Глава 2. Повседневная жизнь студенчества СССР по материалам воспоминаний.

    В данной главе мы рассмотрим различные стороны повседневной жизни студенчества СССР, касающиеся учебы ( в том числе, поступления в институт и практики), внеучебной жизни, одежды, еды и другое.

Рациональнее повседневную жизнь студенчества СССР следует рассматривать с описания поступления в институт, вступительных испытаний. Мы начнем рассматривать поступление в Вуз по воспоминаниям малоизвестных личностей, а, рассмотрев это, коснемся публичных личностей: актеров, режиссеров, писателей, политиков и ученых.

Лилия Бажан в своих воспоминаниях о поступлении пишет следующее: «Прочитав внимательно предложенный мне перечень специальностей, я выбрала специальность с мудреным названием «физико-химические исследования металлургических процессов» и села заполнять заявление, анкету и прочие бумаги. А в заявлении нужно было заполнять не название специальности, а ее код по какому-то всесоюзному межвузовскому классификатору. Я код естественно не запомнила, уточнять его в приемной комиссии не стала, а просто списала у Наташи. Я почему-то была абсолютно уверена, что она тоже, как и я, выбрала мои «физико-химические исследования металлургических процессов». Когда же я отнесла документы в приемную комиссию ФИЗХИМА, меня поздравили с правильным выбором, сказав, что выбранная мной «Физика металлов» самая престижная, самая интересная и вообще самая, самая … специальность. Я очень удивилась, сгоряча хотела даже переписать заявление, но потом подумала, что Наташа Хейфец в силу своей национальной принадлежности плохой специальности не выберет, а «Физика металлов» ничуть не хуже столь пришедшихся мне по душе «физико-химических исследований металлургических процессов», потому что в названии специальности слово физика встречается тоже»[31].
«После этого мне осталось только сдать три вступительных экзамена. Математику письменную я сдала на «4», физику – на «5», а не профильную химию всего на «3». Да я собственно не очень к той химии и готовилась, ведь по профильным дисциплинам у меня был проходной балл. По этому поводу надо мной даже поиздевалась экзаменатор на экзамене по химии, сказав, что проходной балл в кармане, а на химию наплевать?»[32]
«Физику я сдавалала классно: на вопросы билета я ответила очень бодро и мне задали дополнительный вопрос, видела ли я когда-нибудь вблизи вертолет. Я ответила гордо: «Конечно, видела». - Тогда скажите, милая девушка, а зачем вертолету на хвосте маленький пропеллер?- спросил меня сразу же экзаменатор. Я задумалась на минуту. Пропеллера ведь я не видела, точнее никогда не обращала на него внимания, но очевидно он как-то связан с Законом Ньютона (одним из моих вопросов в экзаменационном билете). Поэтому я уверенно сказала: чтобы уравновесить вращение корпуса вертолета. Ведь винт вертолета вращается, значит, согласно закону Ньютона корпус вертолета должен вращаться в противоположную сторону. Чтобы уравновесить это вращение и придумали на хвосте пропеллер. Мой ответ пришелся по душе экзаменатору, и он поставил мне пятерку»[33].

Правда, не смотря на то, что Лилия Бажан  неплохо сдала вступительные экзамены, у нее возникли следующие проблемы с поступлением ( мы думаем, что такие проблемы возникли у некоторого числа студентов СССР) : «На экзамене по физике судьба опять свела меня с Наташей Хейфец и она сообщила мне, что Серега Алексеев тоже поступает в МИС и С и экзамены сдал хорошо. После сдачи экзаменов я набрала проходной балл, и мне осталось только ждать зачисления. Но в ежедневно обновляемых списках моей фамилии почему-то не оказалось.
Я начинаю выяснять почему, и оказывается, что просто не могут найти в МГУ мои документы для подтверждения засчитанных мне оценок, поэтому за документами придется ехать и искать их в архиве ФИЗФАКА. Ну что ж, ехать, так ехать. Со мной вместе поехал еще один парень – Сергей Киселев. Дали нам с собой список фамилий и № личных дел абитуриентов, документы которых необходимо было отыскать в архиве. Мы перерыли на физфаке весь архив с документами абитуриентов, нашли документы мои, Сереги Киселева, Сереги Лавриновича, еще трех человек и привезли все это в институт»[34].
    «На следующий же день состоялось зачисление. Все прошедшие по конкурсу собрались возле деканата и нас по очереди вызывали на собеседование. До начала собеседования мне сообщили в толпе бывших абитуриентов (теперь почти студентов), ожидавших зачисления, что самая классная группа это МФ-1, и надо проситься только туда.
Я немного удивилась такой осведомленности, но поскольку всегда очень быстро воспринимала информацию, в деканате сразу же попросилась в эту группу. Учитывая мой высокий проходной балл, мою просьбу учли и в эту группу зачислили. Там же на собеседовании я впервые познакомилась с Олей Коковихиной (впоследствии Коковишкой), которая тоже попала в нашу группу, там же был и Серега Лавринович, тоже оказавшийся потом нашим одногруппником.
Итак, зачисление завершилось, и нам сообщили, что мы должны прибыть в Москву 31-го августа для получения студенческих билетов, а в оставшееся время все иногородние студенты должны решить вопросы выписки с ПМЖ.»[35].

А вот как описывает поступление в институт Сергей Конев в своих воспоминаниях: «В 1974 году после окончания средней школы № 8 г Красноярска я сдал документы для поступления в Красноярский Завод-Втуз, теперь он называется Сибирский государственный аэрокосмический университет имени академика Михаила Фёдоровича Решетнёва (СибГАУ)и имеет несколько факультетов и много специальностей. В те годы факультетов было всего два: Приборостроительный и Машиностроительный, на каждом из которых было по две специальности. На «Приборах»: «Проектирование и производство машин» и вторая специальность «Автоматические системы управления». На Машиностроительном факультете соответственно также было две специальности: «Проектирование и производство двигателей» и «Проектирование и производство металлорежущего оборудования». При поступлении я мало имел представления, куда иду образовываться , и что это за машины и двигатели предлагаются к изучению, но интуитивно выбрав двигатели, сдал документы на эту специальность. Вступительные экзамены выдержал очень даже прилично ,получив две пятерки за математику письменно и физику устно. Сочинение ,правда написал на тройку, но баллов для поступления хватило с лихвой. Помог даже на экзамене одному парню, который стал потом моим одногруппником на весь период обучения»[36].

Из этого отрывка можно понять, что во все времена некоторая часть студентов сдавали документы в Вуз интуитивно, даже не зная, что включает в себя обучение по той или иной специальности, и чем будущему студенту предстоит заниматься после окончания обучения. В СССР был особый спрос на инженеров, поэтому технических специальностей было очень много, и разобраться в тонкостях отличия одной специальности от другой, было, я думаю, очень непросто.

Также в институтах в СССР существовали рабфаки, и поступление на них также следует упомянуть в нашей магистрской диссертации. Информацию о рабфаках мы брали из книжки: « Первые рабфаки на Урале».                 В. Молчанов который позже стал врачом, был студентом челябинского рабфака. Свои воспоминания он начинает с приёмной комиссии, и вот что он пишет по этому поводу : «В приемной рабфака среди простых рабочих и крестьян толпились вкрадчиво-вежливые пареньки и грациозные мамзельки, направленные на рабфак чьей-то щедрой рукой. Но только небольшая часть их проскакивала сквозь шипы приемной комиссии, а впоследствии и они отсеивались густым решетом рабфаковского коллектива»[37].

Из этого отрывка можно понять, что некоторое ограниченное количество людей поступали на рабфаки, так сказать, по знакомству, или в следствии каких либо незаконных действий, связанных с коррупцией, но даже знакомства не помогали им удержаться в рядах студенчества.

М. Ожегова-Семенова пишет о поступлении на рабфак следующее: « Впервые в жизни я взгромоздилась с сундуком своим на мягкое сиденье автобуса. И этот автобус, и улицы проносящиеся за окном, казались мне волшебными, сказочными, полными неведомых чудес. Так началась моя новая жизнь. Но еще надо было пройти вступительные испытании, Я неплохо

сдала все предметы, кроме математики. С математикой я была не в ладах еще с сельской школы. И она мне отомстила за пренебрежение к ней; письменную работу по математике я провалила. Однако, взяв в расчет хорошие оценки по другим предметам, меня все же допустили к устному экзамену но математике. Громаднейшим напряжением сил, нервов , памяти я вызубрила элементарные математические истины, и кое-как «вытянула» экзамен»[38].

