Очерк инквизиционных распоряжений против еретиков Иннокентия IV и его преемников до Евгения IV

Начало существования инквизиции, как мы заметили ознаменовалось гибелью ее служителей. Это был не одиночный факт. Причина скрывалась в производстве процесса. Народ на всем Западе слишком привык к старым римс­ким формам судопроизводства. Сама Церковь это понимала. В силу канонического права, при Иннокентии III и Гонории III, обвинительные процессы производились на основании римского кодекса, чем бы процесс ни возбуждался: донесением, следствием или розыском.

Еретики, как и прочие подсудимые, могли знать имена своих обвинителей и свидетелей, имели защитников и судились гласным судом. О тайном судопроизводстве не имели понятия вплоть до тулузского собора 1229 года.

Теперь же, в то время как душегубы, закоренелые преступники и отъявленные негодяи имели право защиты, заподозренные в ереси, без различия происхождения, лишались ее, отдаваясь полностью в руки судей, относивших­ся к ним заранее с затаенной ненавистью или, при самых пагоприятных условиях, с нерасположением. Отсюда уже оставался всего лишь шаг до пытки, как средства принудить обвиняемого согласиться с неизвестными и заочными сви­детелями, часто подставными. Наказания, налагаемые доминиканскими инквизиторами, не были вначале особенно тяжелы, но одно изменение форм уголовного судопроизводства, сделанное ими так внезапно, было достаточным, чтобы вооружить против них население. Оно задевало самые дорогие права, и народ думал отстоять их, если убьет того или другого инквизитора. Прежде чем тулузские доминиканцы задумали открыть свой трибунал, они получили известие о гибели знаменитого немецкого инквизитора Конрада Марбургского. Эта весть, естественно, задержала открытие суда в Тулузе.

Конрад принадлежал к числу первых последователей Доминика. С 1214 года он своими проповедями в Германии пытается созвать дружины крестоносцев в поход на альбигойцев. Его ревность к делу была страстной; талант церковного красноречия замечательный. Его оригинальную речь слушали тысячи, и так как в городах не оказывалось достаточно обширных площадей и церквей, то Конрад уходил с народом в поля и там под открытым небом поучал и зажигал своими идеями сотни людей. Он обладал сильным влиянием на впечатлительные натуры. Ландграфиня тюрингская Елизавета именно ему обязана своим мистицизмом. Суровый аскет в душе и на деле, он не знал пощады к слабостям и увлечениям. Когда Елизавета умерла, он посвятил себя истреблению ереси. В 1222 году он сжег одного нераскаявшегося катара, приора Генриха Гослара.

В то время штедингеры во Фрисландии стали проявлять геройский дух оппозиции против Римской Церкви и феодализма; они отказывались платить десятину, воевали с князьями и прелатами, — и этого было довольно для Гри­гория IX, чтобы уничтожить их*1. Конрад был один из тех кому было поручено исполнить это решение. Он пришел в страну, когда князья и рыцари дрались с этими отважны­ми поселянами. После войны он бывал во многих больших немецких городах. Богатые способности этого человека на­правлялись на преследование себе подобных. Всюду он при­носил с собой проклятие и безжалостный суд. Попасться в его руки значило или проститься с жизнью, или навсегда опозорить себя.

Его примеру подражали прочие инквизиторы. Он про­щал еретиков не за признание вины, а за донос на дру­зей; отказ грозил костром, приговор исполнялся в тот же день. Суд вершился быстро и беспощадно, не требуя при­знания и не разбирая звания подсудимых. В глазах его палачей все были равны. Он начал поселянами, а окон чил баронами.

Второпях, в этой «ревности не по разуму», он действи­тельно сжег много знатных людей, и даже многих совер шенно напрасно. Апелляции не допускалось, так как не было защиты, а личные протесты не принимались. Архиепископы кельнский, трирский и майнцский пытались остановить его свирепость, но Конрад не только не слушал их, но, оскорбленный их вмешательством, объявил крестовый поход.

Неизвестно, чем бы окончилось это столкновение, если бы Конрад не пал от руки неизвестных убийц. Его убили 30 июня 1233 года люди, к которым он сам никогда не имел никакой жалости и терпение которых превзошло всякую меру (51). Марбург, а затем вся Германия радовались; ос­вобожденные от тирана торжествовали. Поместный собор немецкого духовенства под впечатлением радости постановил прекратить инквизиционные следствия в Германии и закрыть трибуналы.

Но это не продолжалось и года. В 1235 году в бреве от 31 июля Григорий IX велел возобновить их и снова заве­сти духовные суды по всей империи.

Для того чтобы поощрить доминиканцев, папа подтвердил канонизацию знаменитого основателя их ордена. Перед лицом всего католического мира, 3 июля 1234 года он снова и более торжественно заявил о великих заслугах Доминика, назвал его пастырем и вождем народа Божъего, свидетельствовал об его даре чудотворства, которое осталось присущим и его телу, и предписал включить усопшего в число святых, праздновать его память 4 августа, объявив при этом, что за посещение его гробницы дается индульгенция, прощение грехов всем верующим на один год (52). Все это должно было возвысить доминиканцев в глазах прочего духовенства, которое относилось к ним с понятной ревностью. Их опора и авторитет скрывались в обаянии все еще живых воспоминаний о Доминике, ходивших в народе, но для остального духовенства они оставались новыми, еще начинающими и неопытными деятелями.

Особенно были недовольны новой инквизицией епископы. Они оказывали ей глухую оппозицию. В этой оппозиции замечалась одна из причин трудности и медлительности введения инквизиции. К столкновению были поводы ке потому, что о новых правах, предоставленных доми-иканцам, не было оповещено официальным порядком, ак то бы следовало. Факт существовал, опираясь лишь на |астные документы, данные ломбардским, лангедокским испанским доминиканцам, но еще не прошел обыкно-внным порядком. Епископы, не имея формальной окруж-зй буллы, которую Рим все еще опасался издавать, мог-законно отстранять инквизиторов от исполнения их (ювых обязанностей. По канонам и преданиям духовный уд всецело принадлежал епископам. В новом распоряже­нии, в котором им предлагали молодых монахов, они ви­ни деспотическое нарушение их прав и привилегий. Если пико было почтение к папскому престолу, то паствы не внее уважали и епископский сан, который влиял на них впосредственнее. С понятием о соборе как высшей власти ерковной и народной связывалось представление о высо-эм смысле этого сана, в действительности потерявшего Цвое прежнее значение.

