Оккультные основы Бхагавадгиты

Рудольф Штайнер

ДОКЛАДЫ ДЛЯ ЧЛЕНОВ АНТРОПОСОФСКОГО ОБЩЕСТВА

Девять докладов, прочитанных в Гельсингфорсе с 28 мая по 5 июня 1У13 г.

Записи не просмотрены докладчиком

GA 146

Печать Юпитера на обложке по рисунку Рудольфа Штайнера

ПЕРВЫЙ ДОКЛАД

Гельсингфорс, 28 мая 1913 г.

Немногим более года тому назад у меня была воз­можность здесь, в этом городе, высказаться о вещах, которые живут в глубине нашего сердца, и относитель­но которых мы полагаем, что в настоящее время они должны войти и в человеческое познание, поскольку с этого времени человеческие души будут все более чув­ствовать, что знание об этих вещах действительно при­надлежит к потребностям, к глубочайшим стремлени­ям человеческой души. С глубоким удовлетворением я вторично приветствую вас в этом месте, вас и тех, кто приехал сюда из других стран, чтобы показать своим присутствием среди нас, что их сердца и души связаны с нашим святым делом по всей Земле.

Когда я мог выступать здесь перед вами в преды­дущий раз, мы поднимали наш духовный взор к стран­ствиям в регионах Вселенной. На этот раз нашей зада­чей будет держаться больше регионов земного разви­тия. Но нам предстоит углубиться в такие области, ко­торые в не меньшей степени подведут нас к вратам веч­ного откровения духовного в мире. Мы будем говорить о предмете, который во времени и в пространстве уве­дет нас, по-видимому, далеко от «теперь» и от »здесь», но который, тем не менее, подведет нас к тому, что живет в «теперь» и в «здесь», равно как оно живет во всех временах и во всех пространствах, о предмете, который интимным образом приблизит нас к тайнам вечного во всем бытии, приведет нас к непрерывному человеческому поиску источников вечности, тех источ­ников, в которых содержится также целительный сок для всего, что люди, с тех пор как они это поняли, на­зывают всесильной любовью. Где бы мы ни собирались, мы собираемся во имя стремления к мудрости и стрем­ления к любви, мы собираемся в жажде источников этой любви. И то, что распространяется и что можно наблюдать в далях космического бытия, можно наблю­дать также в' каждой стремящейся человеческой душе. И это особенно ясно выступает перед нами, когда мы направляем свой взгляд на одно из таких величествен­ных проявлений стремящегося человеческого духа в человеческих творениях, как то, которое мы положи­ли в основу настоящего рассмотрения. Мы будем гово­рить об одном из величайших, наиболее глубоких про­явлений человеческого духа, о древнейшей, но в своих основах именно в наше время получающей снова важ­ное значение Бхагавадгите.

Еще не так давно народы Европы, народы Запада вообще мало знали о Бхагавадгите. Только сегодня, в последнем столетии, на Западе заговорили об этом уди­вительном произведении, и стало распространяться знание этой удивительной Песни. Но предметом наше­го цикла докладов должно стать следующее: что по­знание этой удивительной восточной Песни будет воз­можным только тогда, когда человеческим душам все больше и больше будут открываться основы этой вели­колепной Гиты, те основы, которые можно назвать ее оккультными основами. Ведь то, что выступает перед нами в Бхагавадгите, возникло еще в период «о кото­ром мы не раз уже говорили в наших духовнонаучных исследованиях; величественные настроения, чувства и идеи Бхагавадгиты возникли в эпоху, в которую еще изливался свет откровений древнего человеческого яс­новидения. Кто стремится почувствовать страница за страницей дыхание Бхагавадгиты, тому страница за страницей словно дает о себе знать дыхание древнос­ти, былое ясновидение человечества.

Первое знакомство западного мира с Бхагавадгитой произошло в период, когда западный мир уже мало понимал ее изначальные ясновидческие источники. Тем не менее, эта возвышенная Песнь Божества или, луч­ше сказать, Песнь о Божественном блеснула в запад­ном мире как чудесная молния, так что один человек в Средней Европе, впервые ознакомившись с этой вос­точной поэмой, пораженный, сказал, что должен счи­тать себя счастливым, потому что пережил встречу с тем чудесным, что высказано в Бхагавадгите. И этот человек вовсе не был несведущим относительно духов­ной жизни человечества в веках и даже тысячелетиях; этот человек проникал в глубину духовной жизни на­родов: это был Вильгельм фон Гумбольдт, брат знаме­нитого писателя-космолога Гумбольдта. То же самое чувствовали и другие представители Запада, люди са­мых разных языков. Как удивительно действует это ощущение, — следует упомянуть и эту сторону, — когда мы отдаемся действию Бхагавадгиты уже в ее первых песнях.

Быть может, именно в нашем кругу особенно не­обходимо прийти сначала к полной непредвзятости. Ведь хотя Бхагавадгита стала известна на Западе со­всем недавно, та священная мощь, с какой она действу­ет на души, привела к тому, что к ней уже заранее под­ходят, как к некой святыне, и не дают себе ясного отче­та в том, где, собственно, лежат ее истоки. Поставим же трезво, может быть, даже несколько гротескно пе­ред своей душой эти истоки.

Перед нами поэма, которая с первых же страниц переносит нас в жестокую, яростную битву. Мы попа­даем на арену, где происходят не менее ужасные собы­тия, чем там, куда нас переносит Гомер в самом начале Илиады. Мы видим далее, как одно из главных — мо­жет быть, даже самое главное — из выступающих здесь лиц, Арджуна, заранее воспринимает этот бой как бра­тоубийство. Арджуна предстает перед нами как чело­век, охваченный ужасом перед схваткой, ибо он видит на другой стороне, среди врагов, своих кровных род­ственников. Лук выпадает из его рук, когда ему становится ясно, что он должен вступить в бой, в смертель­ный бой с людьми, происходящими от тех же предков, что и он сам, в жилах которых течет та же кровь, что струится и в его жилах. И мы словно начинаем чув­ствовать вместе с ним, как выпадает лук, как он содро­гается перед страшной братоубийственной битвой. И перед нашим взором появляется великий духовный учитель Арджуны, Кришна. И удивительное, возвышен­ное учение в самых удивительных красках предлагает­ся Кришной как духовное наставление его духовному ученику Арджуне. Но к чему же, в конце концов, все это ведет? Это то, что нужно трезво себе представлять, что нельзя упускать. К чему же все это ведет? Совсем недостаточно, если мы остановимся только на великом, священном учении, которое Кришна дает Арджуне. Нужно принять во внимание также и ту обстановку, в которой оно преподается. Нужно принять во внимание ту ситуацию, в какой Кришна призывает Арджуну не пугаться братоубийственной войны, поднять лук и от­важно идти в смертельный бой. Это также нужно выз­вать перед своими глазами. Как сначала непонятное духовное светлое облако, всплывает учение Кришны среди боя и требует не отступать боязливо, но устоять в этой борьбе, выполнить свой долг. Если мы вызовем это перед своими глазами, то учение Кришны несколь­ко изменится в таком обрамлении. Но это обрамление уводит нас дальше в ткань всей Махабхараты, вели­кой, огромной Песни, частью которой является Бхагавадгита. Учение Кришны вводит нас в бури повседнев­ности, в жестокую человеческую борьбу, бури челове­ческих заблуждений, земных сражений. И это учение кажется нам почти оправданием этих бурь человечес­ких столкновений. Если мы сначала, так сказать, трез­во посмотрим на это, то у нас, пожалуй, возникнут в отношении Бхагавадгиты совсем другие вопросы, чем те, которые возникают, когда мы подходим к ней с та­ким же пониманием, какое мы применяем к тому, что находим в обыкновенных человеческих творениях. И, быть может, необходимо указать на обрамление Бха­гавадгиты, чтобы действительно увидеть всемирно-ис­торическое значение этой грандиозной Песни и затем суметь заметить то, благодаря чему Бхагавадгита мо­жет становиться для нас все более и более важной имен­но в настоящее время.

