не желал. Он хотел вырастить рабов с деловыми качествами свободных людей. В 1718 г. Александр Кикин, до того очень близкий к царю человек, замешанный в деле царевича Алексея, вися на дыбе, на вопрос Петра: «Как ты, умный человек, мог пойти против меня?» - отвечал: «Какой я умный! Ум любит простор, а у тебя ему тесно». Исследователь Петровской эпохи, приведя этот эпизод, точно его комментирует: «В такой форме всепоглощающему государственному абсолютизму, воплотившемуся в лице Петра, был противопоставлен принцип свободы личности»[1].

Борьба двух этих начал, сложно реализуясь в политической практике, и определила драму лучшей части русского дворянства.

В конечном счете вопрос стоял вполне ясно: государство для человека или человек для государства? Именно в период петровских реформ возникла эта дилемма, неизменно решаемая как Петром, так и его наследниками в пользу государства. Именно об этом шел спор между самодержавием и дворянским авангардом на протяжении столетия, пока 14 декабря 1825 г. он не был прерван картечью, виселицей, Сибирью.

Борьба с наследием Петра... Она, собственно, не прекращалась последние два с половиной столетия. История есть нечто цельное, несмотря на грандиозные катаклизмы, резкие сломы, когда -¦ по видимости - отсекается напрочь прошлое, во всяком случае сбрасывается груз «отрицательных традиций», и начинается одно безбрежное будущее. На самом же деле история в некотором смысле великое настоящее, ибо она - единый процесс. Рискну сказать, что происходившее в 1718 г. для нас не менее «сиюминутно» по степени актуальности, чем события настоящего, коим мы являемся очевидцами.

За какое же и против какого «петровского наследия» шла борьба во времена Елизаветы и Павла, а равно и много позже?

Развитие промышленности, более высокий уровень технологии, яростные попытки динамизировать администрацию, упорядочить ход государственных дел, грандиозное расширение территории страны, едва ли не самая мощная в Европе армия, стремительный культурный рывок. И в то же время - истребление элементов представительного правления, тотальное закрепощение податного сословия, возникновение хищного бюрократического аппарата, не поддающегося эффективному контролю сверху и не рассчитанного на контроль снизу, короче говоря, создание той самой поставленной на рабстве народа и увенчанной не ограниченной законами властью самодержца военно-бюрократической системы, что, принеся России столько страданий и унижений, рухнула в огне и крови через 200 лет...

Смешно и глупо отрицать необходимость европеизации страны в начале XVIII в. Речь идет о цене, средствах и результате.

Созданная Петром государственная машина пришла в противоречие с интересами не только податного сословия, но и значительной части дворянства. Наследники Петра оказались в тяжком положении, из которого они старались выйти самыми разными путями. Герои данной книги выбрали пути, принципиально отличные друг от друга. И этот контраст чрезвычайно красноречив...

Царствование Елизаветы началось с дворцового переворота. Е. В. Анисимов подробно и выразительно рассказывает не только о самом событии, но и о его подоплеке. Читатель с пользой и удовольствием прочитает эти страницы. Здесь же имеет смысл взглянуть на ситуацию с несколько иной точки зрения.

Знаменитый историк С. М. Соловьев писал: «Во всех дворцовых переворотах в России XVIII века мы видим сильное участие гвардии; но из этого вовсе не следует, что перевороты производились преторианцами, янычарами по своекорыстным побуждениям, войском, оторванным от страны и народа; не должно забывать, что гвардия заключала в себе лучших людей, которым дороги были интересы страны и народа, и доказательством служит то, что все эти перевороты имели целью благо страны, производились по национальным побуждениям»[2].

Советский историк Я. Зутис, тщательно изучавший данную проблематику, говорил по поводу восшествия на престол Екатерины I: «Отныне гвардия стала политическим фактором первостепенного значения, причем перед историком выступают не отряды наемников-телохранителей или преторианцев, торговавших престолом римских императоров, а головные отряды господствующего класса, его политический авангард, который никогда не терял связи со страной. Русская гвардия вполне сознавала свою историческую роль и уверенно отстаивала политические интересы дворянства. Можно было подкупить несколько десятков гвардейцев, но гвардию в целом никто из иностранных агентов или политических авантюристов XVIII века не сумел купить, хотя подобные попытки делались неоднократно»[3].

«...Гвардия заключала в себе лучших людей, которым дороги были интересы страны и народа...»

