I ОБЩИЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ АНОМАЛЬНОГО РАЗВИТИЯ

Вся традиционная дефектология, все учение о разви­тии и особенностях аномального ребенка еще более, чем детс­кая психология, была проникнута идеей однородности и един­ства процесса детского развития и располагала в один ряд пер­вичные — биологические — особенности дефективного ребенка и вторичные — культурные — осложнения дефекта. Это в основном вызывалось тем обстоятельством, о котором мы говорили выше: постепенность и последовательность процесса врастания в ди-вилизацию обусловлены постепенностью органического развития.

Дефект, создавая отклонение от устойчивого биологического типа человека, вызывая выпадение отдельных функций, недо­статок или повреждение органов, более или менее существен­ную перестройку всего развития на новых основаниях, по но­вому типу, естественно, нарушает тем самым нормальное тече­ние процесса врастания ребенка в культуру. Ведь культура приноровлена к нормальному, типическому человеку, приспособ­лена к его конституции, и атипическое развитие, обусловленное дефектом, не может непосредственно и прямо врастать в куль­туру, как это имеет место у нормального ребенка.

Высшего выражения это затруднение при врастании дефек­тивного ребенка в культуру достигает в той области, которую мы выше обозначили как собственную сферу культур но-психо­логического развития ребенка в области высших психических функций и овладения культурными приемами и способами по­ведения. Те и другие более всех иных сторон и форм культур­ной жизни требуют для своего развития сохранности психофи­зиологического аппарата ребенка, ибо те и другие сами есть особые формы поведения, возникающие в процессе историчес­кого развития человечества, и созданные культурой особые фор­мы, которые являются как бы культурным продолжением есте­ственных психофизиологических функций, подобно тому как ору­дия являются как бы удлиненными органами. Подобно тому как употребление орудий предполагает в качестве необходимой био­логической предпосылки развитие руки и мозга, так точно нор­мальный тип психофизиологического развития ребенка служит необходимой предпосылкой культурно-психологического развития.

Поэтому развитие высших психических функций ненормаль­ного ребенка протекает по совершенно иному руслу. Традици­онная дефектология не осознала той мысли, что дефект создает трудности, задержки и отклонения не только в сфере и в плане биологического, но и в сфере культурного развития поведения. Вследствие этого культурное развитие ненормального ребенка до сих пор почти не изучено. Между тем дефектологическая прак­тика, так называемая лечебная педагогика, построена на не осоз­нанном до сих пор важнейшем принципе, который мы могли определить как создание обходных путей культурного разви­тия ненормального ребенка.

Поясним примерами, что мы имеем в виду, говоря об обход­ных путях культурного развития. Слепой ребенок не может ов­ладеть письменной речью, потому что письмо является систе­мой графических символов или знаков, заменяющих отдельный звук речи. В основе письма лежит система оптических стиму­лов, недоступных для слепого. Эта форма поведения, эта куль­турная функция, имеющая огромное значение для развития внут­ренней речи и мышления (чтения), культурных форм памяти и пр., оставалась недоступной для слепого ребенка до тех пор, пока не был создан и введен обходный путь развития письменной речи, так называемый точечный шрифт, или шрифт Брайля. Ося­зательная азбука заменила оптическую, сделав доступными для слепых чтение и письмо. Но для этого потребовалось создание особой, вспомогательной, специальной искусственной системы, приноровленной к особенностям слепого ребенка. Лечебная пе­дагогика полна примерами подобного рода. Без преувеличения можно сказать, что в создании обходных путей культурного раз­вития заключается ее альфа и омега.

Подобно этому наряду со звуковым языком всего человече­ства создан язык жестов для глухонемых — дактилология, т.е. ручная азбука, заменяющая устную речь письмом в воздухе. Про­цессы овладения этими культурными вспомогательными систе­мами и пользования ими отличаются глубоким своеобразием по сравнению с пользованием обычными средствами культуры. Чи­тать рукой, как делает слепой ребенок, и читать глазом — это различные психические процессы, несмотря на то что тот и дру­гой выполняют одну и ту же культурную функцию в поведении ребенка и имеют в основе сходный физиологический механизм.

Так же как слепота приводит к задержке в развитии пись­менной речи и к обходным путям ее развития, глухота вызыва­ет невозможность овладения устной речью, создавая одно из са­мых тяжких осложнений для всего культурного развития. Все культурное развитие глухого ребенка будет протекать по иному руслу, чем нормального. Дефект создает одни затруднения для биологического развития и совершенно другие — для культур­ного. Так, глухота не является особо разрушительным и тяжким недостатком в плане органического развития. Глухое животное обычно более приспособлено, чем слепое. Но в плане культур­ного развития глухота — одно из самых тяжких препятствий. Об­ходные пути речевого развития приводят к новым, несравни­мым и исключительным формам поведения.

Мы могли бы в соответствии с тем, что говорилось выше о развитии нормального ребенка, сказать: основной отличитель­ной чертой психического развития ненормального ребенка яв­ляется дивергенция, несовпадение, расхождение обоих планов развития, слияние которых характерно для развития нормаль­ного ребенка. Оба ряда не совпадают, расходятся, не образуют слитного, единого процесса. Пробелы и пропуски в одном ряду вызывают в другом ряду иные пробелы и в иных местах. Об­ходные пути культурного развития создают особые, как бы на­рочито построенные в экспериментальных целях формы пове­дения.

Наблюдая, например, как начатки речевого развития, при­ходящиеся у нормального ребенка на полтора года, появляются у глухого ребенка иногда только в школьном возрасте и притом в совершенно иной форме, мы получаем возможность сравни­тельно изучать речевое развитие и овладеваем, таким образом, ключом к постижению сплетения культурного и биологического развития у нормального ребенка. Дивергенция и сплетение вза­имно освещают и объясняют при сравнительном изучении друг друга. Это общее положение, имеющее силу по отношению ко всему культурному развитию в целом. Следуя ему, мы будем изу­чать историю культурного развития нормального и ненормаль­ного ребенка как единый по природе и различный по форме протекания процесс.

Мост от одного процесса к другому перебрасывает сравни­тельно недавно введенное в науку понятие детской примитив­ности. Несмотря на то что в определении этого понятия есть еще кое-что спорное, выделение особого типа детского психи­ческого развития, именно ребенка-примитива, не встречает, ка­жется, сейчас возражений ни с чьей стороны. Смысл понятия

заключается в противоположении примитивности культурности. Как дефективность есть отрицательный полюс одаренности, так примитивность — отрицательный полюс культурности. Ребенок-примитив — это ребенок, не проделавший культурного развития или, точнее, находящийся на самых низших ступенях культур­ного развития.