Я сказал уже: как нечто совершенно новое вошла Бхагавадгита в западный мир, новое также и в тех ощущениях, чувствах и мыслях, которые лежат в ее основе. Ибо что, в сущности, знала западная культура о восточной культуре ко времени знакомства с Бхагавадгитой? Исключая то немногое, что стало известно как раз в последнем столетии, очень мало. Кроме неко­торых оставшихся относительно тайными устремлений, западная культура не знала почти ничего непосредствен­но значимого, что как основной нерв, как главнейший импульс пронизывает всю Бхагавадгиту. Когда подхо­дят к такого рода явлениям, как Бхагавадгита, то чув­ствуют, как человеческий язык, человеческая филосо­фия, человеческие идеи, пригодные для повседневнос­ти, владеющие ею и даже вполне для нее достаточные, оказываются, в сущности, несостоятельными, чтобы указать на такие высоты, на такие вершины духовной жизни на Земле. Необходимо что-то совсем другое, нежели обычные описания, чтобы выразить то, что си­яет навстречу нам из такого откровения человеческого духа.

Я хотел бы предложить представить в душе два образа, чтобы иметь основу для наших дальнейших суждений. Один образ из самой Бхагавадгиты, другой из западной духовной жизни. Последний сравнительно близок этой западной духовной жизни, в то время как образ, который мы хотим взять из Бхагавадгиты, ка­жется сначала довольно далеким от этой западной ду­ховной жизни. Представим сначала в своей душе об­раз, который мы находим в самой Бхагавадгите. Эта великая, возвышенная песнь развивается так, что там описывается, как среди битвы появляется Кришна и раскрывает великие, удивительные мировые тайны пе­ред своим учеником Арджуной. Тогда этим учеником овладевает стремление увидеть эту душу в духовном облике, познать в действительности того, кто говорит ему нечто столь возвышенное. Он просит, чтобы Криш­на показал ему себя в своем истинном духовном обли­ке. И тогда Кришна является ему — мы еще вернемся к этому описанию — в своем образе, который все объем-лет, в образе великой, торжественной красоты, в вели­чии, которое выражает собой мировые тайны. Мы уви­дим, что в мире есть мало такого, что было бы так же прекрасно, как описание высочайшего духовного обра­за, в котором Учитель открывается прозревшим очам своего ученика. Перед взором Арджуны простирается пустынное, дикое поле битвы, на котором должно про­литься много крови, на котором должен происходить братоубийственный бой. Душа ученика Кришны дол­жна быть оторвана от этого дикого, пустынного поля и должна узреть другой мир, погрузиться в тот мир, где обитает Кришна в своем истинном облике, далекий от всякой борьбы, всякой распри, в мир светлого, возвы­шенного блаженства, где открываются тайны бытия, в мир, удаленный от повседневности, к которому, одна­ко, в своей глубочайшей сущности и принадлежит че­ловеческая душа. Об этом мире должна знать челове­ческая душа, она должна научиться познавать этот мир, и тогда для нее станет возможным сойти опять вниз, вступить опять в беспорядочные, опустошительные бои здешнего мира. Поистине, если мы следуем своим чув­ством за содержанием этой книги, то мы скажем себе: что же, собственно, происходит в душе Арджуны? Ка­кова эта душа? Она охвачена чувством борьбы, но при этом так, как если бы это чувство борьбы было навяза­но ей. Эта душа чувствует себя связанной с благим миром, где нет человеческого страдания, человеческой борьбы, человеческого стремления. Душа Арджуны, тоскуя, стремится ввысь, в мир вечно благого. Но с не­обходимостью, которая может исходить только из воз­вышенного импульса Кришны, она вынуждена снова войти в опустошительную, беспорядочную борьбу по­вседневности. Она хочет отвернуться от этой опусто­шительной борьбы; как нечто чуждое, совсем ей не близкое, видится душе Арджуны вся жизнь на Земле. Мы чувствуем, что эта душа еще такова, что она стре­мится ввысь в высший мир, она хочет жить с богами и ощущает жизнь людей еще как нечто чуждое, не близ­кое, непонятное. Поистине удивительная картина, со­держащая в себе величайшие и высочайшие моменты. Герой Арджуна, окруженный другими героями, мно­жеством воинов — герой, который ощущает все, что расстилается перед его глазами, как нечто чуждое, по­тустороннее, не родное, который должен быть направ­лен в этот мир богом и который не понимает этого мира, если ему его не объяснит бог Кришна.

Дальнейшее может прозвучать довольно-таки па­радоксально, но я знаю, что те, кто может глубже вник­нуть в суть дела, все же поймут меня, если я скажу следующее: Арджуна стоит перед нами как человечес­кая душа, которой сперва должна быть разъяснена сущ­ность этого мира, сущность земного мира. И вот Бхага-вадгита теперь должна действовать в странах запад­ной культуры на людей, которые обладают очень хо­рошим пониманием всего земного, которые так далеко ушли в материализме, что развили очень хорошее по­нимание всего земного, всего материального. Бхагавадгита должна стать понятной для душ, отделенных глу­бокой пропастью от всего того, что при истинном рас­смотрении открывается как душа Арджуны. Все, к чему душа Арджуны, будучи только через Кришну обраще­на к земному, не проявляет никакого стремления, все это кажется очень понятным людям Запада. Трудность, по-видимому, заключается в том, чтобы подняться к душе Арджуны, к той душе, которой сперва должно быть дано понимание всего того, для чего в западных странах имеется достаточно понимания — для чувствен­ного, для материально-земного. Бог, Кришна, дол­жен даровать Арджуне понимание всего того, что окружает нас как наша культура. Как легко в наше время дать человеку понимание всего того, что его окружает. Для этого не нужно никакого Кришны. Но было бы хорошо направить однажды свой взгляд на те пропасти, которые могут лежать между челове­ческими натурами, и не принимать слишком легко то понимание, которое западная душа может получить относительно такой натуры, как Кришна или Арджу-на. Арджуна человек, но совсем другой человек, чем люди, постепенно сформировавшиеся в западной культуре.

Таков один образ, о котором я хочу сказать, но слова могут мало ввести в эти вещи. Образы, которые мы постигаем нашими душами, могут сделать больше, так как они обращаются не только к пониманию, но и к тому, что на Земле всегда будет глубже всякого по­нимания: к ощущению, к чувству.

Теперь я хотел бы, чтобы мы представили в душе другой образ — образ, о котором я не хочу сказать, что он менее возвышен, чем этот образ из Бхагавадгиты, но который стоит бесконечно ближе к тому, Что явля­ется западной культурой. Существует возвышенный, прекрасный поэтический образ, о котором человек За­пада даже знает, и который для него многое значит. Что, собственно, я имею в виду? Я представил один образ, явление Кришны перед Арджуной. Но спросим: сколько западных людей, людей западного развития, верят в действительность этого образа, верят, что од­нажды бог Кришна явился перед Арджуной и так с ним говорил? Спросим: сколько западных душ верят в действительность этого образа? — Конечно, мы стоим у истоков мировоззрения, которое приведет к тому, что это будет не только верой, но и знанием. Мы стоим у истоков этого мировоззрения, у истоков антропософско-теософского мировоззрения. Другой образ нам го­раздо ближе. В нем заключено действительно нечто по­нятное для западной культуры.