«...Политический авангард, который никогда не терял связи со страной». Эти положения надо запомнить.

Можно было бы вслед за С. М. Соловьевым настаивать на национальном чувстве как основном двигателе переворотов. Но факты не дают нам воспользоваться этой соблазнительной возможностью.

После кончины Анны Иоанновны и прихода к власти Бирона, перед которым спасовали сильные персоны, немедленно началось низовое оппозиционное движение в гвардии. Из следственных дел Преображенского поручика Ханыкова и семеновского подполковника Пустошкина, замышлявших выступление, но преданных и схваченных, ясно, что инициатором свержения Бирона был не Миних, возглавивший уже сформировавшееся движение, а само гвардейское офицерство. Но не оскорбленное национальное чувство двигало Пустошкиным, Ханыковым и их товарищами. Они желали видеть у власти вместо немца Бирона немца Антона Брауншвейгского и полунемку Анну Леопольдовну. И уж ни у кого не вызывал сомнения в качестве русского императора немец на три четверти Иоанн Антонович. Следующий переворот, созревший опять-таки в гвардейских низах, сметя Анну Леопольдовну, вынес наверх Елизавету Петровну, а в 1762 г. гвардия решительно предпочла полунемцу Петру III чистокровную немку Екатерину II.

Разумеется, было и оскорбленное национальное чувство, и яростный патриотизм. Но главным двигателем переворотов было все же не это.

Можно было бы взять за абсолютную основу дворянскую сущность поведения гвардии - защиту классовых интересов. Но этому мешает многое. И быть может, нагляднее всего ограниченность такого подхода обосновывают поразительные данные, которые приводит Е. В. Анисимов. Анализируя состав гвардейской группы, совершившей переворот в пользу Елизаветы, он пишет: «Списки показывают, что переворот осуществили 308 гвардейцев. Дворян среди них было всего лишь 54 человека, или 17 %! 137 человек, или 42 %, - выходцы из крестьян, 25 человек - из однодворцев, 24 человека - дети церковников, 24 человека - солдатские дети, 14 человек - бывшие холопы и их дети. Кроме того, в реестрах упомянуты бывшие монастырские служители, казаки, инородцы, посадские и купцы. Всего выходцев из «разных чинов» (кроме дворянства и крестьянства) было 117 человек, или 37 %. Вместе с крестьянами они составляли 83 % (254 человека) общей численности участвовавших в перевороте гвардейцев. Иначе говоря, Елизавета была возведена на престол в основном недворянами». И далее автор убедительно показывает, что среднее и особенно высшее дворянство вовсе не было заинтересовано в смене Анны Леопольдовны Елизаветой. Открытие Е. В. Анисимова необыкновенно важно для понимания всей политической ситуации второй половины XVIII в., и в частности для понимания истинной роли гвардии. Елизавету возвели на престол представители всех слоев и групп российского населения, причем ни один из этих слоев и ни одну из этих групп они уже не представляли. Ни крестьянству, ни купечеству, ни солдатским детям, ни холопам не было нужды рисковать головами, бросаясь в это плохо подготовленное предприятие. В отдельности ни одна из этих групп не была специально заинтересована в Елизавете. Гвардии очень недурно жилось и при Брауншвейгах. Но, собранные вместе, составившие особую автономную группировку - гвардию, эти люди должны были выдвигать Елизавету, дочь Петра, в силу своей особой гвардейской идеологии.

Когда Петр определил преображенцам и семеновцам уникальную роль контролирующей и регулирующей силы, стоящей вне собственно системы управления, он и не думал о подобных последствиях. Но логика процесса поставила гвардию на то место, которое оставалось вакантным после упразднения земских соборов и любого рода представительных учреждений, так или иначе ограничивавших самодержавный произвол, когда он слишком явно вредил интересам страны. Этот «гвардейский парламент», сам принимавший решения и сам же их реализовавший, был, пожалуй, единственным в своем роде явлением в европейской политической истории...

Е. В. Анисимов в отличие от Н. Я. Эйдельмана располагает материал не хронологически, а «смысловыми блоками». Каждая глава - особый аспект царствования. Это придает книге проблемную четкость, но требует от читателя дополнительного усилия для цельного восприятия сюжета, что, впрочем, совершенно закономерно. И если читатель сделает это усилие и охватит духовным взглядом пеструю картину елизаветинской эпохи, то он легко уловит ее коренное противоречие: страстное желание удержать все, как было при отце-основателе - Петре, постоянно противоборствует с пониманием необходимости перемен, развития, реформ, отвечавших требованиям изменившегося исторического времени.