Очень долгое время примитивизм детской психики прини­мали за патологическую форму развития и смешивали со сла­боумием. В самом деле, внешние проявления той и другой фор­мы часто чрезвычайно схожи. Обе выдают себя одинаковыми симптомами. Но в сущности это явления разного порядка. При­митивный ребенок при известных условиях проделывает нор­мальное культурное развитие, достигая интеллектуального уровня культурного человека. Это и отличает примитивизм от слабоумия. Последнее есть результат органического дефекта. Слабоумный ограничен в своем естественном интеллектуальном развитии, в развитии мозга и вследствие этого не проделывает полностью культурного развития, которое становится для него возможным, как и для нормальных детей, лишь на обходных путях. Прими­тив же в естественном развитии не уклоняется от нормы; он остается только в силу тех или иных, большей частью внешних, причин вне культурного развития.

Клинические наблюдения, приведшие к выделению особого типа детского недоразвития — примитивности, показали, что при­митивность может существовать сама по себе как изолирован­ная задержка в культурном развитии. Но она может сочетаться с самыми разными формами детской дефективности и одарен­ности. Как ни важно само по себе выделение чистого типа ре­бенка-примитива и осознание его отличия от умственно отста­лого, т. е. слабоумного, ребенка (с несомненностью показавшие со стороны недоразвития существование двух разнородных про­цессов психического развития в детском возрасте), еще важнее дальнейший шаг, который до сих пор не сделан, но который непременно 'и неизбежно будет сделан учением о детской при­митивности, как только культурное развитие нормального и не­нормального ребенка будет достаточно изучено.

Этот шаг состоит в признании того, что всякий нормальный ребенок обнаруживает в различной степени на разных возраст­ных ступенях весь симптомокомплекс примитивности, что при­митивность есть общее и нормальное состояние ребенка, не про­делавшего еще культурного развития. Еще в большей степени это положение относится к ненормальному ребенку, органичес­кий недостаток которого, как мы видели, всегда приводит к задержке культурного развития и, следовательно, к примитив­ности. Чистый тип ребенка-примитива есть просто сгущенное и доведенное до предела, ненормально задержанное и затянувше­еся состояние нормальной детской примитивности.

Мы снова можем замкнуть круг, на этот раз окончательно. Мы начали с различения двух линий психического развития в детском возрасте. Последовательное развертывание этой мысли привело нас к констатированию двух разнородных типов детс­кого недоразвития — умственной отсталости и примитивизма, ко­торые, конечно, являются теневым отражением обеих линий нор­мального развития. Но мы там и здесь — в нормальном и пато­логическом плане — должны были констатировать еще одно симметричное положение, именно слияние, сплетение двух ли­ний в обоих планах: развития и недоразвития. Биологическое и культурное — в патологии и норме — оказались разнородными, особыми, специфическими формами развития, не сосуществую­щими рядом друг с другом или одно поверх другого и не свя­занными механически друг с другом, а сплавленными в выс­ший синтез, сложный, хотя и единый. Определить основные за­коны построения и развития этого синтеза — такова основная задача нашего исследования.

Начнем с основного положения, которое нам удалось уста­новить при анализе высших психических функций и которое со­стоит в признании естественной основы культурных форм по­ведения. Культура ничего не создает, она только видоизменяет природные данные сообразно с целями человека. Поэтому со­вершенно естественно, что история культурного развития ненор­мального ребенка будет пронизана влияниями основного дефек­та или недостатка ребенка. Его природные запасы — эти возможные элементарные процессы, из которых должны строиться высшие культурные приемы поведения,— незначительны и бед­ны, а потому и сама возможность возникновения и достаточно полного развития высших форм поведения оказывается для та­кого ребенка часто закрытой именно из-за бедности материала, лежащего в основе других культурных форм поведения.

Указанная особенность заметна на детях с общей задерж­кой в развитии, т. е. на умственно отсталых детях. Как мы вспо­минаем, в основе культурных форм поведения лежит известный обходный путь, который складывается из простейших, элемен­тарных связей. Этот чисто ассоциативный подстрой высших форм поведения, фундамент, на котором они возникают, фон, из кото­рого они питаются, у умственно отсталого ребенка с самого на­чала ослаблен.

Второе положение, найденное нами в анализе, вносит суще­ственное дополнение к сказанному сейчас, а именно: в процес­се культурного развития у ребенка происходит замещение од­них функций другими, прокладывание обходных путей, и это от­крывает перед нами совершенно новые возможности в развитии ненормального ребенка. Если такой ребенок не может достиг­нуть чего-нибудь прямым путем, то развитие обходных путей становится основой его компенсации. Ребенок начинает на околь­ных путях добиваться того, чего он не мог достигнуть прямо. Замещение функций — действительно основа всего культурного развития ненормального ребенка, и лечебная педагогика полна примеров таких обходных путей и такого компенсирующего зна­чения культурного развития.

Третье положение, которое мы нашли выше, гласит: основу структуры культурных форм поведения составляет опосредован­ная деятельность, использование внешних знаков в качестве средства дальнейшего развития поведения. Таким образом, вы­деление функций, употребление знака имеют особо важное зна­чение во всем культурном развитии. Наблюдения над ненормаль­ным ребенком показывают: там, где эти функции сохраняются в неповрежденном виде, мы действительно имеем более или ме­нее благополучное компенсаторное развитие ребенка, там, где они оказываются задержанными или пораженными, и культур­ное развитие ребенка страдает. В. Элиасберг на основе своих опытов выдвинул общее положение: употребление вспомогатель­ных средств может служить надежным критерием дифферен­циации диагноза, позволяющим отличить любые формы ослаб­ления, недоразвития, нарушения и задержки интеллектуальной деятельности от безумия. Таким образом, умение употреблять знаки в качестве вспомогательного средства поведения исчеза­ет, по-видимому, только вместе с наступлением безумия.