Мы смотрим назад за несколько столетий до осно­вания христианства, мы смотрим на душу, которую за полтысячелетия до основания христианства один из величайших гениев западного мира поставил в центр своих рассуждений. Мы смотрим на Сократа, мы взи­раем в духе на умирающего Сократа. Сократ, умираю­щий Сократ, каким его изображает в кругу учеников Платон в своем знаменитом диалоге «О бессмертии души». В этом образе лишь скупо намечено другое, потустороннее, представленное как даймон, который говорит с Сократом. Сократ предстает перед нами в часы, предшествовавшие его вступлению в духовный, спиритуальный мир, окруженный своими учениками. Перед лицом смерти он говорит о бессмертии души. Многие читают этот удивительный диалог о бессмер­тии, который Платон дал нам, чтобы показать эту сце­ну смерти своего Учителя. Но теперь люди читают толь­ко слова, понятия и идеи. Есть даже люди — их нельзя порицать, — которые в связи с этим великолепным опи­санием Платона спрашивают о логических основаниях того, что умирающий Сократ разъяснял своим учени­кам. Это люди, не способные почувствовать, что в че­ловеческой душе есть нечто большее, что в наших ду­шах живет нечто более важное и значительное, чем логические доказательства и научные разъяснения. Предоставим сказать то же самое, что умирающий Сократ говорил своим ученикам о бессмертии, предо­ставим сказать это самому образованному, самому глу­бокому, самому тонкому человеку в кругу своих учени­ков в другой ситуации, в другой обстановке, и пусть даже то, что скажет этот тончайший, умнейший, обра­зованнейший человек, будет в сто раз более логически обосновано, чем у Сократа — все это, возможно, будет иметь в сто раз меньшую ценность! Вполне поймут это только тогда, когда начнут основательно понимать, что для человеческой души есть нечто более ценное, хотя оно и кажется незначительным, по сравнению с убеди­тельными логическими доказательствами. Когда какой-нибудь тонко образованный человек на каких-либо за­нятиях говорит своим ученикам о бессмертии души, то это, конечно, может быть очень значительным. Но ис­тинное значение откроется не через то, что будет ска­зано, — я знаю, что выражаю этим нечто весьма пара­доксальное, но вместе с тем и истинное, — ибо здесь присоединяется то обстоятельство, что после слов о бессмертии этот учитель будет продолжать заботиться о своих обычных делах, и его ученики так же. А Со­крат говорит это ученикам в час перед прохождением вратами смерти. Он излагает учение о бессмертии в тот момент, когда его душа уже совсем скоро должна отделиться от его физического тела. Одно дело гово­рить с учениками о бессмертии в свой смертный час, который приходит не как неожиданная судьба, и со­всем другое после этих слов переходить к обычным земным занятиям. Это совсем иное, после этой беседы действительно вступить в миры, которые лежат за вра­тами смерти. На нас в первую очередь должны дей­ствовать не слова Сократа, а должна действовать сама ситуация. Но возьмем всю силу того, что мы пытались сейчас охарактеризовать, возьмем все то, что веет на нас из беседы Сократа с его учениками о бессмертии, возьмем всю непосредственную силу этого образа — что мы имеем перед собой? Мы имеем перед собой гречес­кий мир, мир греческой повседневности, тот мир, в котором повседневная жизненная борьба привела к тому, чтобы лучшего из сынов своей страны отблаго­дарить кубком цикуты. Мы имеем перед собой послед­ние земные слова этого благороднейшего грека, по­следние слова, направленные только на то, чтобы привести души стоящих вокруг него к вере в то, о чем они уже не могут иметь знания, чтобы их души верили в то, что для них является потусторонним, верили в ду­ховный мир. Сократ необходим, чтобы с сильнейшей убедительностью, а именно, через дело привести зем­ные души к тому, чтобы им открылся взгляд в духов­ные миры, в которых живет душа, пройдя врата смер­ти — вот что чудесным образом вызывает перед нашей душой этот образ, вполне понятный западным душам. Культура Сократа действительно понятна западным душам. Сократ, предстающий перед своими ученика­ми, которые так непосредственно стоят перед действи­тельностью смерти — этот образ, без сомнения, поня­тен западным душам. Мы только тогда поймем запад­ную культуру, если признаем, что в этом смысле она в течение столетий, в течение тысячелетий была культу­рой сократической.

Сравним же ученика Сократа, который, вероят­но, не мог усомниться в том, что его окружает — ибо он был грек, — сравним то, как он должен быть введен в сверхчувственный мир, с учеником Кришны, Арджуной, который не мог иметь никакого сомнения в сверх­чувственном мире, но зато сомневался в своем срод­стве с чувственным миром, в его существовании, почти даже в его в возможности.

Я очень хорошо знаю, что историческая наука, философская наука, и всевозможные виды наук могут теперь с кажущимся правом сказать: да, но взгляни только на то, что написано в Бхагавадгите, и взгляни на то, что написано у Платона, обо всем этом можно одинаково утверждать противоположное тому, что ты сейчас сказал. — Но я знаю также, что те, кто так гово­рит, не хотят почувствовать более глубоких, грандиоз­ных импульсов, почерпнутых, с одной стороны, из ука­занного образа Бхагавадгиты, с другой стороны, из об­раза умирающего Сократа, каким его изображает Пла­тон. Целая бездна лежит между этими мирами, сколько бы сходства мы в них ни находили. Почему это так?

Это так потому, что Бхагавадгита появляется в конце древнего ясновидческого периода человечества, и в Бхагавадгите до нас доходит как бы последний ос­таток древнего человеческого ясновидения. С другой же стороны, в лице умирающего Сократа нам предста­ет один из первых людей, что в течение тысячелетий работали над тем человеческим познанием, теми идея­ми, мыслями и ощущениями, которые как бы вытолк­нуты из древнего ясновидения и развились в тот про­межуток времени, когда они должны были подготовить­ся к новому ясновидению, к которому мы ныне стре­мимся через возвещение и восприятие того, что мы называем антропософским мировоззрением. В извест­ном смысле нет бездны более глубокой, чем та, что отделяет ученика Кришны Арджуну от ученика Сокра­та. Но мы живем в такое время, когда человеческие души после того, как они в течение столетий в ряде изменений, в ряде инкарнаций стремились к жизни во внешнем познании, теперь снова ищут соединения с духовным миром. В сущности, уже тот факт, что вы здесь сидите, есть живейшее доказательство, что в вас живут души, которые ищут связи, той связи, что обнов­ленным образом может поднять души к тем мирам, которые как удивительное откровение звучат навстре­чу нам в том, что Кришна возвещает своему учени­ку Арджуне. Поэтому многое, что лежит в оккульт­ных основах Бхагавадгиты, может прозвучать для нас как нечто, отвечающее глубочайшим запросам нашей души.

В древнейшие времена душе была свойственна связь, соединяющая ее с духовным. Сверхчувственное, спиритуальное было ей хорошо известно. Мы с вами стоим у истоков времени, когда человеческая душа уже обновленным образом опять ищет доступа к сверхчув­ственным спиритуальным мирам. Как особое побуждение к такому исканию может явиться возможность для нас сказать себе, что это однажды уже было, но в та­кой форме, как это уже невозможно для нас теперь. И все-таки оно уже было, то, чего мы ищем; и в особенно высокой степени это однажды уже бывшее мы нахо­дим в откровениях священной Песни Востока, в возвы­шенных откровениях Кришны своему великому учени­ку Арджуне.

Обычно уже первые же слова великих творений человечества кажутся очень значительными (ведь ка­жутся же нам значительными первые слова «Илиады», «Одиссеи»), столь же значительной кажется с первых же слов и Бхагавадгита. Водитель колесницы расска­зывает о происходящем слепому царю и главе рода Куру, который находится в братоубийственной войне с родом Панду. Слепой повелитель! Уже это нам кажет­ся как бы символичным. Ибо люди древнего времени имели взгляд, направленный вовнутрь, в духовные миры; они жили, всем своим чувством, всей своей ду­шой связанные с богами и духами. Все, что окружало их в пределах Земли, являлось им только при условии непрерывной связи с божественно-духовным бытием. Затем наступают другие времена. И как в другую эпо­ху греческое сказание рисует нам Гомера слепым, так слепым рисуется нам также глава рода Куру, которо­му сообщаются слова, сказанные Кришной своему уче­нику и наставляющие его в том, что разыгрывается в чувственном мире. Да, ему должно быть рассказано о том, что приносится из духовного мира в чувственный мир. Весьма значителен этот символ слепоты древних людей к непосредственно окружающему миру, людей, души которых достигают в своих воспоминаниях, в сво­ей духовной связи древнейших времен. Видящими в духе, видящими в душе были очи, которые как бы в возвышенных образах могли созерцать все, что жило как духовные тайны. Те, кто должен был глубже пони­мать происходящее в мире, понимать это в его духовной связи, рисуются нам в древних сказаниях и песнях слепыми. С тем же самым смыслом встречаемся мы и у греческого певца Гомера, и того образа, который вы­ступает перед нами в самом же начале Бхагавадгиты. И в какое же время мы переносимся? В такое время, которое обычно изображается как переходное от древ­него человечества к современному человечеству. Но почему так сильно действует на Арджуну то обстоя­тельство, что должен произойти братоубийственный бой?