Первой задачей елизаветинского правительства было установление политического баланса, отсутствие которого и погубило предшественников «дщери Петра».

К 40-м годам XVIII в. разбуженные Петром социально-общественные силы значительно усложнили политический процесс. Порожденная петровскими реформами и крепнувшая с каждым десятилетием имперская бюрократия, темное и своекорыстное в большинстве своем поместное дворянство, «гвардейские политики» и примыкавшее к ним политически просвещенное дворянское меньшинство, доведенное до отчаяния крестьянство - вот неполный перечень достаточно активных сил, политические устремления которых расходились, и иногда - радикально и непримиримо. И это была важная составляющая петровского наследия...

Убедительно и подробно показывает Е. В. Анисимов, что первым порывом елизаветинского правительства был порыв «реставраторский» - вернуться назад, к установлениям Петра. Для российских самодержцев это вообще характерный психологический ход. Реставрационный импульс в их сознании был чрезвычайно силен до самого конца.

И то, что делал Павел, было в свою очередь истерической реакцией на царствование Екатерины, которую он считал развратительницей государства и исказительницей петровских предначертаний (Екатерина между тем во многом развивала идеи елизаветинской политики). Павел пытался вернуть «разболтавшееся» государство и общество к состоянию петровской «регулярности», какой она ему представлялась.

В следующем веке Александр I, взойдя на престол через труп Павла, декларировал реставрацию екатерининских принципов - и это не были пустые слова. А Николай I, встав в резкую оппозицию к александровской и к екатерининской политике, воспринял себя прямым продолжателем дела Петра и в некоторых важных моментах солидаризировался с Павлом...

Но параллельно с реставраторскими усилиями, обреченными на неуспех, Елизавета и ее советники внесли в государственное устройство принципиально новые черты. В отличие от режима Анны Иоанновны - Бирона Елизавета пошла по пути рассредоточения власти. На первый взгляд это напоминало петровскую коллегиальность. Но дело обстояло сложнее. В основе петровского принципа коллегиальности лежало не столько желание демократизировать управление, сколько надежда создать еще один способ контроля подданных - в коллегиях все контролировали всех. И в гражданском управлении, и в военном деле практика коллегий и обязательных военных советов не давала в отсутствие царя сосредоточиться слишком большой власти в одних руках. (В присутствии царя военные советы, скажем, теряли смысл - принималось, как правило, решение, предложенное Петром.)

Елизаветинская коллегиальность была иного рода. При дворе образовано было «министерское и генералитетское собрание», которое занималось главным образом внешними делами. Небывалые доселе полномочия получил Сенат, который не только обладал законодательной властью и являлся высшей судебной инстанцией, но и назначал губернаторов и всю высшую провинциальную администрацию, т. е. в значительной мере контролировал страну.

Цитированный уже нами исследователь (Я. Зутис), тщательно изучавший данный вопрос, утверждал: «Елизаветинский Сенат действительно в истории русского государства занимает особое место - он не знает себе предшественника, так как в области внутреннего управления даже Сенат Петра I не достигал подобной самостоятельности»[4].

Историк считает возможным употребить весьма ответственный термин - «сенатский конституционализм елизаветинского царствования». И в самом деле, даже «сильная личность» царствования - Петр Шувалов, несмотря на свое право контролировать Сенат, оказался отнюдь не всесилен.

Это была конечно же разумная и обнадеживающая тенденция, которая должна была замирить активную и дальновидную часть дворянства. Эта тенденция должна была уравновесить претензии гвардии на государственную роль: органично включить «гвардейский парламент» в политическую структуру, исключить необходимость постоянного вмешательства этой «вооруженной общественности».

Именно в елизаветинскую эпоху сформировался тот тип русского дворянина, остро сознающего свою ответственность за судьбу страны (а не за благополучие государственного аппарата или своего класса), который дал о себе знать еще в 1730 г. в шляхетской конституционной оппозиции и попытался взять власть в 1825 г.

Но параллельно с этой весьма обнадеживающей тенденцией развивалась другая, противоположная по историческому смыслу.