Другое препятствие учреждению инквизиции заключа­юсь в государственной власти. Нельзя было лишить свете-их судей их права участвовать в процессах еретиков, пра-I, утвержденного за ними последними законами Фрид-ха II и практикой всех государей. Светской власти при-цилось бы делиться с молодым орденом верховным пра-рм жизни и смерти, подобно тому как епископы дели-ясь с ним своим значением и привилегиями.

Встретив такую двойственную оппозицию, всякий дру-. папа, менее энергичный, отказался бы от риска сме-эго предприятия. Но не таков был Григорий IX и его друг Пеньяфорте, люди, никогда не отступавшие от раз постав­ленной задачи.

Пеньяфорте употребил все свое искусство, чтобы осу­ществить задуманную мысль, ловко провел новый ко­рабль через все подводные скалы и крепко поставил его на якорь. Епископам внушили, что они ничего не теря­ют, что они имеют право судить совместно с инквизито­рами, когда того пожелают. Их утешили игрушкой права, так как хорошо знали, что при многочисленности их занятий и их склонности к почестям, а не к действитель­ным привилегиям они сами никогда не придут в суды. Они стали поэтому тенью судей, а вся сила, знание и право остались за инквизиторами, которые со временем могли совершенно их вытеснить и действовать не только вполне самовластно, но даже, как безапелляционное уч­реждение, независимо от римского престола. Что касает­ся светской власти, то одной анафемы, которая безгра­нично расточалась папами в то время, было бы достаточ­но, чтобы заставить непокорных государей привести в исполнение всякую меру римского двора. Но, не поль­зуясь своим историческим могуществом, папство хотело с обоюдного согласия провести новую меру.

Светским судьям предоставили также мнимое участие в трибунале. Правительство и город назначали своих засе­дателей и других членов в трибунал, которые постепенно лишались всякого голоса в канонических делах, им мало­знакомых, и которые, опасаясь невольного, но легко воз­можного, перемещения на скамью подсудимых, должны были подтверждать приговоры инквизиторов. Третья часть конфискованных имуществ шла в вознаграждение за та­кую сделку правительству.

Преодолев эти препятствия, инквизиция встретила но­вые. Они заключались в отсутствии средств к существова нию трибуналов. Надо было платить светским судьям, со­держать инквизиторов, тюрьмы, кормить пленников, с достаточной церемонией исполнять постановления инкви­зиции. Для этого придумывали разные источники, но, не желая нагружать народ новыми десятинами, сошлись на том, чтобы город содержал трибуналы на свой счет, а г. вознаграждение пользовался долей конфискаций и штрафов. Заручившись правом на существование, скоро став вполне самостоятельной, инквизиция через четыре столе­тия стала не только грозой тех же епископов, но и импера торов, и даже самого римского престола, который подчинила своему контролю. Она совершала безнаказанно всякие злодейства, потому что убеждение в ее силе и даже святости укоренилось в умах.

Она назвалась «Служба святого следствия». Уже первые восстания против нее окружили ее ореолом какого-то страдальчества за правду. Протест, который сопровождал ее первые, робкие шаги, происходил даже от самых ревностных католиков. Он вырывался как вопль негодования средневековой общины, которая видела, что теряет свои существенные привилегии, первой из которых было право всякой личности судиться гласным, более или менее гуманным и независимым судом. Впервые после введения христианства религия явилась для людей откровенным гнетом. Уничтожение ереси не могло искупить всего зла, какое приносил с собой этот чуждый, азиатский юридический принцип. Либеральные римские и германские формы суда успели пустить глубокие корни на Западе; вырвать их могли лишь после сопротивления и только авторитетом религии. Взрывы негодования проявились во всех странах и нельзя не подметить в них борьбы за старое право против нового. В пример можно привести историю Роберта Бугра.

Во Франции, Людовик IX принял под свое покровительство страшного доминиканца, инквизитора Роберта, прозванного позорным именем «Bougre»*1. Его происхождение неизвестно, может быть, он действительно был из Болгарии. В 1215 году (по словам хроникера Альберика) он прибыл в Милан и был ревностным катаром и пропо­ведником ереси. Двадцать лет жизни в Милане изменили его. Сквозь деятельность Доминика он не мог не подметить внутреннего обновления католической Церкви. Он сделал Доминика своим идеалом. Мы не знаем, по искреннему ли убеждению или ради выгод он отступил от ереси - первое вероятнее. Он вступил в общество доминиканцев. С всегдашней ревностью отступников он гнал своих прежних собратьев. Его знание ереси и красноречие приобрели ему большой авторитет между доминиканцами и сделали из него опаснейшего врага альбигойства. Ему поручили миссию во Фландрии и северной Франции около 1236 года. Там его неистовства не знали пределов. Отличаясь от природы жестоким характером, он теперь полностью оправдал возлагаемые на него ожидания. По выражению Матвея Парижского, он был и «обвинителем и палачом». Раз он присудил к костру сто восемьдесят три еретика в одном местечке в Шампани. Когда он в жестокости своей перешел всякую меру и все чаще и чаще стал жечь невинных ни в чем католиков, то из Рима решились напомнить ему об осторожности. Но он не унимался. Те полномочия, которые он имел сами собой увлекали сурового доминиканца. Его суд сделался судом сатрапа, руководимого какой-то бессмысленной не­навистью. Наконец папским распоряжением было велено посадить обезумевшего монаха в тюрьму, где он и закон­чил свою жизнь (53).