Мы знаем, что древнее ясновидение было извест­ным образом основано на нашей кровной связи. Связь крови, поток единой крови в жилах группы людей спра­ведливо почитался в древние времена чем-то священ­ным, ибо с этим было связано восприятие групповой души. В людях, которые не только чувствовали, но со­знавали себя родственными по крови, жило, в сущнос­ти, не такое Я, как в современных людях. Куда бы мы ни посмотрели, мы повсюду находим в древние време­на объединения, в которых отдельный человек совсем не чувствовал себя таким Я, каким чувствует себя со­временный человек, но он чувствовал себя существую­щим только в группе, в общине, в общности, которая представляла собой общность крови. Что значит для современного человека родовая душа, национальная душа, народная душа? Конечно, иногда, например, на­родная душа или национальная душа является предме­том величайшего вдохновения, но мы все-таки смеем сказать, что с отдельным человеческим Я эта народ­ная душа, эта родовая душа совершенно несравнима. Пусть это выражение резко, но оно истинно. Когда-то было действительно так, что человек говорил Я не о себе, а о группе из своего племени или народа. И это чувство именно групповой душевности еще живет в Арджуне, когда он видит вокруг себя жестокий брато­убийственный бой. Он не готов еще говорить о себе Я, он больше способен чувствовать групповое Я, которое проявляется во всех этих душах. Это и делает для него столь ужасным происходящее сражение.

Перенесемся же в душу Арджуны, чтобы почув­ствовать весь ее ужас, поскольку здесь хочет убить себя то, что связано воедино; перенесемся в эту душу, кото­рая чувствует, как братья хотят убить друг друга, раз­рубить на части, в душу, которая чувствует то, что чув­ствовала бы душа, если бы стали рассекать на части то, что ей принадлежит, ее тело. Душа Арджуны чувству­ет это так, как если бы члены одного тела сражались друг с другом, сердце с головой, правая рука с левой рукой. Представим себе, что эта душа стоит перед сра­жением, которое должно разыграться, как если бы это было сражение с собственным телом. Представим себе, что чувствует эта душа в то мгновение, когда лук пада­ет из рук Арджуны, когда бой братьев кажется ему боем правой руки с левой рукой человека, и тогда мы почувствуем настроение начала Бхагавадгиты, — я дол­жен опять сказать здесь нечто такое, что покажется, но только покажется парадоксальным, гротескным, покажется противоречащим самым священным чув­ствам: перед нами Арджуна, который еще не понимает отдельного Я, но понимает древнее групповое Я, для которого братоубийственная война представляется столь неестественной. В этом настроении выступает перед ним Кришна, великий Учитель. — Мы должны сказать о том, с каким искусством, с каким несравнен­ным искусством изображен здесь Кришна, великий бог, предстающий перед Арджуной, которого он учит, от чего человек должен стремиться отвыкать, если он в правильном смысле хочет подняться в своей эволюции. Проследим дальше учение Кришны. Что он, соб­ственно, говорит? О чем он говорит? Он говорит о Я, вновь и вновь говорит о Я. Я в земле, Я в воде, Я в воздухе, Я в огне, Я во всех душах, Я во всех проявле­ниях жизни, даже в священном Аум, Я ветер, пронося­щийся через леса, Я высочайшая из гор, Я величайшая из рек, Я совершеннейший из людей, Я из благословен­ных древний провидец Капила. Кришна поистине гово­рит именно это: я не признаю ничего другого, кроме себя самого, и я допускаю мир лишь постольку, посколь­ку он есть Я. — Я и только Я говорит в учении Кришны.

Давайте рассмотрим без обиняков, каково состоя­ние Арджуны, который еще не понимает Я, но должен его понять, когда навстречу ему выступает, подобно всеобъемлющему, универсальному, космическому эго­исту, этот бог, который не признает ничего, и даже тре­бует, чтобы и другие также не признавали ничего, кро­ме него, и чтобы во всем, что живет в земле, в воде, в огне, в воздухе, во всем, что живет на Земле, и даже во всем, что живет в тройственном мире, не видели ниче­го, кроме него.

Нам представляется удивительным, как человеку, еще не способному понять Я, дается учение существом, которое притязает на то, чтобы было признано только его собственное Я. Кто хочет увидеть это в свете исти­ны, тот пусть прочтет всю Бхагавадгиту и поищет отве­та на вопрос, каким словом нужно обозначить то, что Кришна говорит о себе и признания чего он требует? Универсальный эгоизм — вот что говорит из Кришны. И тогда нам действительно кажется, что из возвышен­ной Гиты для нашего духовного слуха повсюду звучит рефрен: только если вы, люди, признаете т^ой всеобъ­емлющий эгоизм, будет вам благо.

Величайшие творения человеческой духовной жизни всегда задают нам загадки; и только тогда мы увидим их в правильном свете, если признаем и позна­ем, что они задают нам величайшие загадки. Поистине кажется, что нам задана трудная загадка, когда мы теперь стоим перед задачей понять, как же то, что мы можем назвать высочайшим учением, связано с про­возглашением универсального эгоизма. Не через логи­ку, а в созерцаемых великих противоречиях жизни от­крываются оккультные тайны. Нашей задачей будет через эти удивительные особенности Майи прийти к истине, чтобы узнать, чем, в сущности, является то, что в Майе мы вправе назвать универсальным эгоизмом. Из Майи мы должны через эту загадку прийти к дей­ствительности, к свету истины. Как это сделать, как прийти к действительности, это должно стать задачей наших последующих встреч.

ВТОРОЙ ДОКЛАД

Гельсингфорс, 29 мая 1913 г.

Когда мы углубляемся в оккультные памятники различных времен и народов, то есть в подлинно ок­культные памятники, то нам, помимо всего прочего, снова и снова бросается в глаза один момент. Это то, на что я мог указать уже при обсуждении Евангелия от Иоанна, а позднее при обсуждении Евангелия от Мар­ка. Это тот факт, что по мере того, как мы глубже вникаем в эти оккультные памятники, мы все больше и больше понимаем, что они отличаются удивительной художественной композицией. Я мог бы показать, — и вы можете найти это в цикле «Евангелие от Иоанна в связи с тремя другими Евангелиями, в особенности с Евангелием от Луки», прочитанном мною в Касселе, а затем также напечатанном, — я мог бы показать, как это Евангелие, если проникнуть в его глубины, пред­ставляет собой удивительную композицию, удивитель­ное художественно-драматическое нарастание содержа­ния до определенного пункта и потом, в свою очередь, от этого пункта, как бы с обновленной драматической силой, до самого конца. Удивительная возвышенность этой внутренней художественно-драматической компо­зиции, выступающая в Евангелии от Иоанна благодаря тому, что в описываемых чудесах или знамениях изо­бражается действие сверхчувственного от чуда к чуду; и от чуда к чуду происходит непрерывное нарастание вплоть до того чуда, которое выступает перед нами в инициации Лазаря. То, каким способом это выступает перед нами, позволяет нам увидеть, что в основе этого оккультного памятника всегда и везде лежит удивитель­ная художественная композиция. Я мог бы то же самое показать в связи с подразделением и композицией Евангелия от Марка. Если рассматривать эти памятни­ки со стороны их драматической силы, то можно дей­ствительно прийти к убеждению, что эти великие ок­культные памятники, будучи истинными, не могут не быть в то же время в глубочайшем смысле прекрасно построенными художественно. Укажем на это обстоя­тельство сначала лишь как на факт. В ходе наших до­кладов мы, может быть, вернемся к этому замечанию.