Режим Анны Иоанновны строил свои отношения с дворянством на терроре и подачках. Был отменен петровский указ о майоратах, направленный против дробления имений. Этим удовлетворялись сиюминутные интересы дворянской массы и наносился тяжкий удар по экономическому и политическому будущему дворянства. Ужесточалось крепостное право. И вторая генеральная тенденция елизаветинского царствования оказалась продолжением именно этого ужесточения. Остановившись на полпути в деле рассредоточения власти, не желая допускать активное и просвещенное дворянство к подлинному участию в управлении страной, елизаветинское правительство откупалось крестьянскими головами. Дворянские привилегии стремительно росли не столько за счет самодержавия, сколько за счет крестьянства. Дворяне получили право продавать и покупать крестьян с землей и без земли. Расширилась судебно-полицейская власть помещика над крепостными.

Государство выдавало крестьян помещикам, лишая их своей защиты, обрывая последние связи основной массы подданных с властью. Петр начал этот процесс, Елизавета, вслед за Анной, его продолжила, Екатерина II завершила. Павел получил в наследство результат.

Ненормальность положения крестьян ясна была «мозговому центру» царствования - Шуваловым. Но попытки остановить обнищание крестьян, облегчить их положение прощением недоимок, снижением за счет косвенных налогов подушной подати успеха не принесли, ибо дело было не только в экономической стороне жизни. Крестьянин ощущал возрастание степени своей несвободы, человеческого унижения, бессилия против несправедливости. Начался трагический кризис взаимоотношений крестьянства и правительства, кульминацией которого явилась гражданская воина - восстание Пугачева.

В елизаветинское время главной формой протеста стали массовые побеги, которые с полным правом можно назвать стремлением крестьянства к эмиграции. Десятки и сотни тысяч крестьян бежали отнюдь не только на традиционный Дон и ближние окраины. Бежали в Финляндию, Польшу, Пруссию, Швецию, Среднюю Азию, Турцию.

В именном указе от 14 марта 1745 г. сказано: «Уведомились мы, что при ревизии в Астрахани явились многие из подлых, объявляющие о себе, что не признают своих помещиков, ни того, где родились, которых по указам о ревизии выслать оттоль велено в Петербург на поселение, а иные подлые люди по привычке жить вокруг Астрахани от той высылки бегут в Пермь и бусурманятся, также в степи на кубанску сторону на р. Куму и на бухарскую сторону за Яик и там, промыслом звериным питаясь, зверски в отчаянии живут».

Историк С. В. Ешевский, автор одной из немногих крупных дореволюционных монографических работ о Елизавете и ее эпохе, темпераментно комментировал этот указ: «Ничто не может лучше характеризовать этой жажды воли. Беглецы русские в Остзейских провинциях, в Польше, Пруссии, даже в Турции оставались верны религии отцов; надобно было, чтобы было положение их столь отчаянное, когда они решились лучше бусурманиться, чем воротиться к помещикам»[5].

Появились и другие симптомы кризиса - страну наводнили разбойничьи ватаги, костяк которых составляли беглые солдаты. Некий полицейский чин доносил в 1752 г.: «...в Серпейском уезде появилось много воров и разбойников. Оные злодеи ходят великими партиями с огненным ружьем, с рогатинами и прочим злодейским ружьем и разбивают помещичьи дома». Подобные донесения поступали из десятков уездов. Против разбойников посылались регулярные войска, далеко не всегда добивавшиеся успеха. Разбойничьи ватаги, вооруженные иногда и пушками, превращали обширные пространства страны в поле постоянных боевых действий. Начиналась «малая гражданская война».

Разбойники захватывали небольшие города и забирали налоговые деньги из правительственных учреждений. Именным указом от 22 октября 1759 г. Елизавета оповестила Сенат: «Известно нам, что во многих провинциях, и особенно в Московской и около Новгорода, великие разбои завелись и ужасные грабительства как проезжающим, так и живущим по деревням помещикам чинятся».

Елизаветинское царствование, эпоха выбора, эпоха великих возможностей, было не только блестящим - расцвет литературы и искусства, успехи наук и подъем образованности, появление дворянской интеллигенции, смягчение нравов и выработка кодекса поведения дворянина, ориентированного на понятия чести и личного достоинства, но в то же время царствование это оказалось и глубоко драматичным - усугубление социального антагонизма, стремительное движение к большой гражданской войне...