Наконец, четвертое и последнее из найденных нами поло­жений раскрывает новую перспективу в истории культурного развития ненормального ребенка. Мы имеем в виду то, что мы назвали выше овладением собственным поведением. В приме­нении к ненормальному ребенку мы можем сказать, что надо различать степени развития той или иной функции и степени развития овладения этой функцией. Всем известно, какую ог­ромную диспропорцию образует развитие высших и низших фун­кций у умственно отсталого ребенка. Для дебильности харак­терно не столько общее равномерное снижение всех функций, сколько недоразвитие именно высших функций при относительно благополучном развитии элементарных. Поэтому мы должны исследовать не только то, какой памятью обладает умственно отсталый ребенок, но и то, как, насколько он умеет использо­вать свою память. Недоразвитие умственно отсталого ребенка и заключается в первую очередь в недоразвитии высших форм поведения, в неумении овладеть собственными процессами по­ведения, в неумении их использовать.

Мы возвращаемся в известной степени с другого конца к той идее, которую выдвигал Э. Сеген, которому сущность идио­тизма представлялась как недоразвитие воли, Если понимать волю в смысле овладения собой, мы были бы склонны присое­диниться к его мнению и утверждать, что именно в дефекте ов­ладения собственным поведением лежит главный источник все­го недоразвития умственно отсталого ребенка. Й. Линдворский выразил то же в несколько парадоксальной форме, когда пы­тался свести основу интеллектуальной деятельности к восприя­тию отношений и утверждал, что в этом смысле интеллект как функция восприятия отношений не в меньшей степени присущ идиоту, чем Гёте, и что огромное различие между одним и дру­гим заключается не в указанном акте, а в других, более высо­ких психических процессах.

Отсюда мы можем сделать основной вывод, которым и зак­лючим наши замечания о своеобразии культурного развития не­нормального ребенка. Мы можем сказать, что вторичным ослож­нением умственной отсталости всегда является, во-первых, при­митивизм как общее культурное недоразвитие, возникающее на основе органической недоразвитости мозга, и, во-вторых, неко­торое волевое недоразвитие, задержка на инфантильной стадии овладения собой и процессами собственного поведения. Нако­нец, лишь на третье, и последнее, место должно быть поставле­но основное осложнение умственной отсталости — общее недо­развитие всей личности ребенка.

Остановимся теперь на некоторых конкретных вопросах раз­вития высших психических функций, рассмотрение которых по­зволит нам ближе подойти к основным данным детской и педа­гогической психологии.

Приложимо ли вообще понятие развития к тем изменениям, о которых все время идет речь? Ведь под развитием мы имеем в виду очень сложный процесс, определяемый рядом признаков. Первый признак заключается в том, что при всяком изме­нении субстрат, лежащий в основе развивающегося явления, ос­тается тем же самым. Второй ближайший признак заключается в том, что всякое изменение здесь носит до известной степени внутренний характер; мы не называем развитием такое изменение, которое совершенно не связано ни с каким внутренним про­цессом, происходящим в том организме и в той форме активно­сти, которые мы изучаем. Единство как постоянство всего про­цесса развития, внутренняя связь между прошедшей стадией развития и наступившим изменением—вот второй основной при­знак, который входит в понятие развития.

Надо сказать, что с этой точки зрения очень долго в детс­кой психологии отказывались рассматривать культурный опыт ребенка как акт развития. Обычно говорили: развитием можно назвать то, что идет изнутри, а то, что идет извне, — это приуче­ние, воспитание, потому что в природе не существует ребенка, который бы естественно вызревал в своих арифметических фун­кциях, а как только ребенок достигает, скажем, школьного воз­раста или немного раньше, он воспринимает внешним образом от окружающих его людей целый ряд арифметических понятий и последовательных операций. Таким образом, мы будто бы вовсе не можем сказать, что усвоение в 8 лет сложения и вычитания, а в 9 лет — умножения и деления есть естественный результат развития ребенка; это лишь внешние изменения, проистекаю­щие из среды, а отнюдь не процесс внутреннего развития.

Однако более глубокое изучение того, как накопляется куль­турный опыт ребенка, показало: ряд важнейших признаков, не­обходимых для того, чтобы можно было к известным изменени­ям приложить понятие развития, имеется налицо в этом случае.

Первый признак заключается в том, что всякая новая фор­ма культурного опыта является не просто извне, независимо от состояния организма в данный момент развития, но организм, усваивая внешние влияния, усваивая целый ряд форм поведе­ния, ассимилирует их в зависимости от того, на какой ступени пси­хического развития он стоит. Происходит нечто напоминающее то, что при росте тела называется питанием, т. е. усвоение извест­ных внешних вещей, внешнего материала, который, однако, пере­рабатывается и ассимилируется в собственном организме.

Представим себе, что ребенок, не знавший культурных форм арифметики, попадает в школу и начинает там учить четыре дей­ствия. Спрашивается, можно ли доказать, что усвоение четырех действий протекает как процесс развития, т. е. что оно опреде­ляется тем наличием знаний по арифметике, с которыми ребе­нок поступил в школу? Оказывается, дело обстоит именно так, и это дает основу для преподавания арифметики детям опреде­ленного возраста и на отдельных ступенях обучения. Этим объяс­няется то, что в 7—8 лет для ребенка становится впервые воз­можным усвоение такой операции, потому что у него произошло развитие знаний по арифметике. Рассматривая детей I—III клас­сов, мы находим, что в течение 2—3 лет ребенок в основном обнаруживает еще следы дошкольной, натуральной арифмети­ки, с которой пришел в школу.

Равным образом, когда ребенок усваивает, казалось бы, чи­сто внешним путем в школе различные операции, усвоение вся­кой новой операции является результатом процесса развития. Мы попытаемся показать это в конце главы, когда будем ана­лизировать понятия усвоения, изобретения, подражания, т. е. все способы, при помощи которых усваиваются новые формы пове­дения. Мы постараемся показать: даже там, где как будто бы форма поведения усваивается путем чистого подражания, не ис­ключена возможность того, что она возникла в результате раз­вития, а не только путем подражания.

Для того чтобы убедиться в этом, достаточно в эксперимен­те показать, что всякая новая форма поведения, даже усваивае­мая извне, обладает различными особенностями. Естественно, она надстраивается над предыдущей, что становится возможным не иначе, как на основе предыдущей. Если бы кому-нибудь уда­лось экспериментально показать возможность овладения какой-нибудь культурной операцией сразу в ее наиболее развитой ста­дии, то тогда было бы доказано, что здесь речь идет не о разви­тии, а о внешнем усвоении, т. е. о каком-то изменении в силу чисто внешних влияний. Однако эксперимент учит нас, наобо­рот, тому, что каждое внешнее действие есть результат внут­ренней генетической закономерности. На основании экспери­ментов мы можем сказать, что никогда культурный ребенок — даже вундеркинд — не может овладеть сразу последней стадией в развитии операции раньше, чем пройдет первую и вторую. Иначе говоря, само внедрение новой культурной операции рас­падается на ряд звеньев, на ряд стадий, внутренне связанных друг с другом и переходящих одна в другую.