    В данном отрывке показано, к чему может привести невнимательное отношение к предмету в школе ( будь то история, русский язык, литература или, как в случае с автором воспоминаний, математика.

    В. Серов, который позже стал юристом, писал следующее о поступлении на рабфак: « 1 сентября 1932 года по путевке заводского комитета комсомолаи Надеждииского горкома ВЛКСМ в числе других рабочих ябыл рекомендован на рабфак. Выдержав экзамены, и был зачислен

в ряды студентов Надеждииского металлургического рабфака« Востокосталь»»[39].

    Не нужно даже говорить о том, как трудно приходилось учиться студентам на рабфаках, и тут можно выделить сразу несколько причин сложностей в учебе. Во-первых, у всех был разный уровень образования, так как на Рабфак, довольно часто, люди поступали с неполным высшим образованием, после семи-восьми классовой школы. Это означало, что у студентов был некий недостаток знаний ,которые нужно было как-то компенсировать за время учебы на рабфаке. Ещё одной причиной было то, что студенчество рабфака можно было отнести к разряду рабочей молодёжи, которой приходилось не только учиться на рабфаке, но и работать на заводах и фабриках Советского Союза. Совмещение учебы с работой всегда было нелёгкой задачей, особенно, если учитывать первый фактор, очень влиявший на учебу.

Теперь следует перейти к воспоминаниям людей искусства и науки о поступлении в институт. Кто-то из них нам очень известен, а о ком то мы не знаем почти ничего. Анатолий Отян в своей книге : « Всё что есть испытаем на свете» пишет следующее о поступлении в Кировоградский строительный техникум: «Пос­ту­пил я в тех­ни­кум до­воль­но лег­ко, но сти­пен­дию пер­вый се­местр не по­лучал, а для ме­ня это бы­ло очень важ­но. Я по сво­ей на­туре лен­тяй. И ес­ли не хо­чу че­го-то де­лать, то ме­ня вряд ли мож­но зас­та­вить. А вот убе­дить ме­ня и за­ин­те­ресо­вать мож­но. В тех­ни­куме за че­тыре го­да мы дол­жны бы­ли прой­ти пол­ный курс обу­чения об­ще­об­ра­зова­тель­ных пред­ме­тов сред­ней шко­лы, и ещё боль­ший курс пред­ме­тов по стро­итель­ной спе­ци­аль­нос­ти. С пер­во­го дня был за­дан та­кой темп, что ни в шко­ле тог­да, ни в шко­ле те­перь та­кого нет»[40].

Владимир Горяховский в своей книге: « Путь хирурга. Полвека в СССР» также делится воспоминаниями о своём поступлении в медицинский институт: «Я си­дел за длин­ным де­ревян­ным от­по­лиро­ван­ным сто­лом в «Мра­мор­ном за­ле» для Со­вета про­фес­со­ров 2-го Мос­ков­ско­го ме­дицин­ско­го ин­сти­тута и сда­вал пос­ледний всту­питель­ный ус­тный эк­за­мен по хи­мии. Шел ав­густ 1947 го­да, мне бы­ло сем­надцать лет, и я толь­ко что окон­чил сред­нюю шко­лу.

Тог­да по всей стра­не еще ощу­щалось ве­яние за­вер­шенной не­дав­но — в мае 1945 го­да — Ве­ликой Оте­чес­твен­ной вой­ны про­тив фа­шист­ской Гер­ма­нии (ко­торую в ми­ре на­зыва­ют Вто­рой ми­ровой вой­ной). Сре­ди нас, аби­тури­ен­тов, бы­ло око­ло 20 % де­моби­лизо­ван­ных ве­тера­нов вой­ны. Для них ус­ло­вия при­ема бы­ли ль­гот­ные: их при­нима­ли в пер­вую оче­редь, с лю­быми оцен­ка­ми за всту­питель­ные эк­за­мены, нес­мотря на кон­курс — че­тыре пре­тен­дента на од­но мес­то»[41].

«Эк­за­мена­ци­он­ные би­леты, каж­дый с тре­мя воп­ро­сами, ле­жали на краю сто­ла. Мы по оче­реди бра­ли по од­но­му би­лету, по­казы­вали эк­за­мена­тору но­мер и са­дились за стол — про­думы­вать от­ве­ты. Ве­тера­ны, хо­тя еще мо­лодые, но уже с се­диной и утом­ленные вой­ной, с тру­дом ста­рались при­пом­нить ка­кую-ни­будь фор­му­лу Бой­ля — Ма­ри­от­та или за­кон сох­ра­нения ве­щес­тва Ло­моно­сова — Ла­ву­азье.

Пос­ле гро­хота пу­шек и взры­вов бомб это да­валось им с боль­шим тру­дом: вой­на го­тови­ла их не к ака­деми­чес­ким эк­за­менам.

Не­кото­рые из пре­пода­вате­лей-эк­за­мена­торов то­же лишь не­дав­но де­моби­лизо­вались из ар­мии и вер­ну­лись к сво­ей мир­ной про­фес­сии. Поч­ти все они, ве­тера­ны-пре­пода­вате­ли и ве­тера­ны-ве­тера­ны-эк­за­мену­емы­ееще но­сили во­ен­ную фор­му, хо­тя и без по­гон, но со все­ми бо­евы­ми наг­ра­дами. На всех бы­ли до­воль­но выц­ветшие зе­леные гим­настер­ки со сто­ячим во­рот­ни­ком, под­по­ясан­ные ши­роки­ми во­ен­ны­ми рем­ня­ми с боль­ши­ми пряж­ка­ми. Все бы­ли в брю­ках-га­лифе, зап­равлен­ных в са­поги. В этих са­погах они про­шага­ли по­лови­ну Ев­ро­пы — от Мос­квы до Бер­ли­на, Пра­ги, Бу­дапеш­та и дру­гих го­родов. Ку­пить граж­дан­ские кос­тю­мы и обувь бы­ло тог­да неп­росто и до­рого, да фрон­то­вики и от­выкли от пид­жа­ков с гал­сту­ками. По наг­ра­дам мож­но бы­ло оп­ре­делить — как дол­го, как ус­пешно и да­же где че­ловек во­евал: за каж­дую взя­тую с бо­ем ев­ро­пей­скую сто­лицу наг­ражда­ли ме­даля­ми с наз­ва­ни­ем го­рода»[42].

«Мо­им со­седом по эк­за­мена­ци­он­но­му сто­лу был мо­лодой ху­дой ве­теран с се­дыми куд­ря­ми, на гру­ди у не­го ви­сели во­семь бо­евых ор­де­нов и ме­далей. Он, бед­ня­га, взды­хал и ста­рал­ся от­ве­тить по би­лету хоть что-ни­будь, но ни­чего не мог при­пом­нить. Я ис­ко­са под­гля­дывал в воп­ро­сы его би­лета и, ког­да эк­за­мена­тор на се­кун­ду ку­да-то от­вле­кал­ся, я ше­потом под­ска­зывал ему от­ве­ты, поль­зу­ясь за­пасом сво­их све­жих школь­ных зна­ний. Он пос­лушно пов­то­рял за мной сло­во в сло­во, но мы оба по­ба­ива­лись эк­за­мена­тора: вид­но бы­ло, что он слег­ка скеп­ти­чес­ки улы­бал­ся, слу­шая мой ше­пот и за­ика­ние со­седа, и де­лал вид, что ни­чего не за­меча­ет. Но как-ни­как, а под­ска­зывать и под­слу­шивать не по­лага­лось. Ведь черт его зна­ет — вдруг рас­сердит­ся и вы­гонит нас обо­их»[43].

«Наш эк­за­мена­тор впол­не мог бы слу­жить зер­каль­ным отоб­ра­жени­ем мо­его со­седа: он то­же был в выц­ветшей гим­настер­ке и с та­кими же наг­ра­дами, толь­ко выг­ля­дел вдвое стар­ше. Не­ожи­дан­но он за­дал ему воп­рос, не от­но­сящий­ся к хи­мии:

— Вы где за­кон­чи­ли вой­ну?

— В Пра­ге, — бод­ро от­ве­тил мо­лодой ве­теран, яв­но до­воль­ный по­нят­ным ему воп­ро­сом, и до­бавил с гор­достью. — Я был тан­кистом, стар­шим лей­те­нан­том.

— Из ка­кой час­ти? — жи­во нак­ло­нил­ся к не­му эк­за­мена­тор.