Людям умным и дальновидным ясно было, что требуются меры скорые и эффективные, дабы предотвратить потрясения и придать государственному организму стабильность подлинную, а не мнимую. Недаром Петр Шувалов - едва ли не центральная и наиболее характерная фигура царствования - был бешеным прожектером. Прожектером в прямом, а не в уничижительном смысле. Недаром Иван Шувалов, фаворит императрицы, человек не только умный, но и гуманный, взывал к ней в 1760 г.: «Всемилостивейшая государыня, воззрите на плачевное многия людей состояние, стонущих под игом неправосудия, нападков, грабежей и разорениев».

Елизаветинское правительство, ощущая крайнюю неустойчивость положения, старалось найти выход в максимальном удалении от того «равенства несвободы», «равенства перед дубинкой», которым некогда Петр пытался - и не без успеха - сцементировать страну.

Во времена Анны Иоанновны дворянство получило несомненные привилегии за счет крестьян. Но оно платило за них тем же «равенством перед дубинкой», только еще более унизительным.

Двумя стремительными государственными переворотами гвардия принципиально изменила положение. Она вырвала у самодержавия гражданские права для дворянства и дала правительству возможность выбирать рациональные варианты дальнейшего развития.

Самодержавие выбрало вариант внутренне порочный, замиряя один социальный слой за счет ограбления и унижения другого. И только усугубило нестабильность...

Е. В. Анисимов, верный выбранному им структурному принципу, рассматривает елизаветинскую эпоху в нескольких основных аспектах. Чрезвычайно свежа и увлекательна глава о внешней политике России в этот период и о Семилетней войне.

Большая война всегда оказывается зеркалом, безжалостно отражающим реальную государственную жизнь страны. Именно с этой позиции пишет о Семилетней войне автор. Елизаветинское правительство, занятое выпутыванием из внутренних противоречий, рискованной и неблагодарной социально-политической игрой, оказалось совершенно неготовым к войне. Армия, как известно, никогда не существует сама по себе. Вся непоследовательность внутренней политики империи повторилась в жизни армейского организма в военных условиях. И как это неоднократно бывало в нашей истории, за правительственный дилетантизм и некомпетентность генералитета расплачивалась солдатская масса. Только самоотверженный героизм солдат позволил противостоять такому опасному противнику, как армия Фридриха II, и побеждать его, хотя плоды этих столь дорого купленных побед немедленно терялись. Однако главной в работе Е. В. Анисимова является небольшая глава «Дворянская империя», на конкретном материале исследующая «роковую проблематику» эпохи, проблематику, стоящую в центре российской жизни XVIII в., - взаимоотношения сословий и самодержавия. Важнейшая тема главы - деятельность Шуваловых, данная автором одновременно подробно и лаконично. Трагедия государственного неустройства, вынуждавшая российских самодержцев на разных этапах нашей истории прибегать к политическому, а отнюдь не только к интимному фаворитизму, встает с этих страниц.

Целая группа талантливых деятелей, окружавших трон Елизаветы, пользовавшихся поддержкой императрицы, имевших в руках сильные средства воздействия на действительность, оказались бессильными в условиях разбалансированности социальной системы. Они пытались усовершенствовать то, что следовало радикально реформировать.

Тяжким кризисом кончалось царствование, начинавшееся такими надеждами. Неизбежным было новое вмешательство гвардии.

Заинтересованный, но поверхностно знакомый с историей читатель узнает из работы Е. В. Анисимова то, что не сможет не поразить его - царствование Екатерины II, которое часто представляется нам расцветом оригинальных идей и тенденций, было, увы, в главных своих чертах продолжением и развитием елизаветинского царствования. Только делалось все более искусно, тонко и умно. Так, знаменитая Комиссия Уложения, прославившая первые годы Екатерины, уже была созвана в конце жизни Елизаветы и распущена Екатериной после узурпации трона. В проекте елизаветинского Уложения, составленного под руководством Петра Шувалова, в ряде проектов самого Шувалова уже обнаруживаются те идеи, которые легли затем в основу екатерининской внутренней политики. Но есть тут один существенный нюанс. В отличие от Елизаветы Екатерину возвела на престол не просто гвардия, но гвардия в союзе с либеральными вельможами, мечтавшими о конституционных ограничениях самодержавия. И это обстоятельство наложило отпечаток на все царствование Екатерины, заставив ее лавировать, изживая авансы, данные при воцарении.