И знаменательно, что то же самое мы встречаем и в Бхагавадгите; удивительное нарастание, хотелось бы сказать, скрытая художественная красота, так что если бы ничто другое не действовало на душу, которая углубляется в Бхагавадгиту, то должна была бы подей­ствовать эта удивительная художественная композиция. Обратим внимание прежде всего на некоторые глав­ные пункты, — и сегодня я ограничусь первыми че­тырьмя песнями, — на эти главные пункты следует обратить внимание потому, что они касаются одновре­менно художественной композиции Бхагавадгиты и глубоких внутренних оккультных истин.

Сначала перед нами появляется Арджуна. В пред­чувствии предстоящего кровопролития он слабеет. Он видит своих кровных родственников, видит, что дол­жен произойти братоубийственный бой. Он содрогает­ся, не хочет сражаться со своими кровными родными. И в то время как он находится в этом настроении, ког­да его охватывает страх, содрогание и даже ужас пе­ред тем, что должно совершиться, водитель его колес­ницы открывается ему как орудие, через которое Криш­на, бог, говорит с ним. Уже в этом первом факте наме­чен, во-первых, момент художественного нарастания, а затем и момент углубленной, оккультной истины.

Тот, кто каким-либо образом находит путь в ду­ховные миры, пусть это будут лишь немногие шаги, пусть даже то, что он может пережить, будет только предчувствием пути, все равно заметит глубокое значение именно этого момента. Как правило, мы не вой­дем в духовные миры, если не переживем глубокого потрясения нашей души. Как правило, мы должны по­знать нечто переворачивающее все силы нашей души, пронизывающее насквозь ее чувства и ощущения. Чув­ства и ощущения, которые обычно относятся ко мно­гим отдельным моментам, к большим промежуткам жизни, и потому лишь в это время действуют на душу, при вступлении в духовные миры сталкиваются вместе и захватывают, мощно пронизывают душу в одно еди­ное мгновение, так что переживается нечто потрясаю­щее, что можно сравнить со страхом, растерянностью, трепетом, может быть, даже с ужасом. Однако все это принадлежит, так сказать, к исходной точке оккульт­ного развития, к вступлению в духовные миры. Поэто­му нужно с такой заботой относиться к советам, кото­рые должны даваться тому, кто через оккультное обу­чение хочет вступить в духовные миры. Кто через ок­культное обучение хочет вступить в духовные миры, должен быть так подготовлен, чтобы охарактеризован­ное потрясение пережить как душевное событие, как необходимое переживание, которое не перешло бы на его телесность, на его здоровье, поскольку тело также затрагивается, но нужно, чтобы оно не было этим по­трясено. Очень существенно, чтобы мы не испытали при этом потрясения в отношении внешней физичес­кой жизни, чтобы мы научились с внешним равновеси­ем, с внешним спокойствием переносить потрясения души. Но также и обычные душевные силы, которыми мы пользуемся в повседневной жизни, наша обычная интеллектуальность, и даже необходимые в повседнев­ной жизни силы фантазии, силы ощущения, силы воли, также и они не должны быть выведены из равновесия. В гораздо более глубоких слоях душевное потрясение, которое может явиться исходной точкой для оккульт­ной жизни, должно протекать так, что человек прохо­дит через внешнюю жизнь как всегда, без того чтобы в нем можно было что-нибудь заметить во внешнем мире, между тем как внутренне он переживает целые миры душевных потрясений. Это значит быть зрелым для оккультного развития, если можешь пережить нечто внутренне столь потрясающее, не теряя при этом внеш­него спокойствия.

Для этого необходимо, чтобы человек, стремящий­ся стать зрелым для оккультного развития, расширил прежде всего круг своих интересов, чтобы круг его интересов отошел от обычной повседневной жизни, от всего, с чем он связан с утра до вечера, и чтобы он возвысился до интересов, широко охватывающих мир. Тот, кто не может пережить потрясения от сомнения во всякой истине, во всяком познании и знании, и не может пережить этого потрясения с той силой, с какой обычно он ощущает интересы повседневной жизни, кто не умеет сочувствовать судьбе всего человечества и не несет навстречу этой судьбе всего человечества такого же интереса, какой в повседневной жизни приносится навстречу судьбе, непосредственно касающейся его са­мого или его ближайших родовых, семейных и народ­ных связей — тот, в сущности, еще не вполне готов для оккультного развития. И поэтому современная духов­ная наука, если ею заниматься серьезно и достойно, является в наше время правильной подготовкой к ис­тинному оккультному развитию. Пусть люди, которые не в состоянии проявить интереса к тому, что взгляд антропософа может проследить в мирах, планетарных судьбах, в человеческих расах и в человеческих эпо­хах, пусть люди с малыми материальными интересами сегодняшнего дня смеются над этим — для того, кто хочет достойным образом подготовиться к оккультно­му развитию, подготовка заключается уже в том, что он может поднять взор к тем возвышенным сферам, где интересы человечества, Земли, всей планетарной системы вырастают для него до степени собственных интересов. Там, где интересы постепенно углубляются, расширяются через изучение духовной науки, которое ведет потом к постижению оккультных истин даже и без оккультного обучения, там имеется правильная подготовка для оккультного пути. Без сомнения, в наше время есть много людей, — часто это совсем не интел­лектуалы, часто это именно простые люди, ведущие простую жизнь, — теперь, несомненно, есть много та­ких людей, которые в простой жизни, как бы в силу естественного инстинкта, имеют эти общечеловеческие интересы, и поэтому антропософия является столь со­временной.

Итак, прежде всего нужно познать то, что как ис­тинное потрясение души должно быть исходным пунк­том оккультного переживания. И с удивительной прав­дой представлен этот момент в начале переживания Арджуны; но только он не проходит через обучение, а его к этому приводит судьба. Он вовлекается в сраже­ние, необходимость, смысл и цель которого он не мо­жет понять. Он только видит, что хотят сражаться род­ные по крови; и это может до самой глубины потрясти душу, которая, как душа Арджуны, говорит себе сле­дующее. Брат сражается с братом. Не очевидно ли, что все родовые устои колеблются, что тогда и род должен погибнуть, что он должен быть уничтожен, что и родо­вая мораль нарушается? Тогда должны поколебаться законы, которые, согласно вечной судьбе^относят лю­дей к кастам; тогда колеблется человек, колеблется род, колеблется закон деления на касты — тогда колеблется весь мир, все значение человечества. — Его ощущение таково, как если бы почва ускользала у него из-под ног, как если бы бездна хотела поглотить все ощущения. Такой человек, как Арджуна, воспринял своим чув­ством то, чего люди теперь уже больше не знают, но что передавалось путем древней традиции и чему учи­ли в более древние времена, когда указывали: то, что передается из рода в род, из поколения в поколение в человечестве, связано с природой женщины, в то время как индивидуально-личное, то, что вырывает отдель­ного человека из кровной связи, из поколений, это свя­зано с природой мужчины. То, что ставит человека преимущественно в ряд поколений, что как общая при­рода, как родовая природа наследуется человеком — это есть та часть, которую женщина передает по на­следству потомкам. То, что придает людям нечто осо­бое, индивидуальное, что вырывает их из ряда поколе­ний — это есть та часть, которую дает мужчина. Не вошло ли в закономерность женской природы, — так говорит себе Арджуна, — нечто злое, если кровь при­нуждена сражаться против крови?

И далее: другое ощущение, другое чувство, кото­рое воспринял Арджуна, которое у него связано со всем тем, что он ощущает как благо для всеобщего разви­тия человечества — то чувство, что предки, отцы до­стойны почитания, и их души бодрствуют над потом­ками их родов, и что жертвенный огонь, посвященный манам, святым душам предков, есть высокое святое служение. Но что должен видеть Арджуна? Вместо алтарей, на которых должны гореть жертвенные огни в честь предков, он видит готовых напасть друг на дру­га тех, кто должен был возжигать жертвенные огни, посвященные общим предкам. Они в сражении напа­дают друг на друга.