Раз эксперимент это нам показывает, то мы имеем все ос­нования приложить к процессу накопления внутреннего опыта понятие развития, и в этом заключается второй признак, о ко­тором мы вначале говорили.

Но само собой понятно, что рассматриваемое развитие бу­дет совершенно другого типа, чем развитие, которое изучается при возникновении элементарных функций ребенка. Это — су­щественнейшее отличие, которое нам очень важно отметить, по­тому что в данном случае оно является также одним из основ­ных признаков.

Мы знаем, что в основных формах приспособления челове­ка,' борьбы человека с природой зоологический тип развития существенно отличается от исторического. В первом происходят анатомические изменения организма и биологическое развитие протекает на основе органических изменений структуры, в то время как в человеческой истории интенсивное развитие форм приспособления человека к природе происходит без таких су­щественных органических изменений.

Наконец, нельзя не указать на то, что связь между есте­ственным развитием, поведением ребенка, основанным на выз­ревании его органического аппарата, и теми типами развития, о которых мы говорим, есть связь не эволюционного, а революци­онного характера: развитие происходит не путем постепенного, медленного изменения и накопления мелких особенностей, ко­торые в сумме дают, наконец, какое-то существенное измене­ние. Здесь в самом начале мы наблюдаем развитие революци­онного типа, иначе говоря, резкие и принципиальные измене­ния самого типа развития, самих движущих сил процесса, а хорошо известно, что наличие революционных изменений наря­ду с эволюционными не является таким признаком, который ис­ключал бы возможность приложить понятие развития к этому процессу.

Теперь перейдем непосредственно к рассмотрению таких моментов изменения типа развития.

Нам хорошо известно, что в современной детской психоло­гии более или менее общеприняты две теории генезиса: одна различает в развитии поведения два основных этажа, другая — три. Первая склонна указывать, что все поведение в развитии проходит через две основные стадии: стадию инстинкта, или ста­дию, которую принято называть безусловным рефлексом — на­следственной или врожденной функцией поведения, и стадию приобретенных на личном опыте реакций, или условных реф­лексов, — стадию дрессировки в применении к животным.

Другая теория склонна стадию приобретенных в личном опы­те реакций разделять еще дальше и различать стадию условных рефлексов, или навыков, и стадию интеллектуальных реакций.

Чем третья стадия отличается от второй?

Очень кратко можно сказать, что существенным отличием является, с одной стороны, способ возникновения реакции, и с другой — характер функции, т. е. биологического назначения ре­акции в отличие от навыка, возникающего в результате проб и ошибок или в результате стимулов, действующих в одном на­правлении. При интеллектуальных реакциях ответ возникает как выражение известного образа, получаемого, очевидно, в резуль­тате какого-то короткого замыкания, т. е. сложного внутреннего процесса, образующегося на основе возбуждения ряда сотруд­ничающих центров и прокладывающего новый путь. Следова­тельно, речь идет о какой-то реакции взрывного типа, чрезвы­чайно сложной по характеру возникновения, механизмы кото­рой пока неизвестны, поскольку наше знание мозговых процессов находится еще на начальной ступени развития.

Если функция инстинктивной реакции отличается от функ­ции навыков, то и последняя отличается от интеллектуальной функции. Ведь если биологическая функция навыка есть при­способление к индивидуальным условиям существования, кото­рые более или менее ясные и простые, то функция интеллекту­ального поведения является приспособлением к изменяющимся условиям среды и к изменяющейся обстановке при новых усло­виях. Именно на этой почве у психологов и происходит спор: авторы, которые отказываются рассматривать интеллект как осо­бый этаж в природе, говорят, что это только особый подкласс внутри того же самого класса приобретения навыка. Мне ка­жется, что дело научной осторожности говорить здесь действи­тельно только о двух классах развития поведения ребенка — о наследственном и о приобретенном опыте, а внутри второго — приобретенного опыта — придется по мере усложнения наших знаний устанавливать не только две стадии, но, может быть, и больше.

Следовательно, правильно было бы, нам кажется, при со­временном состоянии знаний принять точку зрения американс­кого психолога Торндайка, который различает два этажа: наслед­ственный и индивидуальный, или внутренний и приобретенный, и в поведении различает две стадии, или две группы, реакций: с одной стороны, навыки, наследуемые для приспособления к более или менее длительным условиям индивидуального суще­ствования, а с другой — целую иерархию навыков, направлен­ных на решение новых задач, возникающих перед организмом, иначе говоря, того ряда реакций, о которых мы говорили.

Для того чтобы понять связь между этапами развития, кото­рые интересуют нас в детской психологии, нужно в двух сло­вах отдать себе отчет в том, какие отношения существуют меж­ду ними. Отношения носят диалектический характер.

Каждая следующая стадия в развитии поведения, с одной стороны, отрицает предыдущую стадию, отрицает в том смысле, что свойства, присущие первой стадии поведения, снимаются, уничтожаются, а иногда превращаются в противоположную — высшую — стадию. Например, проследим, что происходит с бе­зусловным рефлексом, когда он превращается в условный. Мы

видим, что ряд свойств, связанных с его наследственным ха­рактером (стереотипность и т.п.), отрицается в условном реф­лексе, потому что условный рефлекс есть образование времен­ное, гибкое, чрезвычайно поддающееся влиянию посторонних стимулов и, кроме того, присущее только данному индивиду не по природе и не по наследству, а приобретаемое благодаря ус­ловиям опыта. Таким образом, всякая следующая стадия указы­вает на изменение или отрицание свойств предыдущей стадии.

С другой стороны, предыдущая стадия существует внутри следующей, что показывает, скажем, стадия условного рефлек­са. Его свойства те же, что и в безусловном рефлексе; это тот же инстинкт, но только проявляющийся и существующий в другой форме и другом выражении.