Подобные же факты случались в Италии. Во Флорен­ции ересь долго существовала безнаказанно. Там, по обы­чаю, первые два воскресенья рождественского поста ар­хиепископ торжественно вразумлял приоров в церкви Санта-Мария-Новелла, чтобы они преследовали ересь и из­гоняли еретиков, но безуспешно. Законы существовали им присягали, но ересь, по видимости задавленная в Лангедоке, только усиливалась во всей Тоскане и Лом­бардии вплоть до тридцатых годов XIII столетия Альби­гойский архиерей Филипп Патернон был задержан доми­никанцами, но отрекшись для вида, получил свободу Вместе со своим помощником он стал действовать вновь Некоторые из его учеников страдали безумием. Так один проповедовал с закрытыми глазами, будто во сне он толковал, что часто бывает на небе около божественного престола вместе со своими товарищами. Новый архиепис­коп флорентийский, Ферабоски, принял более решитель­ные меры. Он устроил инквизиционный трибунал в мо­настыре Санта-Мария-Новелла. Фра Руджеро де Калка-ньи, из купеческого семейства, был первым инквизито­ром. Город дал ему нотариуса и советников. В его руках дело пошло быстро — началось штрафами, кончилось каз­нями. Еретические проповедники бежали в Милан Там пока не было инквизиции. Один из допросов навел фло­рентийскую инквизицию на целую политико-религиоз­ную ассоциацию. Ее приверженцы были кавалеры и дамы с аристократическими именами Барони, Пульче, Каваль канте, Убальдини... По политическим убеждениям они были гибеллины, считали себя не подлежащими судам флорентийским, имели свои собрания и за городом даже выстроили свою крепость, чтобы иметь возможность укрыть­ся в случае преследований инквизиции.

Руджеро имел смелость схватить некоторых из них в том числе нескольких женщин из семейства Пульче и Поппи. На допросе Пульче смело говорила, что Христос не воплощался, что Дева Мария была не женщина, а один из ангелов, что в евхаристии нет тела и крови Христовой. Между тем Барони произвел нападение на тюрьму и освободил пленников. Флоренция разделилась на две партии, за инквизицию и против нее, вооруженные дружины той и другой стороны дрались между собой на улицах.  Папа просил синьоров внушить горожанам уважение к закону. На помощь Руджеро был прислан из Милана тамошний инквизитор Петр Веронский. В молодые годы он был альбигоец, а в зрелых летах отрекся от ереси и стал, подобно Роберту, фанатичным доминиканцем. В Риме возлагали на него большие надежды и поручили ему инквизицию в Милане.

Прибыв в 1244 году во Флоренцию, он произвел фурор своими проповедями. На площади кафедрального собора не хватало места для желающих слушать его. Синьория, по его желанию, расширила площадь. Антиинквизиционная партия была побеждена народным оратором. Теперь он проявил также талант организации. Он создал во Флоренции несколько обществ, которые должны были охранять инквизицию. Много дворян вызвалось по очереди держать стражу около монастыря доминиканцев; другие должны были исполнять их распоряжения.

Это общество называлось «Священная милиция капитула Санта-Марии». Оно получило от Петра белое знамя с красным крестом, которое цело еще по сие время и хранится в Santa Maria Novella. В этом новом обществе Петр хотел воскресить доминиканскую «милицию». Тогда же появился во Флоренции орден слуг, который отдался инквицзиции и члены которого исполняли разные поручения и службы при инквизиторах. Вместе с тем усилились аресты и начались казни. Из процессов, большая часть которых еще не напечатана, не видно, чтобы инквизиторы прибегали к пыткам. Не желавших клясться они просто передавали в руки синьории.

Несколько дам из фамилии Поппи были казнены. Петр Руджеро привлекли к трибуналу и самих Барони, но те протестовали против суда, объявили его решения незаконными и бесчеловечными, апеллируя к императору. В те годы борьба между Фридрихом II и папою стала смертельною. Иннокентий IV, преемник Григория IX, этот злой гений Фридриха II, должен был бежать из Рима со всей курией. Император принял участие во флорентийских делах — так к смутам религиозным присоединились политические.

Императорский подеста во Флоренции, бергамец Пезаньола, приняв Барони под свое покровительство, в свою очередь, протестовал против постановлений инквизиции и велел выпустить заключенных на свободу. Здесь Фрид­рих II впервые встал на ту высоту, которая была достойна его гения. Он единственным из государей явился в этот момент благородным сторонником терпимости и защитником гонимых, хотя действовал таким образом не по искреннему влечению, а по политической необходимости.

Дело далеко не кончилось смелым поступком подесты. Оно от этого только разгорелось. Инквизиторы торжествен но отлучили Пезаньолу. Это вызвало еще больший раздор. Враги новых порядков встали на ноги; они опирались на императорские силы.

Раз, во время воскресной проповеди Петра, в кафедральный собор ворвались еретики, и началась свалка. Петр послал за своей милицией, а сам скрылся. Побоище перешло на площади Санта-Феличита и Треббио. Инквизиторская партия одержала в нем верх.

Когда же пришло известие из Лиона об анафеме импе­ратора и о том, что он лишен престола, то соперники инквизиторов должны были уступить, чтобы навсегда покориться силе, хотя и с болью в сердце. С 1245 года инквизиция восторжествовала и упрочилась во Флоренции. Петр возвратился в Милан.

Здесь его суровая энергия искала новой борьбы; он рассчитывал на новую победу. В его отсутствие в Милане появилась та же враждебная оппозиция против инкви­зиции и даже против религии, как и во Флоренции, хоти в городе было несколько доминиканцев. Еретики, со­единившись с гибеллинами, наносили оскорбления Цер­кви, мешали богослужению, переворачивали кресты. Петр вновь открыл трибунал и для примера передал нескольких человек консулам для казни. Это подействовало, хот и не уничтожило жестокой вражды миланцев к их гонителю.