Если мы хотим понять какую-нибудь душу, то мы должны углубиться в мысли этой души, но еще боль­ше мы должны перенестись в ощущение этой души, так как душа тесно связана с ощущением, тесно связа­на с тем, что является ее жизнью. И вот представьте себе контраст, огромный контраст с тем, что здесь дол­жна начаться братоубийственная война. Другими сло­вами, судьба потрясает душу Арджуны; имеет место событие глубочайшего потрясения, которое действует на эту душу так, как если бы почва ушла у нее из-под ног и перед ней разверзлась страшная бездна. Такое потрясение есть сила души, оно пробуждает изначальные силы души, приводит душу к тому, чтобы видеть то, что иначе бывает сокрыто, как бы под покровом, видеть оккультную действительность. Это значитель­нейший момент напряжения в Бхагавадгите, когда не абстрактно, не по-школьному педантично предлагает­ся некое наставление в оккультизме, но в высшей сте­пени художественно изображается, как из судьбы Арджуны должно развиться то, что теперь возникает.

И вот после того, как обосновано, что в душе Арджуны могут подняться более глубокие силы, что эти силы могут быть внутренне созерцаемы, происходит то, что само собой понятно для каждого, кто умеет ви­деть: водитель его колесницы становится орудием, че­рез которое с ним говорит бог Кришна. И вот мы заме­чаем в четырех первых песнях три этапа, три ступени; каждая следующая оказывается выше, чем предыду­щая, каждая следующая представляет собой нечто но­вое. Сразу же в четырех первых песнях происходит чудесное художественное нарастание драматизма, со­ответствующее глубокой оккультной истине. Что есть первое? Первое есть учение, которое в том виде, как оно дается, может показаться иному западному чело­веку даже тривиальным. Это вполне допустимо. Заме­чу в скобках, что под западным, — и я говорю это, имея в виду присутствующих здесь моих дорогих друзей, — что под западным я понимаю все то, что лежит на за­пад от Урала, Волги, Каспийского моря и даже Малой Азии, и, разумеется, всю Европу. Восточное лежит, глав­ным образом, в Азии. Америка относится, конечно, к Западу.

Итак, перед нами замечательное, а для некоторых философских умов, можно сказать, тривиальное уче­ние. Ведь что, собственно, говорит Кришна Арджуне, чтобы зажечь в нем боевой пыл? "Посмотри на тех, кто должен быть убит вами, посмотри на тех, кто дол­жен быть убит в ваших рядах; посмотри на тех, кто должен быть убит, и на тех, кто должен остаться жить; заметь одно: то, что умирает или остается жить у вра­гов и у вас, есть внешняя физическая оболочка, физи­ческая телесность, Дух же вечен. И когда твои сторон­ники убивают кого-то в рядах противника, они убива­ют только тело, они не убивают дух, который вечен. И тех, кого убиваете вы, вы убиваете только телесно; дух же идет от превращения к превращению, от инкарна­ции к инкарнации, он вечен. Вечного глубочайшего существа человека вы никак не касаетесь в этом сра­жении. Возвысься, Арджуна, до понимания духа, и ты сможешь взирать на то, что не может быть убито, что остается живым. Ты можешь жертвенно исполнить свой долг, тебе не нужно ужасаться, тебе не нужно отчаи­ваться, ибо ты не убиваешь вечного, когда убиваешь врагов".

Это кажется сначала в известном смысле триви­альностью, но тривиальностью совсем особого рода. Человек Запада имеет во многих отношениях доволь­но недалекое мышление, довольно недалекое сознание. Он совсем не думает о том, что все находится в разви­тии. И говорить, что высказанное мною сейчас настав­ление Кришны будто бы тривиально, это все равно, что сказать: да, Пифагора почитают как величайшего ге­ния, но ведь его теорему знает каждый школьник. Было бы крайне нелепо, если бы из того обстоятельства, что каждый школьник знает теорему Пифагора, сделали вывод, что Пифагор, открывший знаменитую теорему, не был великим человеком. Здесь эта нелепость замет­на. Однако ее уже не замечают, когда не чувствуют, что то, что ныне все западные философы могут гово­рить о мудрости Кришны: о вечности духа, о бессмер­тии духа — в то время, когда Кришна это провозгла­сил, было высокой мудростью.

Такие души, как Арджуна, чувствовали, что род­ные по крови не должны сражаться друг с другом; эти Души чувствовали еще общую кровь в большинстве человечества, но нечто совсем иное, нечто, звучавшее в их душе как совершенно новое, как эпохально новое, было высказано в абстрактных словах, в рассудочном положении: «Дух вечен — дух, рассматриваемый как то, что мыслится обычно абстрактно, как центр чело­века — дух вечен и проходит через превращения, шага­ет от инкарнации к инкарнации». В конкретном смыс­ле каждый человек в окружении Арджуны верил в перевоплощение. Но так обобщенно, абстрагированно, как этому учил Кришна, особенно в той ситуации, в какой находился Арджуна, все это было чем-то абсо­лютно новым.

Это одна сторона того, почему вышесказанное должно быть совсем в особенном смысле названо три­виальной истиной. Но есть еще и другой смысл. То, что мы теперь даже при занятиях популярной наукой счи­таем вполне естественным для человека, наше мышле­ние, наше абстрактное мышление, это совсем не всегда было само собой разумеющимся и естественным для человека. Будет хорошо, если в таком случае мы обра­тимся для характеристики сразу к радикальным при­мерам. Вам всем покажется странным, если вам ска­жут: для всех вас естественно говорить, например, о «рыбе». Для первобытных народов это было совсем не таким естественным фактом. Первобытные народы, конечно, знали форелей, семгу, треску, сельдей — но «рыбы» они не знали. У них нет слова «рыба», потому что своим мышлением они совсем не доходят до тако­го обобщения, такой абстракции. Они знали березовые, апельсиновые и вишневые деревья, отдельные деревья, но «дерева» они не знали. То, что для нас вполне естественно, мышление в общих понятиях, для первобыт­ных народов вовсе не было естественным.

Если мы посмотрим на этот факт, то для нас дол­жно стать ясным, что также и то, что в нынешнем смыс­ле называют мышлением в общих понятиях, что это особое мышление только в ходе развития вошло в че­ловечество. Да, кто задумается над тем, почему логика возникла впервые в Древней Греции, тому совсем не покажется столь удивительным, если из оккультного сознания будет сказано, что собственно логическое мышление вообще существует только со времени пос­ле появления Бхагавадгиты. На логическое мышление, на мышление в абстракциях, как на нечто новое, что только теперь должно вступить в человечество, указы­вает Кришна Арджуне. И хотя это развиваемое таким образом мышление считается ныне чем-то совершенно естественным, о нем имеют самые ложные, неестествен­ные суждения. И как раз западные философы имеют наиболее ошибочное представление об этом мышлении, так как обыкновенно его считают простой фотографи­ей внешней чувственной действительности. Полагают, что понятия и идеи, вообще все это внутреннее мышле­ние возбуждается в человеке извне физическим внеш­ним миром. На Западе написаны целые библиотеки философских трудов, чтобы показать, что это мышле­ние есть, в сущности, не что иное, как то, что возникло под воздействием внешнего физического мира. Мы живем в такое время, когда впервые это мышление может быть расценено правильным образом.

Здесь я подхожу к тому, чтобы сказать о моменте исключительно важном как раз для тех, кто своей соб­ственной душой хочет пройти через оккультное разви­тие. Я хотел бы действительно сделать все, чтобы вне­сти полную ясность в то, о чем я намерен сейчас ска­зать. Правда, средневековые алхимики говорили, — сегодня я не могу разъяснять, что, собственно, они под этим разумели, — они говорили, что из всех металлов можно сделать золото, золото в каких угодно количес­твах, но только для этого сперва нужно непременно иметь хотя бы крупицу золота, без чего никакого золо­та получить нельзя. Но когда имеют хотя бы мельчай­шую крупицу золота, можно получить любое количес­тво золота. Так же обстоит дело не только с изготовле­нием золота, но и с ясновидением. В сущности, ни один человек не мог бы прийти к ясновидению, если бы не имел уже в душе зачатка ясновидения. Если бы было правдой общераспространенное мнение, что люди как таковые не обладают ясновидением, то они вообще не могли бы стать ясновидящими. Но как алхимик полагает, что нужно иметь немного золота, чтобы чу­десным образом создать горы золота, так же, безуслов­но, необходимо быть уже в какой-то мере ясновидя­щим, чтобы развивать это ясновидение все дальше и дальше.