— Третья Гвар­дей­ская тан­ко­вая ар­мия ге­нерал-пол­ковни­ка Ры­бал­ко, — от­ра­пор­то­вал мо­лодой.

— Че­го же ты мне рань­ше не ска­зал, а? — вос­клик­нул тот. — И я ведь из той же ар­мии — май­ором был в шта­бе бри­гады ге­нера­ла Яку­бов­ско­го.

— Так я же в со­сед­ней бри­гаде взво­дом ко­ман­до­вал, — об­ра­довал­ся мо­лодой, — мы, зна­чит, ря­дом во­ева­ли.

— Бок о бок! — наш эк­за­мена­тор взвол­но­вал­ся, вско­чил с мес­та и че­рез стол по­тянул­ся об­нять сво­его од­но­пол­ча­нина, то­же встав­ше­го ему навс­тре­чу.

В боль­шом за­ле от дру­гих эк­за­мена­ци­он­ных сто­лов все по­вер­ну­лись в их сто­рону, на ми­нуту прек­ра­тил­ся гул го­лосов, от­ве­чав­ших по би­летам. Оба ве­тера­на ог­ля­нулись и сни­зили го­лоса.

— Слу­шай, я став­лю те­бе «пя­тер­ку», выс­шую оцен­ку, и пош­ли вмес­те ку­да-ни­будь в рес­то­ран — пить вод­ку за на­шу встре­чу, — ска­зал быв­ший май­ор и зак­рыл свою тет­радь для оце­нок»[44].

«Я по­нял, что в сво­ей ра­дос­ти он за­был про ме­ня, и ес­ли уй­дет, то мне при­дет­ся брать дру­гой би­лет и са­дить­ся за стол к дру­гому эк­за­мена­тору. Я не­уве­рен­но спро­сил:

— А со мной что бу­дет?..

— С то­бой? — пе­рес­про­сил он удив­ленно. — С то­бой?

По­том, оче­вид­но, по­нял мое ра­зоча­рова­ние, от­крыл свою тет­радь, на­писал там что-то нап­ро­тив мо­ей фа­милии и с улыб­кой про­тянул мне ру­ку:

— Я те­бе то­же став­лю «пя­тер­ку» — за по­мощь бо­ево­му фрон­то­вику, по­пав­ше­му в труд­ную мир­ную об­ста­нов­ку. С то­бой вот что бу­дет — ты ста­нешь док­то­ром.

И они оба уш­ли, сту­ча са­пога­ми, — пош­ли вспо­минать вой­ну и жи­вых и мер­твых дру­зей.

Я стал сту­ден­том-ме­диком»[45].

Из данных воспоминаний можно сделать вывод о том, что после Великой отечественной войны очень много поступало ветеранов, также среди ветеранов встречались и преподаватели. Ветеранов очень уважали, и иногда даже шли им на какие-то уступки, потому что ещё не была забыта страшная война, на которой погибло и было ранено очень много людей. По нашему мнению, данные действия преподавателя весьма обоснованы, потому что он не только помог абитуриенту-ветерану, но и человеку, который подсказал ему в трудной ситуации. Мы думаем, что большинство преподавателей в то время, поступило бы, в данной ситуации, подобным образом.

Андрей Дмитриевич Сахаров пишет о поступлении в университет следующее: «Осенью 1938 года я поступил на физический факультет МГУ, тогда, вероятно, лучший в стране. Ужепотом от своих однокурсников я наслушался об ужасах приемных экзаменов, об огромном конкурсе; я думаю, что, верней всего, я бы не прошел этого жестокого и часто несправедливого отбора, требовавшегок тому же таких психологических качеств, которыми

я не обладал. Среди поступивших по конкурсу в нашей группе было два молодых человека, поработавших около 2-х лет до вуза на автозаводе им. Сталина(теперь им. Лихачева). Конечно, рабочий стаж давалим некоторые преимущества, но оба они были и самипо себе очень способными и работящими, организованными. Их звали Коля Львов и Женя Забабахин»[46].

    Советский и российский историк, бывший с 1992 по 1996 года главным государственным архивистом России, пишет о своем поступлении в университет следующее: «Предстояло сдать три экзамена: устный – по истории, письменный – сочинение, устный – по литературе и русскому.Государственная политика в образовании отдавала предпочтение при отборе будущихстудентов отслужившим солдатам и людям, имевшим производственный стаж два-три года.Для выпускников школ, не имевших достаточного стажа, существовал отдельный конкурс– 25 человек на место. Я попадал в эту группу»[47].

«И начался первый экзамен. В билете было два вопроса. Первый – революция1905-1907 гг.; второй – Программа КПСС о развитии межнациональных отношений. С первым вопросом было проще. По второму вопросу я никаких учебников не читал. Курс обществоведения, где эти темы были, в школе рабочей молодёжи нами игнорировался, это понимала и несчастная учительница, вынужденная преподавать эти глупости рабочим мужикам.Но на экзамене надо было отвечать. Меня спасло то, что летом в руки попал журнал Политическое самообразование со статьёй, из которой следовало, что на пути коммунистическогостроительства нас ждёт расцвет всех наций при неуклонном сокращении их количества.Логика автора так меня удивила, что эта статья застряла в памяти. Дальше мне предстоялообрушить на экзаменаторов эти рассуждения, иллюстрировать их цифровыми данными натему публикации (пожалуй, нахальства от безысходности у меня было много больше, чемпамяти на статистические данные, которые были в партийном журнале).

Я получил «отлично» и без памяти от счастья полетел вниз по лестнице, с четвёртогоэтажа. Между вторым и третьим этажами сообразил, что так смогу свернуть себе шею, темсамым повысить шансы поступить моим конкурентам, и более или менее степенно вышел

из здания университета»[48].

Ко второму экзамену количество абитуриентов сильно сократилось. Общежитие вспортзале прекратило бытиё своё, оставшихся перевели в университетское общежитие наулице Чапаева, 16, пожалуй, на одну из самых красивых улиц Свердловска (бывшую Архиерейскую). Нас поместили в комнаты студентов, находившихся на каникулах. Мне попалась комната, где жили филологи. Там была небольшая библиотечка, в которой находилось,в частности, академическое собрание сочинений Пушкина, издания Гончарова, А. Островского. Да, повезло.

Сочинение было написано на «хорошо». Добротная школьная выучка спасла меня.Литература и русский устный были оценены как «отлично» и «хорошо» при общей оценке«хорошо».В итоге я набрал 23 из 25 возможных баллов. Это был предельно низкий балл для«школьников». 25 августа я узнал, что зачислен на первый курс исторического факультета Уральского государственного университета. Нас поздравил ректор университета Б. П.Колесников и объявил, что первокурсникам предстоит 1 сентября отправиться вместе с другими студентами в колхоз»[49].

Еще один важный вопрос: учеба студентов. Лилия Бажан об этом пишет следующее: «Занятия у нас длились в основном по три пары в день. Каждая пара длилась два академических часа продолжительностью 40 минут каждый, (а не традиционные 45), т.к. один из институтских корпусов (№4 на Крымском Валу) был закрыт на капитальный ремонт и, таким образом, институтское руководство решало проблему нехватки аудиторий. Занятия чаще всего начинались в 8.00, а заканчивались в 12.45. Между уроками в паре перерыв длился 5 минут, а между парами – 15 минут. В некоторые дни занятия могли начинаться со второй пары, а заканчиваться соответственно позже»[50].         

«В первую же неделю после начала занятий в институтской библиотеке нам выдали комплект учебников, необходимых для первого семестра. Комплект был почти полный, за исключением пособия по английскому языку и сборников лабораторных работ – их нам давали непосредственно во время лабораторных работ, мы конспектировали то, что необходимо и возвращали»[51].

«Правила пользования книгами были очень строгими – за каждую невозвращенную книгу платили штраф в пятикратном размере или возвращали аналогичную, согласно утвержденному списку (но в том списке были такие раритеты, которые найти в продаже было практически невозможно ни за какие деньги, поэтому при потере учебника чаще всего платили штраф)»[52].

«Некоторыми учебниками и пособиями можно было пользоваться в читальном зале, расположенном на последнем этаже лабораторного корпуса. Для получения книги в читальном зале необходимо было оставить под залог студенческий билет или зачетную книжку. В этом читальном зале мы проводили очень много времени, готовясь к английскому языку, лабораторным работам и конспектируя первоисточники марксизма-ленинизма»[53].