Пять лет продолжался этот террор. Что Петр в своем фанатизме переходил известные пределы, предоставленные инквизиторам, видно из следующего факта. В 1251 году, после кончины Фридриха II, начались политические волнения в ломбардских городах с видимым участием альбигойцев. Папа Иннокентий IV нашел необходимым послать Петра в Кремону, а в другие города и места Ломбардии — прочих доминиканцев, «для уничтожения еретической заразы». При этом папа делает некоторое поставление Петру. Он предоставляет действовать ему само стоятельно, но опираться и на епископский совет. Когда найдутся виновные и они после допроса не захотят повиноваться приказам Церкви, то против них, их соучастников и покровителей Петр, указав предварительно последствия их упорства и прибегнув к угрозам, должен поступать сообразно каноническим постановлениям, призвав против них, если то потребуется, содействие светской власти. Тех же, кто вполне и искренне отречется от ереси, он может принимать в лоно Церкви, согласно канонам, но посоветовавшись с епископом, наблюдая при том, чтобы не прокрались волки под наружностью агнцев.

Это ограничение епископской волей является поворо­том назад; оно могло быть вызвано только крайней жесто­костью и самовластием Петра, так как не применялось к другим инквизиторам. Города, общины, начальства, вель­можи за сопротивление должны быть отлучены, и против них поручается начинать крестовый поход, как бы дело шло о завоевании святой Земли. В заключение папа предо­ставлял Петру раздать по его желанию и выбору двадцати-и сорокадневные индульгенции тем, кто придут на его проповедь и принесут покаяние (54).

Петр поехал в Кремону и навел там такой же страх как и в Милане. Он объехал еще несколько мест, был в Комо, и, возвращаясь на другой год в Милан, получил назначе­ние инквизитора по всей Ломбардии. Но там сами католи­ки не желали переносить его жестокости и самовластия. Уже давно там составился против него заговор и подкупи­ли убийц; Петр, вероятно, об этом знал. По крайней мере он всегда ожидал насильственной смерти и предсказывал ее. Раз он в Милане, на площади Sant Eustorgio, в присут­ствии громадной толпы прямо сказал:

— Я знаю, что еретики оценили мою голову и что уже приготовлена плата моему убийце, но пусть будет им изве­стно, что на том свете я буду страшнее, чем здесь.

На этот раз убийца нашелся. Двое миланских вельмож, Альлате и Онтроне, заплатили ему сорок ливров. Он пошел навстречу Петру и встретил его на полдороги. Он подошел под его благословение, долго шел с ним рядом, потом нанес ему смертельный удар в голову и скрылся. Петр, ви­димо, долго боролся со смертью. Он один лежал на пустой дороге. Истекая кровью, он твердил последнюю молитву, потом прижал к груди своей крест и, мертвевшею рукой написав на земле «сredо», как бы свидетельствуя тем свою искренность, испустил дух. Прохожие узнали его, подняли и принесли в монастырь.

Доминиканцы похоронили его с торжеством. Римская Церковь признала его святым и наименовала мучеником. На том месте, где он погиб, соорудили храм, а на площа­ди Eustorgio, в память о его кровавых подвигах, красуется арка, один из древнейших памятников средневековой скуль­птуры. На ней доминиканцы написали латинскую эпита­фию, поучая потомство, как надо «мечом истреблять ката­ров» (55).

Ходил слух, что убийца бежал в Форли и, мучимый совестью, стал вести подвижническую жизнь. Он принял схиму и был известен под именем блаженного Маркелино. Горожане при жизни почитали его святым.

Иннокентий IV пришел в страшное негодование по­лучив весть о мученической смерги Петра. Он поклялся с этой минуты не давать никакой пощады ереси. Инквизици­онные преследования, которые он сам прежде сдерживал и которые были причиной убийства, он решил отныне не смягчить, а усилить. Это было тем легче для него что он освободился теперь от другого, более страшного еретика. Курия уже не боялась Фридриха II.

Нам следует несколько оглянуться назад, чтобы оце­нить то положение, в котором находилась Римская Цер­ковь в 1251 году, и описать последние фазы папско-императорскои борьбы. После кончины Григория IX на папс­ком престоле воцарился человек со столь же несокруши­мым упорством, с той же силой воли. Стоит только кинуть беглый взгляд на характер Иннокентия IV и его борьбу с Фридрихом II, чтобы понять, как он смотрел на Ломбар­дию и Лангедок.

Иннокентий IV принял тиару в минуту крайней опас­ности Император был отлучен, но торжествовал над па­пой. Мы упоминали, что Григорий IX проклял Фридриха но ничем не мог подкрепить своей анафемы. Бестактнос­тью буллы 1239 года он отвратил от себя общественное мнение в Европе. Папские крестоносцы оказались бессиль­ны. Запылали села Церковной области, сдавались папские города и замки. Богатые монастыри не спаслись от грабежа. Григорий не уступал. Ежедневно с религиозными процес­сиями он обходил свою столицу с колокольчиком в руках и звал епископов со всех концов католического мира на римский собор. Но сообщения были прерваны. Проезжих духовных лиц задерживали и наказывали.

Фридрих II смотрел теперь на всех монахов, священ ников и епископов как на своих личных врагов, уничто­жал их привилегии и не стеснялся поступать с ними как с мятежниками. Если бы он вопреки своему веку выиграл борьбу, то Церковь лишилась бы светской власти Дряхло му и бессильному папе, все еще сохранившему непре клонный дух, грозил позор плена.

Григорий IX не дожил до такого унижения. Этот сто летний старик умер двадцать второго августа 1241 года и самую страшную для него минуту и свою ненависть унес с собою в могилу.

Фридрих II нарочно поддерживал внутренний беспо рядок в самом Риме, думая воспользоваться следующим избранием в своих интересах. Дряхлый Целестин IV правил только один месяц. Полтора года папский престол был вакантен. Иннокентий IV был избран лишь в июне 1243 года. Казалось, он мог потушить борьбу. Он считался личным другом Фридриха II и товарищем его детства. По родовым убеждениям он принадлежал к партии гибеллинов. Генуэзский дом Фиеско, из которого он происходил, в течение трех столетий верно служил императорам. Синнибальд Фиеско был сыном императорского фискового начальника в Италии. Он с самых молодых лет избрал духовную карьеру. В Болонье он читал каноническое право. Первые шаги его духовной карьеры были успешны. Григорий IX сделал его кардиналом. Тогда-то Фридрих II понял, что потерял в нем лучшего друга, так как никогда папа не станет гибеллином. Тиара ревниво требовала служения только одной себе. Так случилось и теперь. Иннокентий IV тем же гордым тоном повторил отлучение Фридриха и потребовал, чтобы император или оправдался в взводимых на него обвинениях, или оказал покорность Святой Церкви. Иного примирения и быть не могло.