Но вы, конечно, можете выставить альтернативу и сказать: итак, ты думаешь, что все мы уже ясновидя­щие, или что те из нас, кто не обладает ясновидением, никогда не смогут стать ясновидящими? — Но дело-то в том, чтобы понять, что первая часть альтернативы верна: среди вас действительно нет ни одного, кто — пусть он этого и не сознает — не имел бы этой началь­ной точки. Вы все ее имеете. Никто из вас не обездо­лен, потому что у вас всех это в известной мере есть. Это есть то, что обыкновенно совсем не расценивается как ясновидение.

Простите за несколько грубое сравнение: когда на дороге лежит жемчужина и ее находит курица, то ку­рица не особенно ценит жемчужину. Такими курами являются в большинстве случаев современные люди. Они нисколько не ценят жемчужину, ксгодрая лежит совершенно открыто. Они ценят нечто совсем другое, а именно, они ценят свои представления. Но никто не мог бы мыслить абстрактно, не мог бы иметь собствен­ных мыслей и идей, если бы он не был ясновидящим; потому что в обыкновенных мыслях и идеях с самого начала имеется жемчужина ясновидения. Эти мысли и идеи возникают в душе благодаря точно такому же процессу, благодаря которому возникают в ней и вы­сочайшие силы. И исключительно важно, чтобы преж­де всего научились понимать, что начало ясновидения есть, собственно, нечто вполне повседневное: нужно только постигнуть сверхчувственную природу идей и понятий. Нужно уяснить себе, что понятия и идеи при­ходят к нам из сверхчувственных миров, и только тог­да мы будем правильно смотреть на эти вещи. Когда я рассказываю вам о духах высших Иерархий, о Сера­фимах, Херувимах, о Престолах и ниже, до Арханге­лов и Ангелов, то я говорю о существах, которые дол­жны обращаться к человеческой душе из высших ду­ховных миров. Но именно из тех же миров приходят к душе идеи и понятия; они входят в душу из тех же выс­ших миров, а не из чувственного мира.

Считались великим изречением слова одного из великих представителей эпохи Просвещения, который в 18-м веке сказал: «Человек, осмелься пользоваться своим разумом». — Ныне в душах должно прозвучать еще более великое утверждение, которое гласит: «Че­ловек, осмелься назвать свои идеи и понятия началом своего ясновидения». — То, что я теперь высказал, я высказывал много лет тому назад, высказывал совер­шенно открыто, а именно, в моих книгах «Истина и наука» и «Философия свободы», где я показал, что че­ловеческие идеи исходят из сверхчувственного духов­ного познания. Тогда этого не поняли, что, конечно, не удивительно, так как у тех, кто должен был бы это понять, был, видно, куриный ум. Но мы должны по­нять, что в то мгновение, когда Кришна предстает пе­ред Арджуной, он, так сказать, в первый раз во всем развитии человечества указывает Арджуне исходную точку для познания высших миров через абстрактные суждения. Дух может быть видим на самой поверхнос­ти изменений во внешнем чувственном мире; тела мо­гут умирать, дух же, абстрактное, сущностное — вечен. Совсем на поверхности явлений может быть видимо духовное. Вот то, что Кришна хочет объяснить Арджу­не как начало нового ясновидения.

Для современного человека необходимо одно, если он хочет прийти к внутреннему переживанию истины.

Если человек действительно хочет когда-нибудь внут­ренне пережить истину, то он должен пройти через чувство мимолетности всех изменений; он должен пе­режить настроение бесконечной печали, бесконечного трагизма и в то же время ликования души; он должен пережить дыхание преходящего в вещах. Он должен приковать свой интерес к этому дыханию становления, возникновения, преходящего чувственного мира. По­том, после того как человек почувствует сильнейшую боль и высшее блаженство от переживания внешнего мира, он должен остаться совершенно один, по-настоя­щему один, только со своими идеями и понятиями. Тогда он должен однажды почувствовать: да, в этих идеях и понятиях ты все-таки схватываешь краешек мировой тайны, мировых явлений — это выражение я употребил когда-то в «Философии свободы». Но это нужно пережить, а не только рассудочно понять; и ког­да хотят это пережить, то переживают это в полней­шем одиночестве.

И при этом появляется еще одно чувство. С одной стороны, переживают грандиозность мира идей, охва­тывающих собой всю Вселенную; с другой стороны, переживают глубочайшую горечь от сознания того, что необходимо отделиться от пространства и времени, если хочешь пребывать вместе со своими идеями и по­нятиями. Одиночество! Человек чувствует ледяной хо­лод. И далее ему открывается, что теперь мир идей как бы сжался в одну точку, как бы в точку этого оди­ночества. Человек чувствует: теперь ты один с этим одиночеством. Это нужно суметь пережить. Тогда пе­реживают смущающую непонятность этого мира идей, и это переживание глубоко волнует душу. Тогда пере­живают то, о чем можно сказать: «Быть может, все это только ты сам; быть может, в этих законах истинно только то, что живет лишь в точке твоего собственного одиночества». — Тогда переживают до бесконечности увеличенные сомнения в бытии.

После того как человек испытывает это пере­живание в своем мире идей, после того как он с болью и горечью принимает на свою душу тяжесть всех со­мнений в бытии, он, собственно, впервые становится зрелым для того, чтобы понять, что совсем не беско­нечное пространство и не бесконечное время физичес­кого мира дали ему его идеи. Только теперь, после горь­ких сомнений, человек открывается для областей спи­ритуального и знает, что сомнение было оправдано; оно было необходимо, поскольку он думал, что идеи во­шли в его душу из времени и пространства. Что же ощущают теперь? Как ощущают теперь мир идей, пос­ле того как его пережили из спиритуальных миров? Теперь чувствуют себя в первый раз инспирированны­ми, и если прежде ощущали как бездну окружающую пустоту — теперь начинают чувствовать себя как бы стоящими на отвесной скале, вздымающейся из бездны, и, чувствуя себя так, знают: теперь ты находишься в связи с духовными мирами; они, а не чувственный мир, одарили тебя твоим миром идей. — Таков следующий этап для развивающейся души. Это тот этап, когда для человека начинает становиться действительно серь­езным то, что сегодня стало уже тривиальной истиной. Тот факт, что человек несет в сердце это чувство, есть подготовка к тому, чтобы в правильном смысле предчувствовать то, что дается теперь, после велико­го, мощного потрясения души Арджуны, дается Ард-жуне Кришной как первая истина — истина о вечности духа, который живет в изменениях. В понятиях и иде­ях обращаются к абстрактному рассудку, Кришна го­ворит, обращаясь к сердцу Арджуны, и что может быть вполне тривиальным для рассудка, может представлять собой нечто бесконечно глубокое и возвышенное для сердца.

Мы видим, как первый этап с необходимостью происходит из глубокого жизненного потрясения, ко­торое мы обнаруживаем в исходной точке Бхагавадгиты. И далее следующий этап. Очень часто о том, что по отношению к оккультизму обозначают как догму, говорят, что это будто бы принимается только на веру и проповедуется как Евангелие. Чтобы быть понятым, я хотел бы указать на следующее: если бы кто-нибудь выступил и сказал, что вот человек опубликовал «Тай­новедение» и говорит в нем о развитии Сатурна, Солн­ца и Луны; этого нельзя проверить, это можно принять только как догму — это было бы чрезвычайно поверх­ностным. — Я понял бы, если бы было сказано нечто подобное, потому что это понятно в силу поверхност­ности нашего времени, ибо наше время поистине явля­ется поверхностным. Да, при известных условиях это высказывание было бы даже правильным, но лишь при условии, что из этой книги были бы вырваны все стра­ницы, предшествующие, например, главе о развитии Сатурна. Эта глава становится догматической с того момента, когда человек начнет читать книгу с этой гла­вы. Если бы книга начиналась прямо с главы о разви­тии Сатурна, то автор ее был бы догматиком. Но если он предпосылает ей другие главы, то он совсем не дог­матик, потому что он показывает, какой путь прошла эта душа, чтобы прийти к такого рода созерцаниям. В этом все дело. Дело в том, что указывается, как каж­дая душа, если она постигнет себя в своих глубинах, должна прийти к таким же созерцаниям. Этим снима­ется всякий догматизм.