Нас, однако, интересует сейчас не хитроумная императрица, а ее прямолинейный сын. Надо только сказать, что, несмотря на все несомненные таланты Екатерины и ее сподвижников, ей не удалось решить ни одной из истинных задач, стоявших перед страной. Ее царствование ознаменовалось кровавой гражданской войной и окончательным окостенением структуры подавления и удержания, созданной ею в союзе с «сильным человеком» Потемкиным и генерал-прокурором Вяземским. Победоносные войны, расширившие границы империи, поглотили огромные средства и расстроили финансовую систему. Крестьянин был окончательно превращен в бесправного раба, а социальный антагонизм, несмотря на разгром пугачевщины, достиг апогея. Равно как и сформировалось ясное понимание лучшими дворянами не просто порочности, но - преступности системы...

Павел получил тяжкое наследство.

Читатель, переходя от работы Е. В. Анисимова к повествованию Н. Я. Эйдельмана - от «благородной сухости» анисимовской стилистики к большей свободе и яркости эйдельмановской прозы, сразу почувствует и разницу задач, поставленных перед собою авторами. Наиболее она ощутима в подходе к изображению исторической личности, к человеку в истории.

Мы можем сколько угодно говорить о развитии, эпохах, процессах и тенденциях, но история как событие, в которое все мы включены и которое столь же зависит от нас, как мы от него, станет понятна нам только через конкретные человеческие судьбы.

Принципиальное различие архитектоники повествований Е. В. Анисимова и Н. Я. Эйдельмана прежде всего в том, что для первого эпоха, о которой он пишет, равномерно населена множеством персонажей приблизительно равной значимости. Да, конечно, Елизавета - императрица и формально центральный персонаж. Но для понимания существа происходящего ничуть не менее важен клан Шуваловых. И Е. В. Анисимов, как шахматные фигуры, расставляет вокруг «дщери Петра» ее сподвижников, врагов, наследников. Каждый из них оказывается на определенное время в поле нашего зрения, ярко освещенный авторским знанием и концентрацией характерных сведений. Как уже говорилось, в этом повествовании нет единого сквозного сюжета, он построен по принципу крупной мозаики, т. е. по принципу в основе своей статичному (в чем нет ничего дурного!), и персонаж, сыграв свою роль, уходит в тень. Но мастерство автора - исследователя и повествователя - заключается в том, что каждый выхваченный из жизненных переплетений персонаж - сгусток эпохальных черт, яркий знак времени. Все это закономерно, ибо сама Елизавета, не отличаясь ни умом, ни волей, не определяла характера эпохи. Портрет правительницы России в ее царствование - портрет коллективный.

Принцип построения «Грани веков» - динамика. В центре - Павел, истерически навязывавший свою волю окружающему миру. Тынянов сказал, что Павел царствовал «слишком быстро». Эпоха продиктовала чуткому автору манеру рассказа.

И Е. Анисимов и Н. Эйдельман прекрасно понимают, как важно в популярном тексте показать, с одной стороны, слитность исторического деятеля с эпохой, с другой - его обособленность, естественное стремление к индивидуальным решениям, индивидуальной судьбе. Это совсем непросто. Взаимоотношения крупного «исторического человека» и «исторического потока» парадоксальны. Разнородность, разнонаправленность на разных уровнях исторического времени пронизывают психику деятеля, создавая противоречие между двумя слоями его сознания - слоем, сформированным сиюминутностью, воспринимающим как должное прагматические требования момента, и более глубоким, в котором происходит осмысление генерального исторического направления.

Человек момента и человек перспективы - разные существа. При этом они составляют единую личность. И первоочередная задача писателя-историка - показать это противоречивое единство.

У Н. Эйдельмана судьба Павла - основная тема повествования, ибо в ней иногда уродливо, иногда адекватно отражаются основные коллизии двух эпох. Елизавета как личность достаточно нейтральна к историческому контексту. Павел яростно характерен. Черты его личности определяли слишком многое. И работа Н. Эйдельмана воспринимается как история личности, созданной временем и бешено пытающейся сломать время, как летопись судьбы.

Если Е. Анисимов, рассказывая о елизаветинской эпохе, представляет читателю некую terra incognita, то Н. Эйдельман в ином положении - ему необходимо прежде всего сломать уже сложившийся стереотип.

Маленький плосколицый нелепый человек, «чухонец с движениями автомата», как сказал о нем современник, герой бесчисленных смешных и страшных анекдотов, психопат на троне, неизвестно чей сын, четырехлетний трагикомический эпизод русской истории... Но Толстой, заканчивавший «Войну и мир», с жадным любопытством обозревавший пространства прошлого и увидевший Павла, писал, что нашел наконец своего героя.