«Занятия по физкультуре проходили у нас в общежитии, называемом «Дом Коммуны» (ДК). Общежитие было построено в начале 30-х годов и в год нашего поступления там затеяли грандиозную реконструкцию с перепланировкой комнат, поэтому в институт с предоставлением общежития почти никого не принимали. Спортзал там был огромный и занятия по физкультуре проходили сразу у всего потока – все 150 человек, разбившись на подгруппы, занимались одновременно. Кстати в этом спортзале в период вступительных экзаменов размещали абитуриентов мужского пола»[54].

«Те, кто занимался в институтских спортивных секциях, от занятий по физкультуре освобождался. Многие получали освобождение от физкультуры и по состоянию здоровья, поэтому, естественно, в спортзале никогда не собиралось 150 человек сразу. Бегать кроссы и сдавать различные нормативы ГТО мы ходили в Парк Культуры им. Горького, расположенный в 10 минутах ходьбы от ДК. Там же, в Нескучном Саду, мы зимой ходили на лыжах, которые нам выдавали на кафедре физкультуры на время занятий»[55].

«В первом семестре мы изучали массу очень интересных предметов: физику, высшую математику, общую химию (сначала неорганическую), иностранные языки, историю КПСС, начертательную геометрию (инженерную графику), черчение и много всяких других дисциплин, название которых даже не упомнишь. Все эти дисциплины были общеобразовательные, а специальные дисциплины нам начали читать, начиная с третьего курса.

«По физике и химии у нас были лабораторные работы, а по математике, истории, инязу, начерталке и черчению – семинары. Кроме того, по начерталке, математике, физике, истории и химии нам читали лекции. Во втором семестре вместо начерталки появилась теоретическая механика»[56].

Владимир Голяховский пишет следующее о своей учебе в медицинском институте: «В институтской библиотеке выдавали одну книгу по каждому предмету на двух-трех студентов. Мы группировались и стояли в длинных очередях на их получение. Некоторые старшекурсники давали или продавали нам свои старые учебники. Но им они тоже были нужны — для справок.И вот мы уже зубрили латынь и на занятиях по анатомии вскрывали трупы. В большой секционный зал с десятью столами для вскрытия трупов набивалось более ста студентов. Привыкать к мертвецам и к голым телам многим молодым было нелегко. Недостатка в трупах не было — в те голодные годы от истощения и инфекций умирало много людей, немало кончали жизнь самоубийством, да и лечить болезни зачастую было нечем — антибиотики еще не получили распространение. По разным причинам родственники хоронили не всех умерших. В каменных ваннах подвала анатомического корпуса плавали в формалиновом растворе сотни истощенных трупов, им не хватало мест, и между ваннами на полу их сваливали десятками, так что приходилось буквально перешагивать через них. В растворе они не гнили, не коченели и не пахли трупной вонью, зато от них исходил густой формалиновый запах. Трупы хранили там месяцами, пока студенты на занятиях не рассекут все их ткани до основания»[57].

Очень интересны воспоминания Леонида Ильича Брежнева об учебе в техникуме. Он вспоминает следующее: «Техникум был старинный, с хорошей учебной базой, давними прогрессивными традициями. (В нем, между прочим, учился и В. Д. Бонч-Бруевич.) За четырехлетний период обучения мы получали основательные знания по математике, физике, химии. На институтском уровне изучались специальные предметы — геодезия, общая геология, почвоведение, география, сельскохозяйственная статистика. Мы читали ленинские трупы — не в привычных теперь томах собрания сочинений, а в тонких брошюрах, еще пахнувших типографской краской. Мы изучали советское строительство, государственное право СССР, и на первой же практике в Щигровском уезде я убедился, что землеустроителю эти знания не только теоретически, но и практически очень нужны»[58].

У студентов рабфака также встречаются довольно интересные воспоминания об учебном процессе. Так, уже упомянутый нами выше, В. Молчанов, вспоминает следующее: «Не только в аудиториях, но и в общежитиях день и ночь шел штурм науки. Идешь, бывало, вечером по улице Чапаеваи видишь ярко освещенные окна рабфаковских общежитий. Онисветились и поздней ночью. Одни спят, другие занимаются. Затем роли меняются. Столы покрыты старыми газетами. Среди книг и тетрадей возвышается большой чайник, рядом буханка хлеба с воткнутым ножом. Пища духовная «комплексируется» с телесной. Храп спящих перекликается с шелестом бумаги и шуршанием карандашей.

Рабфаковцы с большим уважением относились друг к другу,особенно в вопросах учебы. Если кому-либо надо било заниматься ночью, то все остальные терпеливо переносили неудобство электрического света для спящих»[59].

М. Ожегова-Семенова испытывала некоторые проблемы с учебой, и о учебной деятельности вспоминает следующее: «Приходя с занятий, я прежде всего бралась за математику и сидела над ней до глубокой ночи. Потом наскоро выполняла задания по другим предметам (они давались мне сравнительно легко) и опять принималась за математику. Частенько засиживалась до утра, до полного изнеможения и отупения. Не знаю, что бы я стала делать, если бы не помощь товарищей. Преподаватель организовал группу отстающих и занимался с нами дополнительно. Помогали и все успевающие по математике.

До сих пор с благодарностью вспоминаю высокого, сутуловатого, с зачесанными назад, но вечно растрепанными волосами замечательноготоварища—Николая Логинова. Сколько времени, дорогого и для него, пожертвовал он мне и таким, как я! Зато и математика мало-помалу начала сдавать свои позиции.

Хорошо помнятся мне и уроки русского языка. Преподавательница О. В. Сигова, тогда еще сама молодая, вкладывала без остатка всю энергию, все силы, все знания в свое дело. Только многопозже я поняла, насколько ейбылотрудно с нами»[60].

Анатолий Дмитриевич Папанов писал следующее о своей учебе в Гитисе: «В институте я попал в атмосферу такого доброжелательства, какое пожелал бы увидеть и испытать на себе всем студентам актерских факультетов. Наши учителя были строги, очень строги и требовательны. Но это были строгость и требовательность отцов и матерей, заинтересованных в том, чтобы их дети стали настоящими людьми и настоящими профессионалами. С той самой поры я выверяю силы и возможности с вер-шин мастерства моих учителей по театральному институту — Тарханова, Леонидова, Телешовой, Сахновского, Дикого, Горчакова, Завадского. Мы жили тогда спектаклями МХАТа, Малого и Вахтанговского театров, моими кумирами были Хмелев, Дикий, Книппер-Чехова (кстати, диплом мне подписывала она).

ГИТИС для нас был самым настоящим домом, в котором мы и учились, и питались, и, случалось, ночевали. Прикорнешь где-нибудь, смотришь — уже утро и пора идти на первую лекцию. Смеялись, шутили, репетировали какие-то капустники, писали пьесы, делали самостоятельные отрывки. Бывали, конечно, и курьезы»[61] .

Конечно, театральные институты и другие Вузы культуры и искусств очень сильно влияли на повседневную жизнь их студентов ( предположим, они, естественно, больше занимались художественной самодеятельностью, чем, допустим, студенты-инженеры или студенты-медики, которые занимались художественной самодеятельностью только перед какими либо фестивалями или выступлением команды КВН). Хотя, я думаю, что играли в театрах и писали пьесы и стихи не только студенты факультетов культуры и искусств, и есть несколько примеров, доказывающих мои слова. Предположим, Леонид Аркадьевич Якубович во время учебы в Московском институте электронного машиностроения играл в Театре студенческих миниатюр, и команде КВН. Уже не будучи студентом, он писал тексты и сценарии для различных программ.

Есть воспоминания о студенческой жизни знаменитой поэтессы Юлии Друниной( вспоминает ее первый муж, Николай Старшинов), и воспоминания следующие: «Читала Юля много, но бессистемно. А к занятиям в институте относилась с большой прохладцей, как и я, хотя суть многих лекций схватывала на лету.

Помню, на этой почве у нас было немало забавных случаев. Как-то, готовясь к экзамену по языкознанию, мы решили повторить пройденное втроем: она, Аркадий Рывкин и я. Зачитал нам Аркадий несколько ответов на вопросы, вошедшие в экзаменационные билеты, хотел двинуться дальше, а Юля говорит:

— Вы как хотите, а я пойду спать!

И пошла на диван.