Современная динамическая психология стремится изучить энергетическую основу различных форм поведения. Например, в ряде изменений форм инстинкта психологи видят действие раз­вивающейся детской речи и ее влияние на поведение, что, ко­нечно, для нас представляет огромный интерес в отношении про­блемы воли. К нему мы еще вернемся. Основной же вопрос, который ставится психологами, для нас ясен и понятен. Напри­мер, современный человек идет обедать в ресторан, тогда как при том же природном инстинкте животное отправляется добы­вать пищу, необходимую для существования. Поведение живот­ного основано всецело на инстинктивной реакции, в то время как у человека, испытывающего тот же голод, способ поведения основан на совершенно других, условных, реакциях. В первом случае мы имеем природный рефлекс, где одна реакция следу­ет за другой, в другом случае — ряд условных изменений. Од­нако если мы вглядимся в культурное поведение человека, то увидим, что конечным двигателем этого поведения, энергетичес­кой основой, стимулом является тот же инстинкт или та же ма­териальная потребность организма, которая двигает и животным, где инстинкт не всегда нуждается в условных рефлексах. У че­ловека инстинкт существует в скрытом виде и поведение обяза­тельно связано с измененным рядом свойств этого инстинкта.

Такое же точно диалектическое отношение с отрицанием предыдущей стадии при сохранении ее в скрытом виде мы име­ем в отношении условного рефлекса и интеллектуальной реак­ции. В известном примере Торндайка с арифметическими зада­чами существенно то, что ребенок, решающий задачу, не при­меняет никаких других реакций, кроме тех, которые он усвоил в навыке или в комбинации навыков, направленных на решение новой для него задачи. Таким образом, и здесь интеллектуаль­ная реакция отрицает навыки, которые являются как бы скрытой

реакцией, направленной на решение задач, стоящих перед орга­низмом, и ряд свойств навыков уничтожается. Однако вместе с тем интеллектуальная реакция, как оказывается, в существен­ном сводится ни к чему другому, как к системе навыков, а эта самая система, или организация, навыков является собственным делом интеллекта.

Если мы примем во внимание такую последовательность ста­дий в естественном развитии поведения, то мы должны будем сказать нечто подобное и в отношении четвертой стадии в раз­витии поведения, которая нас здесь занимает. Мы, может быть, должны будем признать, что те высшие процессы поведения, о которых мы собираемся говорить, также относятся к естествен­ному поведению, при котором каждая стадия внутри этого ес­тественного поведения имеет известные отношения к предыду­щей стадии: она до известной степени отрицает стадию прими­тивного поведения и вместе с тем содержит натуральное поведение в скрытом виде.

Еще у Гёте мы читаем: «Нет ничего внутреннего, нет ничего и внешнего, ибо внутреннее есть в то же время внеш­нее». Так же мыслили крупные умы на заре эпохи Возрожде­ния. Сюда относятся идеи Парацельса о единстве микрокосма (человека) и макрокосма (природы), идея единства мироздания, идея универсальной корреляции, запрещающая противопостав­ление человека природе. Аналогичны взгляды крупнейшего пред­ставителя натурфилософии Шеллинга (XVIII век), который ви­дел в организме лишь один из интегральных элементов «всеоб­щего организма», т. е. природы. Единство организма и среды не умозрительно, а в процессе эксперимента показали И. М. Се­ченов, Н. Е. Введенский, И. П. Павлов. Плодотворность идеи един­ства организма и среды выражается в целом ряде принципи­альных положений эволюционной морфологии, эволюционной физиологии и сравнительной (эволюционной) патологии.

Эволюционно-исторический подход в корне меняет плоские этиологические представления, вращающиеся в рамках сегод­няшнего дня. Он требует прежде всего учета того, что внешние факторы не могут ни породить в организме, ни вызвать в нем ничего сверх того, что у него уже имеется в виде исторически развившихся потенций. Вот почему, «каковы бы ни были вне­шние условия, прямо они не производят никаких изменений в организме животных» (Ламарк). Эти изменения возникнут толь­ко при наличии соответствующего «внутреннего основания» [Келликер (А. КоШкег)]. Оба эти положения являются верными не только в отношении факторов эволюционного развития, но и в отношении факторов сегодняшнего дня, воздействующих на се­годняшнего человека.

Внешние факторы сами по себе не создают в организме спе­цифических изменений. Но последние возникнут с неизбежнос­тью, когда внешний фактор найдет себе специфическое, т. е. адек­ватное функциональное и морфологическое, преломление. Этим именно путем в организме возникали и закреплялись те или иные структуры и приспособительные устройства. Особенно важно подчеркнуть единство формы и содержания любого биологичес­кого процесса, их неразрывность в познании каузальных связей и сущности явлений[3]. Форма возникает в самом процессе, им она и держится.

Вне изучения формообразовательных процессов познание органической жизни выглядело бы совершенно абстрактно. Имен­но формообразовательные процессы в организме, здоровом и больном, являются ведущими. Они, будучи направленными, яв­ляются объективными свидетелями наличных каузальных свя­зей в процессе, обусловливая его закономерную локализацию.

Из этого следует, что морфологические данные, получаемые при изучении любого биологического процесса, не есть какая-то особая система форм, обособленная от системы функций. Это чисто рассудочные аспекты, искусственно разделяющие неде­лимое в познании. Сама постановка вопроса о внешнем и внут­реннем в этиологии процесса по смыслу сказанного запрещает видеть в форме лишь внешнюю сторону явления.

Подразделение причин болезней на внешние и внутренние по сути дела лишено смысла. Внутренних причин болезней в абсолютном смысле этого слова вообще не существует. В част­ности, и все наследственные заболевания в конечном итоге имели какие-то внешние факторы, создавшие то или иное наследствен­ное предрасположение, в дальнейшем закрепившееся в потомстве.

Но это именно предрасположение, которое для своей реа­лизации все же требует тех или иных внешних «разрешающих» факторов. Другими словами, и предрасположение еще не само­довлеющая причина болезни, а только лишь ее возможность.

Против господствующего в теоретической и практической медицине положения, что этиология болезней сводится к факто­рам внешней среды, ничего нельзя было бы возразить, если бы при этом не подразумевалось, что это лишь факторы индивиду­альной жизни (быт, образ жизни, профессия и т. п.), что они слу­чайны для заболевшего и что действующая причина — самодов­леющий и притом абсолютно внешний этиологический фактор. Отсюда делается вывод, что возникшая болезнь — это случай из жизни заболевшего, случай из врачебной практики. При этом вся история этой болезни (тифа, гипертонии, рака и т. д.) обыч­но укладывается в какие-то сроки, дни, месяцы, иногда лишь годы, поскольку уже давно родилась догадка, что подчас причи­ны болезней «закрадываются» и «начинают действовать в орга­низме раньше, чем больной делается объектом медицинского внимания» (И. П. Павлов). Лишь в особых случаях эти сроки вы­ходят за пределы индивидуальной жизни, и ее называют тогда наследственной. Так или иначе подавляющая масса медицинс­ких заключений, касающихся этиологии болезни, не выходит за пределы сегодняшнего человека и каких-то обычно ближайших отрезков жизни. Ошибочность этой концепции заключается в ее антиисторичности, в сведении истории болезни к истории ин­дивидуальной жизни, даже если учесть поправку И. П. Павлова.