Эпоха Павла не была ни случайной, ни нелепой, как сам Павел не был ни психопатом, ни автоматом. Его царствование подвело трагический и горько парадоксальный итог столетия, выявило, как никакое другое, генеральные черты процесса, стимулированного Петром.

Павел вступил на престол в то время, когда не только Россия, но и вся Европа охвачена была мучительным кризисом. Рухнули надежды на всемогущую силу разума, на неодолимое действие просвещения. В России просвещение сделало огромные успехи, но страна не стала счастливее и спокойнее. Война с собственным крестьянством закончилась победой самодержавия. Борьба с явными вольнодумцами из дворян - тоже. Могучий, упорядоченный «екатерининскими орлами» бюрократический аппарат, который (единственный!) выигрывал во всех катаклизмах, похоже, нейтрализовал «гвардейский парламент». Государственная структура стала, казалось, достаточно прочной и отрегулированной, чтобы удержать гвардию в отведенных ей законом границах.

И однако, ощущение возможной катастрофы не оставляло вершителей судеб империи. Для самого Павла главным врагом мыслилась активная часть дворянства, дворянский авангард, мятежные настроения которого он приписывал растлевающему действию маменькиной политики. На самом же деле он столкнулся с результатом длительного - с петровских времен - процесса осознания лучшими из дворян своего долга перед страной и отсюда рождавшегося чувства высокого личного достоинства. Павел правильно понял, откуда идет стратегическая опасность, но не осознал тактической ситуации.

Переворот 11 марта организовали и возглавили главным образом не сторонники конституционных свобод в духе времени, а люди, мыслившие на уровне тех генералов 1730 г., что просили верховников: «Батюшки, прибавьте нам как можно воли! Довольно, чтоб нам головы без суда секли!» Естественная, но примитивная реакция на петровский деспотизм...

Однако без активного участия группы гвардейских офицеров совсем иного толка переворот состояться не мог. И как показали события «александровской весны», в русском обществе уже созрели силы, которые неизбежно выступили бы, если бы Пален, Беннигсен и иже с ними не перехватили инициативу, воспользовавшись промахами императора. И недаром инициаторы переворота немедленно сошли с политической сцены. Не только из-за отвращения молодого царя к недавним союзникам-убийцам, но и потому, что они были людьми вчерашнего дня по своему политическому сознанию...

Если же вернуться к началу сюжета, то еще раз скажем, что Павел, истерзанный и искалеченный предшествующей жизнью, принял совершенно непосильную ношу - ответственность за гигантскую империю с ее смертельным социальным антагонизмом, растущей бедностью, финансами, расстроенными разорительными войнами, коррупированным аппаратом.

Павел хорошо помнил - слишком хорошо! - историю дворцовых переворотов (как в свое время Петр - стрелецкие мятежи). Вот когда в полной мере стала отыгрываться в политике самодержца память о роли гвардии в жизни страны. И чтобы понять степень концентрации «роковых проблем» в павловское царствование, нам нужно вспомнить «гвардейскую специфику» послепетровских десятилетий. Там завязывались узлы, которые пытались ослабить Елизавета с Екатериной и которые принялся сплеча рубить Павел.

Историки, как правило, гораздо неохотнее ставят вопрос «почему?», чем вопрос «каким образом?». Мы часто располагаем достаточной суммой фактов и можем подробно описать ход событий. А вот объяснить мотивы, побудительные причины, движущие индивидуумами и массами... (Вспомним отчаянную попытку Толстого в «Войне и мире» - историки редко проявляют такую решимость.) На мой взгляд, главная ценность «Грани веков» в том именно, что автор настойчиво ставит вопрос «почему?». Почему Павел не пошел по демагогическому пути своей матери - пути демонстративных компромиссов с опасным дворянством и скрытой концентрации власти в союзе с бюрократией? Почему он восстановил против себя всех - в том числе и аппарат, который он пытался поставить под абсолютный контроль, - и остался вообще без социальной и политической опоры в правящих группировках? Почему возник этот каскад противоречивых, дельных, нелепых, гуманных, жестоких полуреформ? Где корни катастрофы Павла-правителя и Павла-человека?