Кстати, ее постоянно мучила бессонница. Она трудно засыпала…

Через полчаса занятий и я не вынес этого мучения — отправился спать. Аркадий один сидел над учебником еще три часа. На следующий день результаты экзамены были такими: Юля получила пятерку, я — тройку, Аркадий — двойку.

После экзамена он заявил:

— Больше я готовиться не буду!..»[62]

«Не менее занятный случай произошел с нами, когда мы сдавали экзамен по древнегреческой литературе.

Мы одновременно взяли экзаменационные билеты и сели рядом за стол. Познакомились с вопросами, и оказалось, что ответить на них нам будет весьма трудно. Но у нас были спасительные шпаргалки. Только мы обратились к ним, началось полное солнечное затмение. Шпаргалки были написаны мельчайшим убористым почерком, и мы никак не могли прочитать их. Экзаменовавший нас замечательный знаток древнегреческой литературы профессор Сергей Иванович Радциг обратился к Юле:

— Товарищ Друнина, вы готовы отвечать?

— Нет, мне еще надо несколько минут для подготовки».

— А вы, товарищ Старшинов, готовы?..

Я тоже ответил отрицательно.

Так мы и просидели несколько бесконечных минут, пока не появилось солнце…» [63]

       Из этого выходит, что советские студенты (как и студенты во все времена) относились к учебе с разной степенью усердия, и также, как некоторые студенты во все времена, иногда, пользовались шпаргалками на экзаменах.                                     

Есть также воспоминания друзей о Николае Рубцове, и среди этих воспоминаний есть и упоминания о его учебе в Литературном институте имени А.М. Горького. Книгу написал Николай Попов, и вот что написано в этой книге о студенческих годах Николая Рубцова: «Славная традиция обязывала нас учить иностранный язык. Бывший матрос рыболовного тральщика, наверняка заходившего в иностранные порты, Коля знал несколько английских слов. Это его не устраивало. Хотелось полностью освоить английский. Но почему-то не удалось. Тогда попробовал приобщиться к немецкому. Тоже получилась осечка. А суровая учебная часть прижимала за прогулы, угрожая лишить стипендии. Пришлось Коле заняться французским. Он тоже оказался не легче, хотя милейшая Любовь Васильевна Леднева всеми способами пыталась приворожить нас к языку, на котором писали Вийон, Ростан, Верлен, Рембо,Бодлер, Аполлинер!»[64]

Как известно, иностранный язык преподается в школах на очень разных уровнях: где то ему уделяют очень много времени, а где то намного меньше. Особенные проблемы возникают у студентов Вузов, которые поступили в ВУЗ после службы в армии, или после учебы в различных средних специальных учебных заведениях, потому что за время службы в армии школьные знания по иностранному языку забываются, а в средних специальных учебных заведениях он преподается на очень различных уровнях по разным причинам. 

Профессор политологии вера Пирожкова пишет следующее о своих студенческих годах: «Первые полгода в университете были нелегкими и вобрали в себя все мое внимание. Программа по математике тогдашнего 10-го класса были небольшая и нетрудная. Наш передовой класс закончил ее к середине года. Михаил Александрович охотно дал бы нам понятие о дифференциальном и интегральном исчислении, но он не имел права преподавать что-либо, чего не стояло в программе, и он не рискнул. Мы жевали и пережевывали зады. И вот после этого фактического ничегонеделанья на нас сразу обрушились ежедневные 4 часа лекций, где все время давался новый материал и ничего не повторялось, и два часа практических занятий. Мы слушали математический анализ, аналитическую геометрию, высшую алгебру и курс физики для математиков. Анализ был центром первых двух курсов»[65].

«Наш курс был политически, по меньшей мере, не слишком активным. Приблизительно 50% были вне комсомола. В то время как на историческом факультете только 10% было вне комсомола: идеологический факультет. У нас же многие спасались от идеологической лжи; например, одна из моих новых подруг, Галя, явно увлекавшаяся литературой и весьма мало интересовавшаяся математикой. И она выбрала этот факультет как идеологически нейтральный. Вторая студентка из нашего быстро возникшего триумвирата была, напротив, очень способным математиком и астрономом – она избрала потом эту спецификацию. Уход в идеологически нейтральные науки отвечал ее интересам. Конечно, обе не были комсомолками. Кстати, Галя окончила школу в Мурманске, но ее отцу, способному инженеру, удалось перебраться со всей семьей в Ленинград, так что они все жили в Ленинграде. Мой отец тоже хотел перебраться в Ленинград и взял даже курс анализа в одном техническом вузе в Ленинграде, для чего раз в неделю на два дня ездил в Ленинград. Но нам не удалось найти квартиры, а ездить было утомительно и мой отец остался в Пскове»[66].

«Из первого полугодия моих университетских занятий мне запомнился неудачный доклад о коммунистической морали. Как-то раз весь наш первый курс, 250 студентов и студенток, собрали в большом, расположенном амфитеатром химическом зале. В этом зале мы также слушали большую часть лекций. Микрофона у профессоров тогда не было, и им приходилось немало напрягать голос для того, чтобы быть услышанными в задних рядах. На этот раз для доклада пригласили аспиранта из Института марксизма-ленинизма. Он читал тему о коммунистической морали. С моралью коммунисты никак не могли поладить. В марксистском мировоззрении нет никаких основ для морали. Нравственность только тогда заслуживает этого названия, если она опирается на вечные ценности и ее нормы одинаковы для всех людей, независимо от их классовой принадлежности. Классовая «мораль» – это не мораль, не нравственность в истинном понимании этого слова. Это лишь нормы поведения для достижения наибольшей выгоды для того или иного класса. По крайней мере, в теории следовало это понимать так. На самом деле те нормы поведения, которые коммунисты предлагали рабочему классу, даже не вели к достижению наибольшей выгоды доя этого самого класса, они разве что вели к достижению наибольшей выгоды для компартии, особенно же ее аппарата. Несмотря на это, марксисты постоянно морализировали. Это делали уже основоположники»[67].

«Под конец военного курса студентов и студенток разделяли, мы изучали первую медицинскую помощь, а студенты военную стратегию, Сдать экзамен но всем этим дисциплинам было нетрудно, и в конце курса мы все получили значок «Готов к санитарной обороне» второй степени.

Но и по физкультуре мы должны были сдавать экзамены. Как военное дело, так и физкультура странным образом кончалась на первом курсе. Сдать надо было определенные нормы бега на длинную дистанцию, прыжков в высоту и длину, метания диска и гранаты – здесь физкультура соприкасалась с военным делом – и даже трехкилометровый пробег на лыжах в определенное время. Каковы были все эти нормы, я уже забыла, так как сдала их без особых трудностей. И только одну – и ее я запомнила на всю жизнь – я никак не могла сдать: бега на 100 метров. 100 метров надо было пробежать в 14 секунд, а у меня получалось все время 15, как я ни напрягала силы. К каким результатам привел бы тот факт, что я не могла из-за несчастной одной секунды сдать экзамена по физкультуре, и был бы из-за этого сделан вывод, что не могу изучать математику, я не знаю: зима 1938-39 года в Ленинграде не была холодной, но зато мокрой, сырой и туманной, и в феврале я заболела. На одной из лекций я сказала Гале, что не могу больше сидеть и в перерыв уйду. Она с удивлением посмотрела на меня: «Ты не выглядишь больной». Так было обычно, я никогда не выглядела больной. Едва добравшись до дома, хотя это и было совсем недалеко, я измерила температуру, термометр показал 40°. Был вызван участковый врач и установил грипп. Им в эту гнилую зиму болели многие, в том числе и вся семья, где я снимала угол. Я чувствовала себя все хуже. У меня начала сильно болеть грудь, и я совсем ослабела. Приходили участковые врачи, все молодые каждый раз другой или другая, устанавливали стереотипно – грипп, давали какие-то микстуры, но лучше мне не становилось. Тут как-то заехал брат, направлявшийся через Ленинград по служебным делам в Псков. Он встревожил моих родителей, сказав им, что я сильно больна. Это он заметил и не будучи врачом. Мама сразу же сорвалась с места и с ним вместе приехала в Ленинград. Она разыскала знакомого врача, который несколько лет тому назад перебрался из Пскова в Ленинград, и привела его ко мне. Он исследовал меня и всплеснул руками: «Да у нее воспаление легких! Эти участковые врачи залечили бы ее до смерти!» Не помню, какие лекарства он мне давал, но я начала понемногу поправляться. Проболела я почти два месяца, и эта болезнь дала временное осложнение на сердце, так что мне на полгода запретили физкультуру, Проблема одной секунды разрешилась сама собой.