Поэтому можно ощутить как нечто вполне есте­ственное, когда после того, как Кришна разъяснил Арджуне мир идей, он, желая ввести Арджуну в ок­культный мир, показывает ему следующую ступень, показывает, как каждая душа, если она найдет правиль­ную исходную точку, может войти в оккультные миры. Итак, что должен сделать Кришна? Кришна должен тогда отклонить всякий догматизм. И он решительно отклоняет всякий догматизм. Мы находим твердые слова сразу же в начале этой следующей ступени. То, что на продолжении веков было священным для высо­чайших из людей того времени, содержание Вед, ре­шительно отвергается: «Не держись за Веды, не дер­жись за слово Вед; держись за йогу». — Это значит, держись за внутреннее существо своей души. Обратим внимание на то, что должно быть этим сказано.

В понимании Кришны Веды не содержат неистин­ного, но Кришна не хочет, чтобы Арджуна догмати­чески, как ученик Вед, принимал то, что содержится в Ведах; Кришна хочет воспитать его так, чтобы Арджу­на исходил из начальной точки развития человечес­кой души. Тогда вся догматическая мудрость должна быть отстранена. Тогда Кришна мог сказать, как бы про себя — представим себе, что Кришна говорит сам с собой, — тогда он мог бы сказать следующее. Пусть даже Арджуна, в конце концов, придет к тому, что со­держится в Ведах, но я должен его увести от Вед, что­бы он мог пройти собственный путь из первооснов сво­ей души. — Веды должны быть отклонены Кришной независимо от того, заключают ли они в себе правду или неправду. Арджуна должен начать путь, исходя из первоначальных сил души; он должен сам из своей внутренней сущности познать Кришну. Относительно Арджуны важно предположить то же, что предполага­ется, когда кто-нибудь действительно может вступить в истины высших сверхчувственных миров. Итак, пос­ле того как Кришна указал Арджуне на то, что стало общечеловеческим со времен возвещения Бхагавадги-ты, после того как Кришна привел его к этому, он дол­жен привести его также к познанию того, что Арджуна может получить через йогу. Это подъем к следующе­му этапу.

Мы видим, как в этих четырех первых песнях Бхагавадгиты происходит сильный драматический подъем ко второй ступени, наиболее индивидуально­му. И вот Кришна описывает Арджуне путь йоги, — об этом мы будем еще говорить подробнее завтра — описывает путь, который должен пройти Арджуна для того, чтобы подняться к следующей ступени, от повседнев­ного ясновидения понятий и идей к тому, что может быть достигнуто лишь через йогу. Понятия и идеи лишь нужно представить в правильном свете; он должен быть приведен к йоге. Такова вторая ступень.

Третья ступень — опять-таки драматический подъем, опять высказывание глубокой оккультной ис­тины. В чем состоит эта третья ступень?

Предположим, что кто-нибудь действительно идет путем йоги. Если он это делает, то он приходит к тому, — об этих вещах мы будем еще говорить более подроб­но, — чтобы от своего обыкновенного сознания поднять­ся к той ступени сознания, которая охватывает не толь­ко то Я, что имеется между рождением и смертью, но охватывает и то Я, что идет от инкарнации к инкарна­ции. Душа познает себя в расширенном Я; душа врас­тает в расширенное Я, в расширенное сознание. Душа проходит через процесс, который является, в сущнос­ти, повседневным, но который все же не вполне пере­живается в повседневности. Ведь человек каждый ве­чер погружается в сон; тогда внешний чувственный мир вокруг него умирает; он становится бессознательным для этого внешнего чувственного мира. И вот для души существует возможность заставить исчезнуть чувствен­ный мир, как при засыпании, но лишь для того, чтобы жить в высших мирах как в действительности. Тогда человек восходит на более высокую ступень сознания. Когда человек постепенно, — и мы будем здесь гово­рить как о йоге, так и о современных упражнениях, — когда человек достигает того, чтобы своим сознанием жить, чувствовать и познавать не в себе, а жить, чув­ствовать и познавать вместе со всей Землей, тогда он вырастает до более высокой ступени сознания, где обык­новенные чувственные вещи исчезают для него, как во сне. Но для этого необходимо, чтобы человек мог отож­дествить себя с душой своей планеты, с душой Земли.

Мы увидим, что это для него возможно. Мы знаем, что человек не только засыпает и просыпается, но что, с другой стороны, он переживает также и другие ритмы Земли, зиму, лето. Когда человек идет путем йоги или делает современные упражнения, то он может поднять­ся над обычным сознанием, которое переживает смену бодрствования и сна, зимы и лета, и тогда он может подняться выше, научаясь созерцать себя самого извне. Тогда человек познает, что может смотреть на себя так, как он обычно смотрит на внешние вещи. Тогда он так­же видит смены, циклы во всей жизни. Он видит тогда меняющиеся состояния. Он видит, как его тело, пока он находится вне себя самого, принимает такой вид, который можно сравнить с Землей и ее растительнос­тью летом. То, что физическая материальная наука определяет как нервы, человек при засыпании начина­ет воспринимать как распускание чего-то растительно­го, и когда он переносится снова в свое обыкновенное сознание, то он чувствует, как это растительное, снова сжимаясь, засыхает и становится орудием мышления, чувств и воли в бодрственном дневном сознании чело­века. Он чувствует свой выход из тела и затем вхожде­ние в него аналогичными чередованию зимы и лета, причем летнее он чувствует при засыпании, а зимнее при пробуждении. Происходит именно так, а не наобо­рот, как легко можно было бы подумать при внешнем поверхностном понимании. Но с этого мгновения он учится понимать, что такое Дух Земли, что он спит летом и бодрствует зимой, а не наоборот.

Человек учится познавать это; он учится познавать великое переживание, в котором он отождествляется с Духом Земли. С этого момента он говорит себе: я живу не только в моей коже; но, как клетка живет в моем организме, так я живу в организме Земли. Земля спит летом и бодрствует зимой, как я сплю и бодрствую в смене дня и ночи. И как клетка относится к моему со­знанию, так я отношусь к сознанию Земли.

Путь йоги, — именно в современном смысле, — ведет к расширению сознания, ведет к отождествлению нашего собственного существа со всеобъемлющим су­ществом. Мы чувствуем себя тогда вплетенными в ткань всей Земли; и тогда мы уже не ощущаем себя как чело­века, прикованного к определенному времени и к оп­ределенному месту, но мы чувствуем нашу человечес­кую сущность, какой она развивается от начала Земли до конца Земли. Мы чувствуем здесь бесконечный ряд нашего развития, проходящий через эволюцию Земли. Так Йога идет дальше, к ощущению своего единства с тем, что идет от воплощения к воплощению, от инкар­нации к инкарнации в развитии Земли. Это должна быть следующая третья ступень. Это то, что ведет к прекрасной художественной композиции Бхагавадги­ты, когда эта возвышенная Песнь в своей внутренней художественной композиции, передающей внутренний подъем, отражает глубокие оккультные истины: во-пер­вых, обучение обычным и повседневным понятиям; во-вторых, наставление в пути Йоги; в-третьих, описание чудесного расширения горизонта над всей Землей, ког­да Кришна развивает перед Арджуной представление: все, что живет в твоей душе, это уже жило не раз, толь­ко ты этого не знаешь; но я имею в себе это сознание, когда смотрю назад на изменения, которые я пережил; я хочу повести тебя вверх, чтобы ты научился чувство­вать то, что чувствую я. — Вот новый драматический момент! Столь же прекрасный, сколь глубокий и оккультно истинный! Развитие человечества, начиная от повседневного сознания, от жемчужины на дороге, ко­торую нужно только узнать, от действующего в данное время повседневного мира идей и понятий идет вверх до видения того, что живет в нас в действительности и идет от одной земной инкарнации к другой.

ТРЕТИЙ ДОКЛАД

 Гельсингфорс, 30 мая 1913 г.