Елизавета, как мы помним, первым делом рассредоточила власть и принялась подкупать дворянство, губя мужиков. Ее лавирование привело в конце концов к тяжелейшему кризису, поставило страну на грань гражданской войны. А что предложил стране Павел?

И тут перед читателем возникает странное на первый взгляд явление - попытка построить «демократическое самодержавие», попытка, восходящая к кровавой демагогии Ивана Грозного и отчасти к практике Петра I. H. Эйдельман показывает, как Павел, сделав по-своему логичные выводы из опыта предшествующих десятилетий, пытался опереться на гвардейских солдат, минуя офицеров, на крестьян, минуя помещиков, покровительствовал купечеству - «третьему сословию». Все это судорожно и непоследовательно, но вполне явственно. (Тут надо помнить, что в отличие от эпохи переворотов 1740-1762 гг. дворянство в гвардии сосредоточивалось в офицерском корпусе. Солдатская же масса гвардии формировалась целиком почти из низших сословий.)

Свою попытку задушить дворянскую, гвардейскую инициативу Павел считал борьбой с наследием Екатерины, а на самом деле он вступил в борьбу с наследием Петра. Точнее, опираясь на одну, деспотическую, тенденцию этого наследия, он попытался снять, убрать из исторического процесса вторую его тенденцию - раскрепощение личности. Но Павел вовсе не был тупым деспотом. Он о многом догадывался.

Одной из явно негативных черт петровских реформ была их этическая недостаточность. Елизавету она не волновала. Екатерина ее использовала в своих целях. Павел видел в ней источник общественного разложения.

Взломав старую систему представлений, разорвав прежние, патриархальные связи государства и граждан, Петр слишком мало дал взамен. Это имело тяжкие последствия. Казнокрадство, взяточничество, предательство общих интересов свидетельствовали вовсе не о какой-то природной испорченности русского должностного лица, а о характере его отношений с новым государством.

Павел сделал героическую попытку одновременно довести бюрократическую машину до полного автоматизма и в то же время одухотворить ее, спустить сверху высокие идеи силой заставить подданных исповедовать эти идеи, Мы уже говорили о парадоксальной двойственности исторического сознания, о его различных уровнях. На протяжении всего повествования Н. Эйдельман разворачивает перед читателем трагический сюжет, имеющий два неразрывных аспекта: превращение сентиментального и полного благих замыслов юноши в чудовище, убитое собственными приближенными, и крах реформаторской идеологии, берущей начало в петровскую эпоху, крах принципа «силовой реформы», властно моделирующей действительность. Тактический и стратегический аспекты исторического существования...

Работа Н. Эйдельмана в соответствии со своей прорастающей сквозь научную ткань повествования художественной природой пронизана подспудными смысловыми лейтмотивами. Один из них - параллель Петр - Павел. Читатель может развить намеченные в тексте сопоставления.

Сам Павел помнил постоянно об этом сочетании имен, восходящем к Священному писанию. Он утверждал, что однажды ему явилась тень Петра и сказала: «Павел, бедный Павел, бедный князь!»

У первого императора были все основания сочувствовать своему правнуку. «Бедный Павел» пал жертвой коллизий петровского периода, неразрешимых самодержавными методами. Борьба за петровское наследие и борьба с петровским наследием...

Книга, объединившая две незаурядные работы, оказывается книгой об изначальной и принципиальной порочности российского самодержавия, не сумевшего органически слить свои интересы с интересами страны. Книга трактует весьма важные аспекты нашей истории, отнюдь не исчерпывающиеся судьбами императрицы и императора и проблематикой их царствований. Что происходит со страной в ситуации насилия над естественным историческим процессом и что происходит с личностями, осуществляющими это насилие, - вот подспудная тема книги, выявленная и усиленная сочетанием двух повествований...

А теперь хочу повторить - я не ставил своей задачей писать каноническое предисловие, направляющее мысль читателя, оценивающее и корректирующее основное содержание книги. У меня нет ни права, ни желания делать это. Я изложил здесь соображения по поводу книги, поскольку материал этот волнует меня много лет. Максимум, на что я претендую, - это попытка объединить основную проблематику двух повествований. Прошу читателя рассматривать эти страницы как выражение позиции «третьего лица», чей взгляд может быть столь же не бесспорен, как и некоторые положения работ Е. Анисимова и Н. Эйдельмана. Ибо время бесспорных текстов в нашей исторической науке и литературе, надеюсь, прошло.

Я. Гордин