Однако другие предметы надо было как-то нагонять к экзамену. Для перехода на второй курс мы должны были сдавать анализ, аналитическую геометрию, высшую алгебру, физику, ну и, конечно, неизбежный марксизм-ленинизм. Но последний в счет не шел, я всегда легко могла наговорить им все, что они хотели услышать. Из серьезных же предметов я решила, что подготовлю три математических предмета, а физику попрошу отложить на осень, сославшись на свою долгую болезнь. Готовиться я решила по запискам в тетрадях моих состудентов, так как по книгам было бы сложнее разбираться, что именно было в лекциях, а чего не было. Записки по аналитической геометрии я взяла от Гали. Бедная Галя, увлекавшаяся литературой, преимущественно поэзией, очень любившая, в частности, Максимилиана Волошина, пошла на математический факультет тоже из соображений идеологической нейтральности этого предмета. Но если у меня была некоторая внутренняя связь с математикой через моего отца, то у нее совсем не было. Она записывала только символически выкладки, а потом их результаты, и когда я попросила ее развернуть выкладки, оказалось, что она сама ничего не понимает в своих собственных записях. Конечно, я могла бы взять тетрадь от кого-либо другого, от тех, от кого брала анализ или высшую алгебру, но я решила, что скорее и легче будет, если я просто сама эти выкладки сделаю. И, в самом деле, мне это удалось, и я потом объясняла их владелице тетради. Зато и знала я аналитическую геометрию блестяще, лучше, чем другие предметы. Всегда рекомендуется до чего-либо доходить своим умом»[68].

«Первый мой университетский год и жизнь в Ленинграде меня полностью захватили. Было так много новых впечатлений, так много работы по освоению основ высшей математики, – а тут еще длительная болезнь во втором полугодии, – что я мало интересовалась политическими событиями. Мельком я отметила Мюнхенское соглашение с Гитлером, даже захват им Австрии и Чехословакии прошел почти мимо меня. Я заметила, что советская пресса все меньше бранит «фашизм» Гитлера, как она называла национал-социализм, но я не сделала из этого никаких выводов. Так же мельком я обратила внимания на отставку Литвинова с поста наркома иностранных дел и замену его Молотовым. Тем неожиданнее оказался для меня приезд Рибентропа в Москву и договор сначала о ненападении, а потом и о дружбе.

Не успели мы опомниться от этой сенсации, как нас грохнули известием, что германские войска перешли польскую границу, а Франция и Англия объявили войну Германии. Мой дремавший весь прошлый год политический инстинкт пробудился с бурной силой. Я вся ушла в политику, не приносившую, однако, никакой радости. Хотя у нас в семье не возлагались надежды на Запад в смысле освобождения от коммунистической диктатуры, – мои родители часто говорили о позорной роли западных союзников во время гражданской войны, – все же тяжелым гнетом легло как бы исполнение коммунистических предсказаний, что «капиталистические» страны будут воевать между собой, а собирателем посеянной кровавой жатвы будет все тот же коммунизм. Тогда я начала усиленно следить за событиями и быстро научилась вычитывать из советских газет то, что стояло за их текстом.

Каждый день я покупала «Правду» и читала только ее четвертую страницу международные известия. Даже свою собственную занудную пропаганду коммунисты не умели напечатать в достаточном количестве экземпляров: «Правду» привозили из Москвы в Ленинград после обеда, часам к четырем-пяти. Хватало ее ненадолго, газета раскупалась через час-два, и потом ее уже нельзя было достать. Так что приблизительно в это послеобеденное время я выходила из дома и осматривалась: с какой стороны шли люди с газетой в руках. Ларьки снабжались тоже неравномерно, в один или другой могли и не доставить или доставить недостаточно. По следу людей с газетой я направлялась к соответствующему ларьку. И там, как везде в СССР, была очередь. Она не стояла, а медленно шла. У каждого был приготовлен гривенник, его клали на стойку, брали газету и отходили. Все делалось молча. Лица были сумрачны. Если у кого-либо не было гривенника и он хотел разменять деньги, в застопорившейся на момент очереди раздавался недовольный шум»[69].

Данные из этих воспоминаний доказывают то, что не все студенты одобряли коммунистические идеологии, и, как и во все времена, находились люди, которым не нравилась идеология страны, в которой они живут, а также идеология партии, которая в большей или меньшей степени влияет на жизнь народа, и, в том числе, на повседневную жизнь студенчества конкретной эпохи. Причины недовольства студентов очень простые: одним не нравятся небольшие стипендии, другим- невозможность устроиться на высокооплачиваемую работу после вуза(причем, желательно, по специальности), третьи « ругают» власть за не такой высокий прожиточный минимум и не такие большие зарплаты, как им хотелось бы, а четвертым не нравятся все эти критерии. Недовольные властью находились во все времена.

О студенческой практике очень подробно вспоминает Лидия Бажан. Она вспоминает о ознакомительной и полевой практике: «Основной целью ознакомительной практики было наше знакомство с современным металлургическим производством, а также со всеми технологическими операциями, сопровождающими процесс производства металлопроката. Для этого нас поэтапно провели по всем подразделениям КМК, входящим в технологическую цепочку, начиная от агломерационной фабрики и заканчивая цехами, выпускающими листовой и сортовой металлопрокат. Кузя из каких-то только ему известных соображений очень хотел отвести нас в цех, выпускающий кровати, такой цех оказывается тоже был на комбинате. Он прожужжал нам все уши с этими кроватями, но почему-то у него это не получилось и в кроватный цех нам попасть не удалось»[70]. «Мы видели процесс обогащения руды, спекания агломерата, изготовления кокса, выплавки чугуна в домнах и стали в мартенах, побывали в миксерном и сталеразливочном отделениях, увидели электросталеплавильный цех для выплавки высококачественной стали с огромными печами электро-дугового переплава.В сталепрокатном цехе наблюдали за работой блюминга и слябинга, а также видели в цехе сортового проката процесс изготовления двутавровых балок. Посетили мы также Центральную заводскую лабораторию, где нам показали оборудование для контроля химсостава, механических и физических свойств металла и еще очень много интересного.

В миксерном отделении произошло одно замечательное происшествие, легшее в основу других очень важных событий. Дело в том, что миксер – это огромный термостат, в который сливается передельный чугун, выплавленный в разных доменных печах. Этот термостат позволяет решить сразу несколько проблем: усредняет химсостав чугуна и позволяет поддерживать массу чугуна в расплавленном состоянии. Поддержание постоянной температуры расплава требует меньших энергетических затрат, чем последующее расплавление чугунных слитков»[71]. «В миксерное отделение мы пришли во второй половине рабочего дня уже достаточно уставшие. Увидев у стенки миксера одиноко стоявший стул, девочки решили посидеть на нем все по очереди, пока идет процесс объяснения. Прослушав пространные разъяснения, вышли из миксерного отделения, по дороге зашли еще в несколько подразделений и собрались уходить с комбината, потому что программа дня была завершена»[72].

«Наши трудовые успехи явно удивили совхозное руководство, и они решили сбить набранный нами трудовой темп, перебросив нас на уборку и сортировку яблок. С яблоками справиться было значительно проще, да и питаться ими намного приятнее, чем черноплодной рябиной. Увидев, что яблоки нас нимало не испугали, а наоборот вдохновили на трудовые подвиги, руководство моментально перебросило студентов металлофизиков на уборку и сортировку картофеля. Там мы и остались практически на весь оставшийся период сельскохозяйственных работ»[73].

«Только те из мальчиков, кто по состоянию здоровья не мог поднимать тяжести, вместе с девочками работали на комбайнах и сортировке. Но ближе к концу сентября, когда погода испортилась, и очень остро стал вопрос вывоза собранного уже к тому времени урожая, на погрузку бросили поголовно весь сильный пол, не взирая на здоровье.

Вообще-то необходимо отметить, что в совхозе Маслово процесс уборки картофеля был в достаточной степени механизирован. На картофельном поле ежедневно работали три картофелеуборочных комбайна, никакой ручной подборки картофеля после картофелекопалки и близко не было. Даже с неизбежными потерями урожая во время уборки всеми силами старались бороться. За каждым комбайном обязательно следовал человек (член бригады, работавшей на комбайне), который подбирал случайно упавшую и потерявшуюся картошку.