Фридрих ответил новым вторжением в папские владения. Иннокентий IV из города Сутри, где чуть было не попал в плен сарацинам и еретическим наемникам императора, бежал в Геную, а оттуда в Лион. Здесь был созван собор, на который пригласили и Фридриха II. Но он отказался признать его авторитет и послал своего легата Фадея Суезского. Красноречие последнего было бесполезно. В присутствии сто сорока духовных лиц, императора Константинопольского*1, и Раймонда VII Тулузского, папа 11 июля 1245 года торжественно объявил Фридриха еретиком. Вместе с теми, кто оказывает ему содействие, он лишил его престола, разрешив подданных от присяги, и шовелел избрать нового императора (56).

Так порознь поражала Церковь светских государей, ловко разделяя их силы и могущество. Раймонд Тулузский был теперь отомщен самой судьбой. Фридрих II, который некогда предал его, казнился тем же оружием.

Этот решительный удар был не только слишком чувствительным, но и роковым для императора. «Этот день гнева», как воскликнул Фадей Суезский, печально осветил все будущее несчастного Фридриха II. Сперва император хранил притворное спокойствие.

— Кто дерзнет тронуть корону на моей голове? — говорил он. — Какой это папа смеет отлучить меня? Нет, не потеряется моя корона, только пролив реки крови, папа и собор отнимут ее от меня.

Но он с отчаянием погибающего в тот же год увидел, как все, кто некогда был преданным ему, стали покидать его, точно зачумленного. В Германии императором избрали ландграфа Тюрингии, Генриха Распе. Этот поповский ко­роль действовал, правда, недолго, но вся империя была охвачена волнением. В Германии настала анархия кулачно­го права. В Италии города Ломбардии приняли сторону папы, который награждал их за это инквизиторами. Фридрих II должен был поспевать везде, но он не мог быть всегда в местах опасности, а там, где его не было, сейчас же начина­лось отложение.

Глава христианского мира проповедовал тогда крес­товый поход, но не против мусульман, а против импера­тора. Он обещает сотни индульгенций тем, кто поднимем оружие на Фридриха; им простится всякое преступление, и не только им, но даже их отцам и матерям. Напротив, страшные наказания ожидают ослушников, всех тех, кто сохранит хоть малейшую привязанность к императору. Вес ужасы ада обрушатся на дерзновенных, и все такие горо­да теряют свои привилегии, свои права; такие бароны лишаются своих ленов, духовные лица своих мест и сте­пеней (57).

Подобные документы показывают лучше всего, как нравственно вырождалось папство с того года, когда всту­пило в борьбу с Фридрихом II. Оно ничем не могло скорее подорвать своего авторитета, как сделав эту злобу дня де­лом всей Церкви. Отсюда понятно, на что в чаду борьбы способна была Церковь против еретиков. Их оставили в покое, пока не уничтожили Фридриха, но логика событии связывала судьбу императора с судьбами еретиков.

Император в унижении просил мира, ему отказали. Папа требовал войны. Ходатайство Людовика IX за им ператора было отвергнуто Иннокентием. Церкви был нужен труп Фридриха II. Ходило темное подозрение, что враги не остановились перед ядом и что орудием Рима, хоть и неудачно, стал любимец императора, его канцлер Петр Винейский (58). Известно только, что канцлер был казнен около того времени и, вероятнее всего, пострадал невинно, пав жертвой придворной зависти. Несчастья обильно сыпались на голову Фридриха II. Томительно грустно прошли для него эти последние годы. Умирая 13 декабря 1250 года в апулийском замке Фиорентино на руках своего любимого сына Манфреда — такого же по­этического энтузиаста, каким некогда он был сам, - Фридрих, в одежде цистерцианского монаха, исповедался и приобщился из рук архиепископа палермского. Пыл молодости охладел; страсти успокоились. Смерть его была мучительна. К страданиям недуга присоединилась тяжкая душевная боль. На одре смерти он скорбел за проигранное дело светской власти, за попранные Церковью его законные права. Он умер с безнадежным взором в буду­щее.

«Этот еретик и богохульник» завещал своим детям и будущему императору Конраду «неизменную покорность Святой Римской Церкви». Но чем отплатила эта всепрощающая Церковь своему побежденному, униженному и уже мертвому сопернику? Ее безграничное озлобление дошло этот раз до цинизма.

«Как небеса не возрадуются, — со всей свойственной ему оригинальностью восклицает Иннокентий IV, извещая Европу о смерти Фридриха II, — как земля не возвеселится! Молнии и бури, так долго гудевшие над нами, наконец утихли, благодаря неизреченному милосердию Господа; теперь свежая роса и сладкие зефиры. Исчез тот, который терзал нас гнетом мучений» (59).

Самая смерть ненавистного императора не успокоила курию; она оставила ее в каком-то мрачном сомнении. Монахи не верили его смерти, они боялись воскресения Фридриха. Этот страх, напущенный на Рим загробной тенью врага, скоро найдя осуществление в появлении самозванцев, питался еще тем положением дел в Германии, которое не могло не быть благоприятно и еретическому движению. Ужасные междоусобицы, полная анархия, затеянная папой, долго продолжались в ней после смерти Фридриха II. Швабия и Рейнские земли были особенно потрясены. В одной их хроник читаем по этому поводу:

«В Церкви Божией стали появляться странные и бездельные еретики, которые созывают колоколами баронов и владельцев в швабском Галле и публично проповедуют, что папа — еретик, епископы и прелаты — симонисты и еретики, низшее духовенство и священники, подверженные человеческим порокам и грехам, не имеют власти вязать и разрешать, что все они лишь морочили и морочат людей... Богохульствуя, эти грешники приказывают молиться за императора Фридриха и его сына Конрада, так как они-де оба добры и справедливы» (60).

