ТЕХНИКА И СИСТЕМА БЕССОЗНАТЕЛЬНОГО

Следует, однако, задуматься о том, не обусловлена ли из­начально эта относительная стагнация форм и технических средств (а в дальнейшем, в главе «Модели и серии», мы убе­димся, что такой систематический дефицит чрезвычайно эф­фективен в плане социальной интеграции) еще и чем-то иным, кроме своекорыстного диктата определенного строя про­изводства, кроме абсолютной инстанции социального отчуждения. Иначе говоря, представляет ли собой недоразви­тость вещей «несчастную случайность социальной жизни», по выражению Л. Мамфорда? (Если бы люди были здесь «ни при чем» и в неполноценности нашей техники был бы повинен один лишь строй производства, то это была бы в самом деле несчастная случайность, некое необъяснимое противоречие, равно как и в обратной ситуации — в буржуазной легенде об «опережающем» развитии техники и «отставании» человечес­кой морали.) Фактически же никакой случайности здесь нет, и хотя очень большую роль действительно играет здесь сис­тематическая эксплуатация, осуществляемая определенным строем производства (структурно связанным с определенным социальным строем) по отношению к целому обществу с по­мощью особой системы вещей, — в то же время система эта столь прочна и стабильна, что невозможно не заподозрить некую согласованность между коллективным строем произ­водства и индивидуальным (пусть и бессознательным) стро­ем потребностей; согласованность как тесные отношения не­гативного сообщничества, как взаимообусловленность меж­ду дисфункциональностью социоэкономической системы и глубинным воздействием системы бессознательного, о чем мы уже начали говорить в нашем анализе робота.

Коннотация и персонализация, мода и автоматика сходятся вместе во внеструктурных элементах, которые вов­лекаются в систему производства, систематизируясь в своих иррациональных мотивациях; быть может, это оттого, что у человека просто нет ясной воли и возможности преодолеть свои собственные архаические структуры проекции; по край­ней мере, в нем есть некое глубинное сопротивление, не да-

142

ющее поступиться своими субъективно-проективными воз­можностями и их бесконечной повторяемостью ради какой-то конкретно-структурной эволюции (одновременно техни­ческой и социальной); проще говоря, имеется глубинное со­противление, не дающее поставить рациональный порядок на место случайной целенаправленности наших потребнос­тей. Очевидно, здесь в способе существования вещей, да и самого общества, происходит роковой поворот. Начиная с из­вестного уровня технической эволюции, по мере удовлетво­рения первичных потребностей у нас, видимо, появляется но­вая, не менее, а то и более сильная потребность — важна не столько настоящая функциональность вещей, сколько их фантазматическая, аллегорическая, подсознательная «ус­вояемость». Почему автомобили не получают иных форм (на­пример, с кабиной спереди и обтекаемыми контурами, по­зволяющими человеку эффективно переживать покрываемое им пространство, чтобы машина не подменяла для него дом или же самого субъекта, одержимого желанием стать мета­тельным снарядом)? Возможно, потому, что нынешняя фор­ма, создаваемая по абсолютно-недосягаемому образцу гоноч­ных машин с их непомерно длинным капотом, дает возмож­ность спроецировать на себя нечто более существенное и более важное, чем любые достижения в искусстве простран­ственного перемещения?

Человек, видимо, нуждается в том, чтобы мир был напол­нен еще и таким бессознательным дискурсом, а тем самым остановлен в своей эволюции. В этом направлении можно зайти очень далеко. Если внеструктурные элементы, в кото­рых явно кристаллизуются самые стойкие желания челове­ка, представляют собой не просто параллельные функции, усложняющие и дополняющие структуру, но именно нару­шения, прорывы функциональной цепи, отклонения от объективно-структурного порядка; если целая цивилизация, как мы видим, отходит тем самым от реального преобразова­ния своих структур и если все это не случайно — позволи­тельно задаться вопросом, не склоняется ли человек, по ту сторону мифа о функциональной расточительности («персо­нализированном изобилии»), фактически скрывающего со­бою обсессивную озабоченность собственным образом, не склоняется ли он скорее к дисфункциональности, нежели

143

ко все большей функциональности мира. Быть может, че­ловек сам играет в эту игру дисфункциональных наруше­ний, в результате которой нас обступают вещи, застывшие в своем росте из-за своих же внешних наростов, не сбыв­шиеся сами и разочаровывающие нас тем более, чем более они близки нашей личности?