Фактически почти все болезни человека, все патологичес­кие процессы в этиологическом и анамнестическом отношении уходят за пределы индивидуума, являясь болезнями видового и межвидового значения. Травматические повреждения не проти­воречат сказанному: физическое нарушение тканей, т. е. трав­ма, — это сегодняшний день и час; развертывающийся вслед за травмой травматический процесс — это далекое прошлое по своему историческому развитию и содержанию. Этиология травмы — это сегодня. Этиология травматического процесса — это исто­рия многих тысячелетий.

Сущность рассуждений не меняется, если мы возьмем бо­лезни человека инфекционной и неинфекционной природы. Как специфические видовые процессы, обусловленные теми или ины­ми внешними факторами, этиологически для человека адекват­ными (см. ниже), они являются продуктом истории, историчес­кой необходимостью, хотя в плане отдельного индивидуума они случайны.

Современная медицина, естественно, больше всего озабоче­на устранением, предупреждением этих случайностей. Она с большим успехом это делает. Этиология самих событий, т. е. травмы, заражения, отравления и т. д., не может вызвать сомне­ний в отношении прямолинейных связей причины и события. Однако этиология возникающих болезненных процессов (трав­матического, инфекционного, токсического, бластоматозного и т. д.) для современной медицины остается еще большой загад­кой. Этиология в плане исторического анализа явлений пред­ставляет собой самый слабый отдел медицины. Раневой процесс, инфекция, профессиональный, бытовой или экспериментально вызванный рак, воспаление и т. д. имеют очевидную внешнюю причину. Это очень важная медицинская, практическая сторона вопроса.

Благодаря знанию этих причин люди смогли создать лучшую жизнь, они научились предупреждать некоторые болезни, а многие из них успешно лечить. И все же это лишь эмпирическая сторона вопроса, не дающая представления ни о подлинной причине явле­ний, ни об их биологической сущности. Исторически понимаемые причинно-следственные отношения подразумевают объективную отражательную связь между причиной и следствием. Очевидно, что качество связи, т. е. ответная реакция на воздействие, будет опре­деляться морфофизиологическим субстратом организма.

Назрела острая необходимость изучения биологических за­кономерностей, которые позволили бы раскрыть подлинные при­чинно-следственные связи между травмирующим фактором и травматическим процессом, между внедрением инфекта и ин­фекцией, между канцерогеном и раковым процессом и т. д. Толь­ко такое изучение позволит сказать, что врачу действительно «от­крыты все тайны природы» и что он «приобщен к этим тайнам больше, чем все остальные ученые» (Парацельс).

Анализ этиологических факторов при индивидуальном забо­левании всегда должен быть анализом внешнего (экология) и внутреннего (иммунность, возраст, вид, конституция и т.д.). В ко­нечном итоге именно внутренний фактор (слагающийся истори­чески в фило- и онтогенезе) решает вопрос о возникновении болезни; он же придает ей свои черты в клиническом и морфо­логическом выражении. Воспаление, будучи вызвано данным вне­шним фактором, реализуется только вследствие того, что в самих тканях по ходу процесса возникают вещества (гистамин, гепа­рин, серотонин и др.), т. е. внутренние факторы, или стимулято­ры, в результате которых внешняя причина или теряет свое значение (пример — ожог), или сливается с этим внутренним фак­тором в этиологическом единстве (пример — инфекции). Внутрен­ние факторы, детерминирующие развитие воспалительного про­цесса, являются продуктом истории воспаления, т.е. отра­жательной связи между причиной и ее действием. Этиология воспаления фактически уходит в глубину, в историю видов (И. И. Мечников).

Рак может быть вызван бесчисленным количеством внешних факторов. Но это же обстоятельство компрометирует идею, в силу которой отдельно взятый внешний фактор приравнивается к по­нятию «этиология рака». Чтобы этот фактор стал канцероген­ным, необходим внутренний фактор (местный, общий, биохими­ческий, наследственный, возрастной и т.д.). Чрезвычайное раз­нообразие этих факторов и породило совершенно правильное положение, что рака нет, а есть лишь раки людей, животных разных полов, возрастов, органов и т. д. Это же разнообразие факторов, их интерференция лежат и в основе другого положе­ния, что этиологическое изучение рака требует в равной мере изучения как заболевания, так и незаболевания. И последнее даже важнее, поскольку здесь обрисовываются перспективы как широкой профилактики опухолей, так и подавления их роста, т. е. ингибиции.

Если и можно говорить об этиологии рака вообще, то толь­ко в плане его биологической сущности как специфического на­рушения формообразовательных процессов. Историческое прош­лое этих процессов безраздельно сливается с проблемами рос­та и развития организма.

Этиология болезни есть закон, вскрывающий взаимосвязи и взаимодействия, приближающий к познанию сущности болезни. Но это и будет подтверждением самого общего положения, по кото­рому «закон и сущность— понятия однородные» (В. И. Ленин)[4].

Клиническая практика показала, а эксперимент подтвердил, что причина как внешний фактор вообще не равна действию. Действие всегда опосредованно, если это не просто физическое уничтожение тканей. Опосредование действия во внутренних ме­ханизмах живых тканей и придает возникающим явлениям то нечто стандартное, стереотипное, то, наоборот, нечто как бы слу­чайное (травма и шок, травма и рак, травма и гангрена и т.д.). На самом деле и за этими «случайностями» стоит та или иная необходимость, а именно «внутренняя причина» в виде ли со­четания травмы с чрезвычайным раздражением нервной систе­мы, быть может, с особой ее раздражимостью, в виде ли особо­го предрасположения к раку, в виде ли, наконец, ареактивности травмированных тканей, потери последними элементарной способности реагировать на травму воспалением. В последнем случае гангрена будет неизбежным следствием.

Медицинская практика имеет неопровержимые наблюдения, указывающие на то, что лишь отдельные травмы (в пределах 1%) осложняются анаэробной гангреной или столбняком, несмот­ря на то что почти 100% ран, например огнестрельных, содер­жат названные микроорганизмы, однако без особых последствий. Внутренние причины (мертвые ткани раневого канала, ареактивность тканей, окружающих рану), а также невнимательное отношение врача к очищению раны, объективные трудности та­кого очищения — вот целая группа факторов, без правильного учета которых нельзя построить этиологию раневых инфекций.