Обе стороны пострадали в этой тяжкой борьбе, и обе достаточно опозорили свой нравственный авторитет, обе вышли с тяжелым уроном, одна с победой, но с потерей нравственного обаяния, другая побежденной, но посеяв в мире великий принцип обновления и освобождения от клерикального гнета. К сожалению, Фридрих не хранил должного спокойствия для совершения своего великого дела. Он не всегда держал свое знамя на должной высоте и только смутно, и то впоследствии, осознал свое назначение.

Вместо того чтобы опереться на враждебные Церкви эле­менты в форме ересей, к которым он лично не питал враж­ды, и тем усилить их и создать действительную оппози­цию, которая всегда стала бы за него, он действовал бес­сознательно, порывисто. В нем то бурно проявлялись ди­кие, старые начала нетерпимости, то оказывалось слиш­ком мало любви, мало пощады к современности. Это зави­село от его личности. Итальянский гуманный дух слился в нем с варварской жестокостью и восточными нравами. Яв­ляясь по идеям представителем нового времени, он по ха­рактеру оставался средневековым человеком. Неудача по­стигла его потому, что он не встретил в современниках достаточного сочувствия ни к себе, ни к тем идеям, кото­рыми он хотел загладить свои прежние ошибки.

Победив его, Церковь осталась вполне независимой, самостоятельной в своих действиях. Только Фридрих мог бы остановить ее инквизиционные стремления, если бы решительно оперся на гонимых за религиозные убежде­ния и объявил себя их покровителем. Теперь папство могло сосредоточиться на окончательном подавлении всякого сопротивления. Год убийства Петра Веронского как раз совпадал с этим моментом. Мы заметили, что это убий­ство только более ожесточило Иннокентия IV. Как нароч­но, приходили вести о новых мятежах против инквизи­ции.

Республиканский дух ломбардских городов, которые некогда так радушно приветствовали папу, как своего освободителя от императорского деспотизма, не мог выно­сить наглого нарушения вечевого права со стороны папы и его агентов. Скоро пострадал в Кремоне за свою свире­пость Фра Роландо. В Вальтелине положительно нельзя было учредить трибунала. Явившиеся туда инквизиторы Фра Пагано да Лекко и его товарищи были тотчас убиты. В Милане убийство повторилось. Два влиятельных и бога­тых патарена удушили минорита Петра д'Арканьяго. Но все это отчаянное сопротивление способствовало лишь окончательному упрочению инквизиции. Пролитая кровь была бесполезна.

В мае 1252 года Иннокентий IV подтвердил всем лом­бардским властям, что причастные к делам ереси должны быть немедленно изгнаны и имущества их конфискованы. Приговоры, постановленные над еретиками, предписы­валось неуклонно приводить в исполнение (61). Через четыре дня последовали более подробные указания тем же лицам. В них впервые читаем устав инквизиции, намеченный рукой папы. В нем содержатся тридцать восемь постанов­лений; они, собственно, предназначены служить руководством для баронов и городских властей, регулируя их ношение к инквизиторам. Все законы, изданные относительно ереси, были для них обязательны, за малейшее уклонение взыскивался штраф в двести марок в пользу коммуны, и виновный, само собой, объявлялся клятвопреступником и бесчестным. Как друг ереси, заподозренный в чистоте своей веры, он лишался своей должности и всех почестей; навсегда возбранялось его допущение к исполнению общественных обязанностей. Все еретики обоего пола и их дети подвергались поголовному изгнанию, о чем в городе предписывалось объявлять на народном собрании.

Папа понимал, что эта мера исполнена быть не может, так. как гонение имело свою одинаковую силу во всей католической Европе, он знал, что его врагам деться некуда, — только мусульманские страны могли бы дать приют еретикам.

На третий день по вступлении в должность всякий подеста или правитель города должен был избрать двенадцать католиков незапятнанного поведения, двух нотариусов, которые вместе с двумя доминиканцами и двумя францисканцами составят инквизиционный трибунал; при нем имеется несколько служителей. Епископ может присутствовать в нем, если пожелает. Подеста назначает от своего имени в трибунал асессора, угодного епископу или инквизитору. Власть трибунала простирается на весь дистрикт диоцеза. Каждый из его членов может распоряжаться над еретиками порознь. Светские члены трибунала, называемые официалами, могут смениться через шесть месяцев, но власть их может быть продолжена. Они избавляются от исполнения всяких других обязанностей. Трибунал содер­жится третьей частью конфискации и штрафов. В случае отлучки из города по делам веры члены его официально получают от правительства восемь или десять императорских ливров. Все должны помогать инквизиторам и содействовать им всеми способами под страхом пени с дома десять ливров, с города — сто, с селения — пятьдесят. За личное сопротивление со стороны арестовываемых, за искушение освободить еретика и еретичку из рук служителей, за недопущение агентов инквизиции в какой-либо дом или башню на основании законов Фридриха II назначены конфискация, вечная ссылка и срытие дома; если же там найдутся еретики, то двойные штрафы против показанных. Городское начальство обязано наблюдать за тюрьмами, где заключены еретики, иметь для последних особое помещение, где бы они были отделены от разбойников, и содержать их за свой счет. Через пятнадцать дней арестованные приводятся к допросу епископа, викария или инквизитора Осужденные за ересь передаются для наказания в руки свет­ской власти, которая поступает с ними согласно существу­ющим постановлениям не позже как через пять дней. По­деста или правитель города должен на своем суде пыткой или ужасом смерти заставить еретиков («как разбойников и убийц душ человеческих») выдать имена их единомыш ленников, покровителей и защитников, подобно тому как заставляют прочих преступников выдавать имена участии ков злодеяния. Но здесь была та разница, что еретики на пытке должны были указать и имущество своих собратьев Три особых свидетеля из надежных горожан по особому назначению асессора под клятвою обязывались тайно сле­дить за еретиками дистрикта, указывать на их имущества и тайные собрания.