Здесь еще сильнее сказывается то, что чуть выше пред­стало нам как одно из определяющих качеств вещи, а имен­но ее способность к подменам; на уровне бессознательных конфликтов, еще с большим основанием, чем на уровне кон­фликтов социальных или осознанно психологических (о которых идет речь у Э. Дихтера и Л. Мамфорда), можно утверждать, что применение техники, а проще говоря по­требление вещей, играет роль отвлекающего средства и во­ображаемого решения проблем. Техника может быть дей­ственным опосредованием между людьми и миром; но это путь наибольшего сопротивления. Путь же наименьшего со­противления заключается в создании системы вещей, выс­тупающей как воображаемое разрешение любых противо­речий; в ней происходит, так сказать, короткое замыкание технической системы и системы индивидуальных потребно­стей, разряжающее энергию и той и другой. Но тогда и не удивительно, что возникающая отсюда система вещей от­мечена знаком распада: в этом структурном изъяне всего лишь отражаются те противоречия, формальным разреше­нием которых является данная система вещей. Будучи ин­дивидуальным или коллективным алиби для тех или иных конфликтов, система вещей неизбежно несет на себе печать нежелания знать эти конфликты.

Но что же это за конфликты? И по отношению к чему со­ставляют они алиби? Человек связал все свое будущее с одно­временным осуществлением двух проектов — укрощением внешней природной и внутренней либидинозной энергии; и та и другая переживаются им как роковая угроза. Бессозна­тельная экономика системы вещей представляет собой аппа­рат проецирования и укрощения (или контроля) либидо с по­мощью опосредованного воздействия. Достигается двойная выгода: господство над природой и производство жизненных благ. Беда лишь в том, что такая замечательная экономика со­держит в себе двойную угрозу для строя человеческой жизни:

144

l ) сексуальность оказывается как бы заколдованной, запертой в строе техники, 2) с другой стороны, этот строй техники ис­кажается в своем развитии под действием конфликтной энер­гии, которой он нагружен. Эти два члена вступают, таким об­разом, в неразрешимое противоречие, создают хронический дефект: система вещей, как она функционирует сегодня, со­держит в себе в качестве всегда присутствующей возможности согласие на подобную регрессию, на соблазн положить конец сексуальности, раз навсегда амортизировать ее в вечно повто­ряющейся и стремящейся вперед технической эволюции.

На практике строй техники всегда сохраняет некоторую присущую ему динамику, препятствующую бесконечной повторяемости регрессивной системы, которая в совершен­ном своем состоянии была бы не чем иным, как смертью. Тем не менее ее предпосылки имеются в нашей системе вещей, которая постоянно испытывает соблазн инволюции, все время уживающийся с шансами на эволюционное движение вперед.

Такой соблазн инволюции — по сути, инволюции в смерть, избавляющей от страха сексуальности, — в строе техники по­рой приобретает в высшей степени яркие и резкие формы. Он оказывается при этом поистине трагическим соблазном сделать так, чтобы сам этот строй техники обратился против установив­шего его человека; чтобы вырвалась наружу фатальная сила этого строя, призванного как раз обуздывать ее; такой процесс одно­типен описанному Фрейдом прорыву вытесненной энергии сквозь вытесняющую инстанцию, который приводит в негод­ность все защитные механизмы. В отличие от постепенной ин­волюции, сулящей нам безопасность, трагическое связано с го­ловокружительно резким разрешением конфликта между сек­суальностью и «я». Головокружение происходит от вторжения тех энергий, что были скованы в технических изделиях как символах господства над миром. Такая противоречивая установка — побеждать рок, одновременно провоцируя его, — отражается и в экономическом строе производства, где непре­рывно производятся вещи, но лишь вещи искусственно ли­шенные прочности, частично нефункциональные, обреченные на скорую гибель, то есть система работает на производство вещей, но одновременно и на их разрушение.