Спрашивается, что важнее для практической медицины: зна­комство с указанной группой факторов, их предупреждение, уст­ранение или трафаретное и в корне ошибочное положение о

перфрингенсе (Вас. perfringens) как этиологии анаэробной ган­грены? Ведь причина, которая не действует, не есть вовсе при­чина (Ф. Энгельс). А перфрингенс, населяя нормальный кишеч­ник и раны, как правило, «не действует». Его постоянное дей­ствие в условиях искусственно построенного эксперимента говорит лишь об опасности механического перенесения данных эксперимента в жизнь.

Стафилококки, стрептококки, пневмококки, кишечная палоч­ка, протей, грибки, сотни видов бактерий и вирусов населяют тело человека. Но они лишь иногда и не у каждого индивидуу­ма «действуют» как «патогенные» факторы. Не очевидно ли, что в плане этиологии как учения иногда важнее знать причины недействия именно для того, чтобы научно понимать действие. В то же время это действие невозможно понять, разорвав един­ство макро- и микромира, сделав организм и микроб абсолютно обособленными существами, случайно лишь встретившимися.

Между микробами и высшими организмами не только по­стоянная связь, но и связь внутренняя, необходимая и в то же время изменчивая в ходе эволюции. Метафизический разрыв этих связей, абсолютизация различий между организмом и микробом имели своим последствием тот факт, что этиология как учение оказалась в кругу мифических представлений об агрессии и аг­рессинах, о «защитных» реакциях, об алексинах и т. д.

Сказанное выше об этиологии события (медицинский аспект) и этиологии процесса (биологический аспект) имеет прямое от­ношение к проблемам профилактики.

Соответствующие мероприятия касаются как будто лишь се­годняшнего человека и сегодняшнего дня. Сюда относятся: оз­доровление внешней среды (воздуха, воды, почвы), профилакти­ческие прививки и т. п. Государство со своей стороны осуще­ствляет такие мероприятия, как сокращение рабочего дня, уничтожение тяжелого физического труда, пенсионный закон, строительство жилищ, специальные законы по охране женщи­ны-матери, детства и т. д. Нетрудно, однако, в этом далеко не полном перечне профилактических мер борьбы за здоровье че­ловека обнаружить и зародыш того, что имеет прямое отноше­ние к биологическому аспекту проблемы этиологии. Эти меры то косвенно, то более непосредственно оказывают свое воздей­ствие на природу человека, его реактивность, на природу бо­лезней, изменяя их лицо, летальность. Именно биологический аспект проблемы этиологии, т. е. всестороннее раскрытие при­роды человека, его экологии и широкие профилактические ме­роприятия, устремленные на изменение условий и образа жиз­ни человека, является подлинно «этиотропным» лечением основных его болезней. Такова современность, таково и будущее ме­дицины в ее основных тенденциях.

Особенным и принципиально важным в этих тенденциях бу­дет не столько лечение отдельного больного, сколько лечение как предупреждение и ликвидация самой заболеваемости, вер­нее, максимальное снижение «меры» ее «законности». Ниже мы остановимся на этом.

Из сказанного также следует, что профилактические меро­приятия, осуществляемые государством и медициной, отнюдь не обязательно являются нозологически направленными. Правиль­нее утверждать обратное, а именно что эти мероприятия в ос­новном лишены такой направленности, оказывая благоприятное общее воздействие на организм, идет ли речь о его эмбриональ­ном и постнатальном развитии (что имеет прямое отношение к тератологии и онкологии) или о так называемой общей неспе­цифической резистентности, т. е. о биологических феноменах, объединяемых такими понятиями, как иммунитет, стресс, т. е. спо­собность приспосабливаться к «чрезвычайным раздражителям» и к «патогенным ситуациям».

Делаются попытки упростить постановку вопроса о связи внешнего и внутреннего, а именно указывается, что болезнь в конечном счете обусловлена «вредностями окружающей среды и ее главным компонентом — социальными условиями» (Г. Царегородцев), что природные факторы действуют патогенным об­разом не прямо, а лишь опосредованно, т. е. через факторы со­циальные, которые сами по себе нередко порождают возникно­вение «непредвиденных патогенных факторов».

Нам кажется, будет более правильным утверждать, что и при­родные, и социальные факторы действуют на человека опосре­дованно, а именно через его физиологические, по существу био­логические приспособительные механизмы. Опосредование про­исходит не во внешней, а во внутренней среде, т. е. в факторах «до социальных ».

Только в извечном приспособлении к прямому действию факторов внешней среды шла эволюция животного мира. В процессе такого же приспособления досоциальный homo стал homo sapiens, т. е. биосоциальным существом. И болезни чело­века возникли не путем воздействия каких-то «патогенных» при­родных факторов через посредство факторов социальных, а в итоге недостаточного, патогенного приспособления к обычным природным факторам, несмотря на социальную приспособитель­ную вооруженность. Эта последняя к тому же остается всегда далекой от совершенства. Больше того, социально-приспособи­тельные мероприятия и создают, по-видимому, главную массу

«непредвиденных патогенных факторов» (ионизирующая радиа­ция, канцерогены, травматизм, производственная пыль, вибра­ция, общественно-бытовые конфликты и т. п.).

Реально, т. е. объективно, в природе человека, в природе, его окружающей, нет ни патогенных, ни саногенных факторов, но существует великое множество факторов, в том числе и созда­ваемых самим человеком, которые при определенных и всегда многозначных взаимоотношениях, внешних и внутренних, могут стать то саногенными, то патогенными. Болезнь и здоровье — это однозначный результат при многозначности внешних и внут­ренних, биологических и социальных, видовых и индивидуаль­ных предпосылок.

То, что мы называем «непредвиденным патогенным факто­ром», лишний раз подчеркивает многозначность в самих отно­шениях природных и социальных факторов; следовательно, это не какое-то свойство лишь последних.

Еще труднее предвидеть многозначность биологических пред­посылок к заболеванию, к тому же эти предпосылки у человека (например, факторы наследственности) социально окрашены и отражают какой-то уровень развития человечества, его историю.