Относительно пособников ереси было списано паду анское постановление Фридриха И. Имена осужденных велено хранить в особой книге, которой иметь четыре экземпляра: для города, епископа, доминиканцев и фран цисканцев, и читать их торжественно три раза в год ни народных собраниях. Штрафы должны взиматься не позже трех месяцев; тех, кто не может заплатить в срок, держать в тюрьме до уплаты. Эти пени и конфискации имуществ делятся на три части: одна в пользу городском общины, другая идет официалам, а третья на образование фонда для искоренения ереси и прославления веры хранящаяся по указанию епископов и инквизиторов н безопасном месте. Если кто-либо осмелится делать измс нения и облегчения в этих постановлениях без согласия апостольского престола, то светская власть обязана счесп, такого за защитника и друга ереси, подвергнув его позору и штрафу в пятьдесят ливров, а за неуплату — изгна нию, которое может быть заменено лишь двойной пеней На народных собраниях необходимо иметь этот документ чтобы не могло последовать каких-либо несогласных с ним постановлений, а также сделать его известным и между сельским населением. Новые постановления вместе со всеми прежними законами и статутами, когда-либо утвержденными святым Престолом, иметь в четырех экземплярах, подобно списку еретиков.

Из приведенного изложения буллы 1252 года можно вывести, что она вводила только два новых пункта и инквизицию. Она разрешала пытку, а в трибунале уравнивала францисканца с доминиканцем. Иннокентий IV не был расположен усиливать преимущества доминиканцев; оба ордена были в его глазах одинаковы по своему назначению.

Скоро опыт показал, что монахи-инквизиторы, ревнуя о славе и чистоте святой веры, не чужды земной корысти и выгод, хотя Доминик на смертном одре произнес анафему против тех своих последователей, которые внесут в орден соблазн собственности. Папа разрешил итальянским доминиканцам и инквизиторам вообще пользоваться вознаграждениями из штрафных денег, предполагая тот же размер, каким довольствовались светские члены трибунала.

Так, учреждение, искавшее прежде одних духовных задатков, постепенно изменяя свою организацию, получило чисто фискальные атрибуты. Папа затронул самые чувствительные струны и скоро достиг цели. Он возбуждал алчность, корысть, соблазн, пороки, устроил систематический грабеж, облек его священной целью, чтобы только уничтожать всякую оппозицию. Народный голос и на легенда называли не без основания Римскую Церковь эпохи Иннокентия IV и его преемников меняльной лавкой.

Через несколько лет, 9 марта 1254 года, Иннокентий IV счел нужным дополнить свой устав и сделать его общеобязательным не только для одной Италии. Он смело вводил в закон то, что утвердила практика еще с 1229 года и что стеснялся предписать Григорий IX. Полагая, что обнародование имен доносчиков и свидетелей было бы скандально и опасно, он строго запретил его. Тем не менее, оговаривался папа, эти лица должны пользовать­ся полным доверием (62). Но постановление соборов уже давно предписывало такое правило. Так, в Нарбонне еще в 1235 году двенадцатым каноном было запрещено открзывать имена свидетелей, а двадцать четвертым каноном лангедокское духовенство предупредило желания самой курии; оно постановило принимать в свидетели и обвинители даже преступников и обесчещенных, даже, наконец, сопричастных преступлению, которым, естественно, ничего не было терять (63). Все это было подтверждено последующими соборами.

Императорский престол утверждался ценой гонения еретиков. Конрад был последним императором из дома штауфеновских герцогов. Конрадин*1 был еще ребенком, и его преследовала Церковь. Авантюрист Ричард Корнуэльский получил от папы Александра IV*2 приглашение занять вакантный немецкий престол. Конечно, среди анархии, объявшей Германию, Ричард мог быть только номинальным государем. Никто из немецких князей его не знал и не признавал. Он не успел даже короноваться Но тем не менее он спешил отблагодарить папу ив 1257 году подтвердил смертную казнь за ересь, а имущество ерети­ков сделал достоянием императорского фиска. За каждое богохульное слово, сорвавшееся с языка, следовало от­дельное наказание, как и за суетную божбу. Судья дистрик­та должен неуклонно следить за такими людьми и не только облагать их штрафом, но не щадить их тела и даже жизни. За злобное кощунство, как за ересь, полагалась смертная казнь. Не донесшие виновны перед законом. Можно представить, что произошло бы в Германии в руках этого человека, если бы он утвердился на престоле. Подобного же государя искал Александр IV и для Си­цилийского королевства. После падения Гогенштауфенов заветной целью Рима было не допустить соединения юж­ной Италии и Германии в одних руках. Урок был слишком тяжел для папства. Фридрих II мог теснить Рим с двух сто­рон. Его сына Манфреда Церковь не признавала, и он был под отлучением.

Внук Иннокентия III, Александр IV, решил попра­вить ошибку своего великого деда. Судьба дала ему роль раздавателя престолов. Но в бессильных руках эта роль стала призрачной. Тот самый Манфред, побочный сын Фридриха, которого папа так презирал, возбудил против него интриги в Риме и заставил его бежать в Витербо. Оттуда папа посылал свои буллы. Раздаватель тронов умер в изгнании.

Сын французского плотника из Труа, даровитый Ур­бан IV, призвал против Манфреда сурового Карла Анжу брата Людовика IX, женатого на Беатриче, дочери послед­него графа Прованса. Французскому принцу суждено было на полях Беневенто и Тальякоццо погубить последнего пред­ставителя Гогенштауфенов*1, кровью и казнями устранить всякое сопротивление и воцарить в Италии ту же страш­ную нетерпимость, которая систематично водворялась тогда его братьями во Франции и в Лангедоке. Французский папа торжествовал, не думая о будущем.

Климент IV, преемник Урбана IV, уроженец Лангедо­ка, один из легистов Людовика IX, только недавно при­нявший духовное пострижение и прославившийся своим инквизиторством в качестве архиепископа нарбоннского, был свидетелем осуществления всех пылких мечтаний ку-рии. Германия была бессильна и, казалось, погибала в крови своих детей; король Франции был его другом; призрак Гогенштауфенов уже не мог пугать; Церковь попрала всех своих врагов; ее инквизиторы истребляли с корнем последних ертиков.