На каждом комбайне, кроме тракториста и комбайнера работала бригада из четырех или пяти человек: четверо перебирали картошку на транспортере, убирая землю, ботву и больные корнеплоды, а пятый постоянно шел за комбайном, подбирая случайно выпавшую хорошую картошку.

Бригада на комбайне целый день работала стоя, поэтому если удавалось, все старались присесть хоть на пару минут. Но, к сожалению, сидячих мест для отдыха на комбайне не было предусмотрено, поэтому, если комбайн временно приостанавливал работу, ожидая самосвал, мы просто присаживались на поручни, чтобы ноги могли хоть немного отдохнуть»[74].

«Весь собранный картофель в обязательном порядке проходил через механическую сортировку, где мелкий и больной отделялся от крупного и здорового, ссыпался в мешки и сетки, оттаскивался подальше от сортировки и складировался. Если по какой-нибудь причине останавливался комбайн или сортировка, это моментально превращалось в ЧП, и сразу же предпринимались все необходимые меры для того, чтобы как можно быстрее восстановить работу техники. И нам прохлаждаться руководство совхоза не давало, ежедневно используя в полной мере, прибывшие в их распоряжение дополнительные рабочие руки»[75].

    Еще одной важной стороной жизни студенчества СССР было питание студентов. Вот что об этом пишет Лилия Бажан: «В лабораторном корпусе нашего института кроме разных лабораторий располагалась огромная столовая, в которой мы дружно обедали после окончания занятий. Обедали не только иногородние студенты, но и москвичи. Особенной любовью к общепиту отличалась в нашей группе Тетеря (Лена Тетерина). Про нее даже поговорку сложили: «За что я люблю Тетерю, за то, что она никогда в столовой пообедать не откажется». Иногда у нее получалось делать это несколько раз в день по очереди с разными людьми, но при этом она умудряясь сохранять достаточно стройную фигуру.Цены в столовой поражали своей дешевизной и стабильностью на протяжении всех лет обучения они практически не менялись: винегрет – 5 копеек, первые блюда половина порции 10 – 12 копеек, блинчики с мясом 32 копейки, блинчики с творогом 24 копейки, салат мясной (столичный, называемый сейчас оливье) – 14 копеек, компот, чай – 4 или 5 копеек.Хлеб, горчица уксус – на столе бесплатно и в неограниченных количествах. Девочки выбирали себе блюда достаточно скромно, а ребята набирали полные подносы, причем вместе с первым блюдом поглощали неограниченное количество хлеба с горчицей. Словом, вполне приличный обед с мясным вторым блюдом стоил 50-60 копеек. Это было по карману любому студенту. Поэтому столовая пользовалась нашим вполне заслуженным вниманием, и после окончания первых трех пар там выстраивались огромные очереди, но мы мужественно выстаивали в этих очередях, лишь изредка позволяя себе пристроиться без очереди к кому-нибудь знакомому»[76]. «Кроме столовой не обходили мы своим вниманием и кафе «Шоколадница», расположенное вблизи метро «Октябрьская». Но там цены и ассортимент были несколько иными: бульон с пирожком, блинчики с шоколадным соусом, пирожное на закуску и кофе с мороженным. Все это стоило в пределах рубля или рубля с полтиной. Что было намного дороже студенческой столовой, но зато существенно разнообразило наше меню, а более высокие цены нас смущали мало. Поэтому, в основном, мы себе практически ни в чем не отказывали. И, как ни странно, могли позволить себе и кафе, и ресторан, и театры, а про кино и говорить не приходится»[77].

    «Для культурного отдыха кроме пищи духовной необходима и пища телесная, о которой нужно было заботиться заранее, что в условиях Новокузнецка сделать было совсем непросто. Мы заранее закупали колбасу, картошку, помидоры, рыбные консервы и даже приобрели большое ведро для варки картошки и приготовления чая.Колбасу мы ели не в сыром виде, а обжаривали ее предварительно на палочках наподобие шашлыков. Блюдо это оказалось изумительным и настолько вкусным, что с тех пор наша группа в дальнейшем всегда и во всех походах готовила такие своеобразные шашлыки из колбасы (приобретая колбасу копченую, так как шашлык из нее получается намного вкуснее, чем из вареной)»[78].

    М. Ожегова-Семенова вспоминает о так называемых» особенностях питания» в общежитии рабфака: «Помню, как возникла в студенческом общежитии наша комнатная «коммуна». В рдной из комнат общежития № 5 в Детгородке жило нас одиннадцать девушек. Началось все, казалось бы, с пустяка. Галя Мячина не умела расходовать деньги. Получив стипендию, в несколько дней растрясала ее но мелочам. Потом ее всей комнатой кормили до следующей стипендии. Терпели мы терпели и возмутились. На общем комнатном собрании решили взять над ней шефство.

Случай с Галей Мячиной натолкнул на,с на мысль: а нс начатьли нам всем питаться вскладчину. Тем более, что питание в студенческой столовой казалось дорогим. Так и сделали. При получении стипендии тут же отдавали

часть денег старосте. Установили дежурства. Очередная дежурная обязана была не только поддерживать чистоту в комнате, но и, получив определенную сумму от старосты, закупать продукты и готовить еду на всю «коммуну». Каждая из нас, вступив на дежурство, старалась накормить подруг, как можно сытнее, вкуснее и дешевле. В наши трапезы вошло что-то очень уютное, домашнее, семейное. Да и денег на питание тратилось раза в полтора меньше»[79].

Так как о студенческой еде из рассматриваемых нами авторов больше никто не писал, можно коснуться следующего аспекта студенческой жизни: а именно, развлечений в виде культурно-массовых мероприятий и различных фестивалей самодеятельности. Лилия Бажан по этому поводу пишет следующее: «Билет в кинотеатр на дневной сеанс стоил 25 копеек, а самый дорогой билет в театр – 2 рубля. Дороже билетов в театр были только билеты на эстрадные концерты: до трех рублей»[80]. «Активно посещали мы не только театры и кинотеатры, но и различные музеи и выставки. Билет в «Третьяковку» или музей им. Пушкина стоил в то время 30 коп.для всех и 10 коп. для школьников, пенсионеров и студентов. Поэтому там всегда были очереди в кассу, а если в музее экспонировалась какая-нибудь редкая выставка, то, чтобы войти в музей, очереди стояли на улице»[81].

М.Ожегова-Семенова, которая была студенткой рабфака, пишет по поводу культурно-массовых мероприятий следующее: «Ходили мы везде и всюду вместе, всей «коммуной»-в театры, кино, на диспуты, даже в баню. Участвовали в вечерах самодеятельности,которые проходили чрезвычайно весело — в талантах недостатка на рабфаке не было»[82].

Также упомянутый нами выше В. Молчанов в своих воспоминаниях рассказывает о существовании целых творческих кружков, и вспоминает он следующее: «На рабфаке успешно работали кружки: литературный, хоровой, изобразительный и другие. Литературный кружок в первые годы неимсл названия, а с 1925 года ему было дано имя «Словострой» — аналогично «Волховстрою». Кружок был многочисленным и пользовался большой популярностью. В числе постоянных его участников были Потопаев, Яранцев, Федотов, Личидов,Мальшаков, Макаров, Глухови Петров.

В кружке изучались произведения русских и советских писателей. Большое место занимало обсуждение произведений членов кружка. Хорошо запомнились некоторые из членов кружка. Вот высокий худощавый блондин с тонким, чуть вздернутым носом и высоким, круто поставленным лбом. Это--Андрей Потопаез»[83].

Ролан Антонович Быков в своем дневнике от 1 августа 1948 пишет свои впечатления от концерта Аркадия Райкина, а, если вернее, то от поведения некоторых людей на этом концерте: «Только что с А. Райкина. Очень полезно мне ходить в театр, всегда выношу очень много и всегда наполняюсь — как бы это назвать? — творческой жизнью. Книга, гуляние и особенно театр. Это те толчки, которыми я расту, и очень.

Программа А. Райкина «На разных языках» не вся удачна, но выступление «Заготзерно» и др., а особенно «Мечта» — не могу подобрать слова, короче, я в восторге и от вещи, и от исполнения.

Одно злит: это ведь НАША программа! Программа студентов, а где нам взять 15-30 рублей, чтобы попасть на нее? Я, москвич, первый раз на Райкине, и то прошел по пропуску знакомого, знакомого с кем-то, кто знаком с... Публика, большинство — шикарные дамы, плешивые дядьки, генералы и т.п. Это разве их театр? Я ходил и бесился — ведь не все же они достойны Райкина, ведь процентов 80 обворовывают в чем-то меня... Я говорю о тех, кто, выходя из театра, поминали каких-то актеров их молодости и сравнивали с современными. Они, сволочи, ходят в театр показаться и посмотреть таких-то актеров, а не на программу «На разных язы­ках», и чем больше звез­до­чек на погоне, тем холоднее прием»[84].