«Непредвиденные» результаты не являются вообще непред­видимыми. Чем глубже будут наши знания, тем меньше будет таких случаев. Но для того чтобы предвидеть, нужны научные знания всей совокупности причин, т. е. научная информация обо всем богатстве реальных отношений, существующих в природе. Человечество до сих пор не в силах предвидеть наступление многих эпидемий, например гриппа, полиомиелита, кори, диф­терии. Но это, по-видимому, связано именно с тем, что много­значность этиологических отношений социального и биологичес­кого порядка вытеснена однозначными и потому ошибочными представлениями о патогенных началах самодовлеющего значе­ния. Качественная бесконечность действительно существующих качеств (микроба, организма космических, социальных факторов) сведена к ограниченной механической однозначности.

Казалось бы, для понимания непрямого, социально опосре­дованного действия на человека природных факторов необходи­мо иметь представление о неопосредованном, прямом действии тех же факторов. В эксперименте это легко осуществимо, на­пример, путем применения канцерогенов, путем введения в орга­низм тех или иных возбудителей инфекции и т. д. Хорошо изве­стно, однако, что результаты таких опытов, в том числе и на человеке, далеко не однозначны; очень часто эти результаты от­рицательны или сомнительны. Иными словами, и в чисто биологическом опыте опосредование имеет место, будучи зависи­мым от рода, вида, класса, индивидуальности и т. п.

Ошибка заключается в самом разделении человека на фак­тор биологический и фактор социальный. Это разделение как исходный принцип рассуждения неправомерно, так как в природе человека оба фактора составляют нечто единое и неделимое. Ли­шено поэтому смысла говорить о прямом и непрямом действии природных факторов на человека, тем более о преломлении био­логического через социальное и т. п. Природа человека биосо­циальна, и болезни человека возникают не в процессе какого-то лишь человеку свойственного преломления одного фактора в другом, принципиально обособляемом, а в процессе приспо­собления организма, т. е. природы человека, к окружающей его природе, в том числе и ко всему тому, что им самим в этой природе переустроено.

Неправильно социальные факторы делать полностью ответ­ственными за все то, что происходит в природе человека. К тому же далеко не все, что окружает человека, является производным человеческой деятельности. Человек творит в мире, в какой-то мере переделывая его, но еще в большей мере мир творит че­ловека, воздействуя на его приспособительные способности.

Природные факторы как таковые воздействуют на человека как непосредственно, так и через посредство социальных фак­торов. Но и социальные факторы воздействуют на природу чело­века, вызывая в нем новые, особые приспособительные реакции, и не только безболезненные, но и болезненные. Таким образом, осуществляемые во внешней среде социально-приспособитель­ные мероприятия при всей гениальности человека являются лишь относительно целесообразными. Человек сначала создает те или иные социально-экономические отношения, способствующие бла­гоустройству его как вида; только потом он убеждается в той или иной патогенности этих отношений. Это убеждение, к со­жалению, не всегда сочетается с научным знанием каузальных связей; оно сплошь и рядом укладывается в рамки чисто вне­шних ассоциативных связей между явлениями.

Широчайший разворот индустрии, техники неизбежно и при­том резко опережает разворот научной медицинской мысли; это создает своеобразный конфликт между инициативным, прогрес­сивным социальным началом в природе человека, с одной сто­роны, и консервативной устойчивостью животных основ чело­века — с другой. Здесь же раскрывается «законность» болезней, социальных по происхождению, но биологических по своей при­способительной сущности.

Социально-экономические отношения тоже не действуют на человека прямо, а всегда так или иначе преломляясь в природ­ных факторах, т. е. в животной (биологической) основе человека

как вида.

В принципе человек и животные болеют одними и теми же болезнями (инфекции, рак, травма). Если болезни сердечно-со­судистой системы фактически привилегия человека, то, во-пер­вых, она не является абсолютной и, во-вторых, только человек имеет такую высокую продолжительность жизни; это лишает нас возможности проводить сравнительный анализ в этой области. Связь болезней человека с социально-экономическими и ги­гиеническими факторами остается ассоциативной связью, пока очень мало раскрывающей связи внутренние, т. е. каузальные. Другими словами, говоря об этиологической роли социально-эко­номических и гигиенических факторов, мы все же не вправе в этой роли видеть все, т. е. этиологию болезни. Это слишком об­щая, декларативная постановка вопроса, особенно если учесть, что на протяжении тысячелетий человека тревожили в общем одни и те же болезни и социально-гигиенические факторы влияли в основном на количественную сторону явлений, и то не всегда с полной очевидностью.

Социально-экономические факторы, отдельно взятые, оста­ются лишь одним из очень важных этиологических факторов. Этиология болезней, в том числе и социальных, настоятельно требует знания всех отношений социально-экономических фак­торов к факторам биологическим. Только знание этих отноше­ний позволит коренным образом влиять на социальные стороны жизни и создать новые, более высокие уровни профилактичес­кой медицины.

Анализ социальных факторов, взятых безотносительно к при­роде человека, ее биологическим основам, неизбежно приводит к вульгаризации всей проблемы «внутреннего и внешнего», к односторонним идеалистическим установкам, например к прин­ципиальному отрицанию закономерности травматизма, порож­даемого производством, спортом, бытом. Царегородцев хотел бы, например, рассматривать травматизм лишь как производное со­циальных условий труда, природы социального строя, характе­ра производственных отношений и т. д., забывая при этом, что у станка, на спортивной площадке стоит не манекен, не авто­мат, а живой человек, психоэмоциональная сфера которого (ос­трота внимания, правильность ориентации, быстрота реакций, интеллектуальное напряжение, утомление), соматические каче­ства никак не могут быть регламентированы. Нельзя отрывать «условия труда» от трудового процесса, от физиологии в конкретном, индивидуальном его преломлении. В медицине соци­альные законы производственных отношений нельзя отрывать от «законов случая», лежащих в основе негативных явлений, ко­торые трудно предвидеть.

Вульгарный социологизм и антропоцентризм, к сожалению, окрашивают рассуждения многих деятелей медицины. Так, И.И.Рагозин (Журнал гиг. эпид., микроб, и иммун., 1961, 5—1), справедливо указывая, что наши понятия, например понятие эпи­демиологии, должны быть связаны «с пониманием сущности на­уки», пишет об эпидемиологии как о науке, «изучающей причи­ны возникновения и закономерности распространения эпидемий в человеческом обществе». Так же, т. е. с установкой на челове­ческое общество, «стоит вопрос об объективных специфических законах эпидемического процесса» у И. И. Елкина (там же). Но можно ли изучать «сущность» науки эпидемиологии, отбросив сравнительный и исторический метод изучения эпидемических процессов в животном мире в целом?