Следует уточнить: трагична не сама непрочность вещей и не их гибель. Трагичен соблазн этой непрочности и гибели. Этот

145

соблазн отчасти удовлетворяется тогда, когда вещь перестает нас слушаться, — при том что одновременно такой отказ со­здает нам помехи и приводит нас в отчаяние. Здесь происхо­дит то же лукаво-головокружительное удовлетворение, кото­рое, как мы видели, проецируется в фантазмы бунта и само­разрушения робота. Вещь мстит за себя. В своем бунте она «персонализируется», но в данном случае — не на благо, а во зло. Нас шокирует и удивляет это ее враждебное преображе­ние, но следует признать, что достаточно быстро развивается и чувство покорности этому бунту как роковому событию, в котором наглядно проявляется приятная нам непрочность ве­щей. Одиночная техническая неполадка нас злит, зато целый их каскад может вызвать эйфорию. Нам неприятно, если кув­шин треснет, зато доставляет удовлетворение, если он разобь­ется вдребезги. Поломка вещи всегда переживается нами двой­ственно. Она подрывает надежность нашего положения, но одновременно и материализует наш постоянный спор с самим собой, который также требует себе удовлетворения. От зажи­галки мы ждем, что она сработает, но одновременно думаем — а то и желаем этого, — что она может и не сработать (Э. Дихтер, с. 91). Попробуем представить себе совершенно безотказ­ную вещь — она была бы источником разочарования в плане того спора с самим собой, о котором идет речь; безотказность в конечном счете неизбежно вызывает тревогу. Дело в том, что мир безотказных вещей был бы миром, где окончательно по­глощена фатальность, то есть сексуальность. Поэтому малей­ший знак того, что эта фатальная сила вновь ожила, вызывает в человеке глубинное удовлетворение: в таком просвете на миг оживает сексуальность, пусть даже как сила враждебная (а в подобной ситуации она всегда оказывается таковой), пусть даже ее вторжение знаменует собой неудачу, смерть или разру­шение. Заключенное в нас противоречие и разрешается про­тиворечиво — могло ли быть иначе?¹

¹ Такова легенда о «пражском студенте», которого преследует матери­ализовавшееся в его двойника отражение в зеркале (в результате сделки с дьяволом). У него нет больше зеркального образа, зато его преследует этот образ, ставший двойником. Однажды, улучив момент, когда этот двой­ник, как и в исходной сцене, оказался между ним и зеркалом, он стреляет в него и убивает; но убивает он, разумеется, самого себя, поскольку двой­ник забрал себе его реальность. Перед смертью, однако, он видит в оскол­ках разбитого зеркала свое реальное отражение,

146

Наша «техническая» цивилизация, в той мере в какой она поддается предвидению на основании американской моде­ли, — это мир одновременно систематичный и непрочный. Система вещей иллюстрирует собой эту систематику не­прочности, эфемерности, все более частой повторяемости, все более повторяя систематику удовлетворения и разоча­рования, ненадежного заклятия реальных конфликтов, угрожающих индивидуальным и социальным отношениям. Благодаря обществу потребления мы можем впервые в на­шей истории оказаться перед лицом организованной и нео­братимой попытки всецело интегрировать общество в раз на­всегда данную систему вещей, которая всегда и во всем будет подменять собой открытое взаимодействие природных сил, человеческих потребностей и технических средств; ее дви­жущей силой становится официально предписанная и орга­низованная смертность вещей — грандиозный коллективный «хэппенинг», где в эйфории разрушительства, в ритуальном истреблении вещей и жестов социальная группа торжествует свою собственную смерть¹. Еще раз повторим: можно счи­тать, что это всего лишь детская болезнь технического об­щества, относя все эти нарушения роста исключительно на счет дисфункциональности нынешних социальных структур (капиталистического строя производства). В таком случае в дальней перспективе остается шанс превзойти всю эту сис­тему в целом. Но если здесь присутствует нечто иное, чем анархическая целевая установка производства, служащего орудием социальной эксплуатации, если здесь сказываются некоторые глубинные конфликты — сугубо индивидуальные, но отзывающиеся мощным резонансом на коллективном уровне, — тогда надежда на социальную прозрачность поте­ряна навсегда. Так что же это — трудности роста, переживае­мые обществом, которому все-таки суждено жить в лучшем из миров, или организованная регрессия перед лицом нераз­решимых конфликтов? Анархия производства или же ин­стинкт смерти? Что именно вносит расстройство в цивили­зацию? — этот вопрос остается открытым.

¹ Это может быть названо потребительским нигилизмом (Э. Морен).