Игорь Александрович Дедков в своих дневниках 17 июня 1955 года писал следующее о посещении театра: «Вчера были на "Риголетто". Помещение театра прекрасно. Не то чтобы богато - Театр Красной Армии в Москве богаче, мне кажется, - но много простора и хорошая архитектура. Только вот лестницы, ведущие на ярусы, запутаны. Зрителей мало. Это самый разный народ, от колхозника и парня-ремесленника до солидных людей руководящего вида и лилипутов из приехавшей цирковой труппы. До конца спектакля некоторые ушли. Некоторые просидели все действие за пивными столиками. В результате попадались пьяные. Много школьников. Аплодировали хорошо, вызывали не более раза. Оркестрантам никакого внимания, они вроде чернорабочих при опере»[85].

Владимир Голяховский во времена своей студенческой юности ходил на заседания секции молодых поэтов, и вот что он вспоминает о участии во Втором съезде молодых писателей: «Следующей весной в Москве был Второй съезд молодых писателей. Мне дали гостевое приглашение, и я гордо направился в клуб издательства газеты «Правда». Все эти слова: Союз писателей, съезд писателей, клуб газеты «Правда» — все приятно щекотало мои юные нервы»[86].

«На съезде должен был выступать Александр Фадеев, первый секретарь Союза писателей. Он был членом Центрального Комитета и его превозносили как классика литературы. От такого важного лица молодые писатели ждали важных слов и советов. Но он не явился — заболел. В кулуарах ходили слухи, что у него очередной запой (все знали, что он алкоголик). Вместо него выступил его заместитель поэт Алексей Сурков. Поэт он был хороший, и человек интересный, но в ту эпоху основное творчество в любом виде искусств должно было концентрироваться на воспевании Сталина и партии. К этому Сурков нас и призывал, говоря разные красивые слова. И остальные известные писатели повторяли то же самое. Молодая аудитория вежливо аплодировала.

Единственным исключением была речь старейшего прозаика Михаила Пришвина. Он вышел на трибуну и начал так:

-Поздравляю вас, товарищи, с весной!

От неожиданности зал разразился громкими аплодисментами. А он продолжал:

-Рад вам сообщить, что я уже видел первых прилетевших грачей.

Аплодисменты стали еще громче. Потом он дал нам действительно важный совет:

-Запомните: основное в творчестве писателя — это правильное отношение к своему таланту. Надо самому научиться правильно относиться к собственному таланту»[87].

Естественно, советские студенты старались следить за модой. Разумеется, когда это позволяли их финансовые возможности и ассортимент магазинов. М. Ожегова-Семёнова пишет следующее о том, как одевались студенты: «Каждый месяц, в день получки стипендии, мы обсуждали на общем собрании: кому и что покупать из обуви и одежды. Деньги выделяли в первую очередь тем, кому было совершенно необходимо пополнить гардероб—ботинки ли «каши просят» илипоследняя будничная кофтенка прохудилась, разлезается по всем швам. Ну, а когда оставались деньги, приобретали даже и наряды.

Кстати, о нарядах. Хотя и считалось, что самый лучший берет в комнате принадлежал, например, Лизе Волковой, его могла надеть любая из наших девушек, если ей бывало необходимо появиться где-то принаряженной. Так же обстояло и с платьями, пальто, туфлями. И хотя праздничных, выходных вещей у нас было очень немного, казалось, что все мы одеваемся прилично. Все вещи в нашей комнате принадлежали нам всем»[88].

Владимир Голяховский по поводу одежды ветеранов-абитуриентов и преподавателей пишет следующее: «Почти все они, ветераны-преподаватели и ветераны-ветераны-экзаменуемыееще носили военную форму, хотя и без погон, но со всеми боевыми наградами. На всех были довольно выцветшие зеленые гимнастерки со стоячим воротником, подпоясанные широкими военными ремнями с большими пряжками. Все были в брюках-галифе, заправленных в сапоги. В этих сапогах они прошагали половину Европы — от Москвы до Берлина, Праги, Будапешта и других городов. Купить гражданские костюмы и обувь было тогда непросто и дорого, да фронтовики и отвыкли от пиджаков с галстуками»[89].

Уже не раз упоминаемая нами в нашей диссертации Лилия Бажан вспоминала о « культурном отдыхе» в Новокузнецке, когда студенты приходили с практики: «По вечерам после практики мы развлекались, как могли, собираясь то в одном общежитии, то в другом (чаще всего в женском), пели песни под гитару, играли в бадминтон, волейбол или в футбол, а в выходные дни отправлялись организованно на экскурсии в местные парки культуры и отдыха, а точнее в места культурного отдыха жителей, загорая и купаясь в прудах, озерах и речкеТоми.Не остался обойден нашим вниманием и городской пляж, на котором мы регулярно бывали в будние дни после завершения посещения цехов комбината. Томь речка горная с очень быстрым течением и руслом, усеянным камнями, по которым ходить босиком было невообразимо неприятно. Такие же камни покрывали на пляже (и не только на пляже) берега реки, но это не мешало нам загорать, лежа на этом весьма неудобном, твердом и каменистом ложе.Мы даже придумали одно очень своеобразное развлечение: кто-то один ложился на берег реки, а остальные засыпали его полностью камнями (так обычно развлекаются на морских песчаных пляжах). Засыпанный камнями сначала лежал, изображая труп, а потом с диким визгом внезапно вскакивал, рассыпая груду заваливших его камней в разные стороны.Мальчики наши придумали для себя другое развлечение: взяв в руки каменюки потяжелее, они становились в эффектные позы, демонстрируя свои фигуры и мускулы (так современные культуристы демонстрируют свои тела на соревнованиях). Это называлось у них изображать амбалов. Для амбалов они были явно мелковаты и худосочны, но мы старались тактично не говорить им об этом»[90].

Последний вопрос, который следует осветить в рамках нашей исследуемой тема- личная жизнь студентов. Студенты в Советском Союзе, как и во все другие времена, строили отношения, влюблялись и женились. Об этом довольно подробно описано в различных воспоминаниях. Уже традиционно, начнём с воспоминаний Лилии Бажан, откуда можно получить следующие сведения: «Тогда же, после поездки в Новокузнецк, начали складываться первые отношения между нашими парами, завязались первые внутригрупповые романы. АБ, после явившегося ему в общежитии видения в пеньюаре, начал активно ухаживать за Тетерей (хотя до этого события он два первых курса ходил хвостом за Милой Фаляно). Рэкса все активнее и активнее заявляла свои права на Вибриона, а Женечка Крюков слегка приударил за освободившейся теперь Милой Фаляно, которая кокетливо поддразнивала его.

Татьяна Скакова упорно продолжала смотреть влюбленными глазами на Лякишонка, совершенно не желая замечать страданий и душевных переживаний готового на все ради нее Сереги Алексеева. Витя Шевков упорно предпринимал безуспешные попытки обратить на себя внимание Ольги Гусевой, а наш горный орел Гарик оказался неравнодушен к чарам Ольги Коковихиной, при этом взаимностью он почему-то явно не пользовался.

Ну что ж, в этом нет ничего удивительного, ведь мы взрослели, развивались, менялись, а вслед за этим менялись и наши интересы. Для тех, кто успел повзрослеть раньше других, вместо полудетской дружбы появлялась юношеская влюбленность, вслед за влюбленностью приходила страсть.Какие-то пары формировались по взаимному согласию, какие-то наоборот распадались. В этом нет ничего удивительного. Все, что происходило с нами жарким новокузнецким летом, систематически происходило и будет происходить на земле со всеми, всегда, везде и во все времена»[91].

Николай Старшинов, в воспоминаниях о своей супруге Юлии Друниной, пишет следующее: «Мы встретились в конце 1944 года в Литературном институте имени А. М. Горького.После лекций я пошел ее провожать. Она, только что демобилизованный батальонный санинструктор, ходила в солдатских кирзовых сапогах, в поношенной гимнастерке и шинели. Ничего другого у нее не было. И, хотя позже, в 1948 году, писала:

Возвратившись с фронта в сорок пятом,

Я стеснялась стоптанных сапог