Такими, можно сказать, ужасными успехами Рим был обязан наследственной энергии и талантливости целого ряда первосвященников, занимавших престол с самого начала ХIII столетия. Рим был вторично в зените своего могущества. До такого величия папство не доходило ни раньше, ци позже. Но, по непреложным законам истории, тогда же началось его падение. Видимые успехи заключали в себе Иачало разложения; последнее коренится в первых. Инквизиционные трибуналы, гибель Фридриха II, водворение французов в Италии — все эти признаки торжества были вместе причиной постепенного падения папской силы. Тот же самый Карл Анжуйский, получивши престол на вассальных условиях от пап, скоро снял маску ложной покорности, противопоставил физическую силу угрозам духовенства, прогнал папу из Рима и сделал прежних властителей Запада своими орудиями.

Жалкое состояние застало вождей католического мира на другой день их полного счастья и торжества. Обводя торжествующим взором Европу, они не могли даже догадывать­ся, что их страшная сила грозит сделаться лишь славным преданием минувшего. Но созданную ими инквизицию уже нельзя было поколебать. Ее необходимость чувствовалась тогдашним обществом сознательно. Она могла развиваться помимо пап, потому что причины ее скрывались вне их воли.

В Лангедоке, во вместилище ереси, всякое равнодушие к исполнению желаний святой инквизиции принималось за сочувствие к ереси и за защиту ее. В этом смысле отозвались соборы в Альби в 1254 году и в Безьере в 1255 году. Они предписывали относиться к решениям инквизиторов со всем рвением. Инквизиторы представляли свое дело даже на суд народа, уверенные, что он выскажется в их пользу.

Александр IV в последние годы своей жизни из места своего изгнания не уставал снабжать инквизиторов предписаниями. Он сделал инквизиторов совершенно самостоятельными и предоставил им право обвинений и наказаний без совета с епископами и их викариями. Еще 1 декабря 1255 года он предписал провинциалу доминиканцев в Па­риже и начальнику французских миноритов преследовать истреблять еретиков по всей Франции, кроме Лангедока, которым специально заведовала тулузская инквизиция. В январе 1257 года такое же неограниченное право было вручено ломбардским инквизиторам, а в декабре того же года — тулузским (64).

Последние получили даже уверение, «что никакой пап­ский легат и субделегат, никакой из папских уполномо­ченных никогда не может произнести над ними и над их четырьмя нотариусами отлучения или исполнить какое-либо церковное наказание, пока они занимаются карой ереси».

Только одному папе стали подчинены теперь инквизи­торы, только его подпись могла решить их участь. Еписко­пы были умалены в своей силе.

Не разделяя ложной мысли об исключительных спо­собностях к инквизиции доминиканцев, Александр IV те же полномочия предоставил францисканцам. На практике это существовало уже давно, например в Тулузе, где со­став инквизиции был смешанный. В противоположность Григорию IX, Александр IV питал особенное расположе­ние к ордену святого Франциска. Почти все его буллы об­ращены к миноритам. Но францисканцы, получив теперь возможность открывать отдельные трибуналы по собствен­ной инициативе, оказались не столь опытными в своем деле. Они обратились за указаниями к папе по многим ему щавшим их вопросам. Разрешая их, Александр IV, между прочим, отстранил от подсудности инквизиторам все дела о волшебстве и ложных пророчествах, предоставив их свет­ским судам. Отпавших духовных лиц он предписывал под­вергать пожизненному заключению после предварительного расстрижения. Тех же духовных лиц, которые входили в какую-либо сделку с еретиками, инквизиторы могли сами, помимо духовного начальства, хватать, судить и присуж­дать к наказанию, имея в виду, что наказания над духовными лицами должны быть строже (65). Касса, принадлежащая инквизиции, должна храниться под печатью епископа и трех надежных лиц, но расходоваться трибуналом, который дает епископу отчеты. Рекомендуя всем светским властям францисканцев, папа даровал духовным членам трибунала полную индульгенцию, а светским — на три года. Наконец, он предложил, чтобы в городах и общинах ере тики получали наказания в народных собраниях.

20 марта 1262 года Урбан IV снова обратился кдомини канцам. Он подтвердил ломбардским инквизиторам постановления своих предшественников относительно ереси, но робко прибавил к тому несколько пунктов. Он пытался воскресить значение епископов, предлагая никого не присуждать к наказанию без совещания с ними. В случае спора он предлагал избирать посредниками двух духовных лип для нового допроса свидетелей, показания которых записывает нотариус. Тайна показаний должна быть сохраняема всеми, если того пожелает трибунал, но имена свидетелем; могут быть преданы гласности, если не предвидится дурных последствий. Во всяком случае, Урбан вполне одобрил строгие законы Фридриха II и предоставил в распоряжение инквизиторов индульгенции.

Инквизиторы по-прежнему были подчинены только папе. В Испании, в силу его буллы, инквизиторство было тредоставлено только доминиканцам. Им были переданы все инквизиционные дела, начатые другими. Конкретных исполнителей назначали и сменяли по своей воле провин­циалы доминиканского ордена, в руках которых в конце ХIII века оказались, таким образом, громадная власть и влияние.

Впоследствии почти каждый первосвященник свидетельствовал о мудрости Григория IX и Иннокентия IV, оставляя нерушимыми их постановления, и признавал законы Фридриха II образцовыми. Климент IV, и особенно Григорий X, некогда славно подвизавшийся в броне рыцаря под стенами Птолемаиды*1, вполне одобряли воинственную деятельность нищенствующих братьев, но уже не могли вносить в нее никаких изменений. Да и сама по себе инквизиция уже упрочилась и не нуждалась в папских указаниях, развиваясь вполне самостоятельно. Она опиралась на общественное сознание. Мы видели, что самое существование ее было невозможно, пока проповедь мира и любви еще находила слушателей. Если инквизиция упрочилась, то лишь потому, что эти голоса более не раздавались и что самые замечательные люди эпохи, ее мыслители, были на стороне нетерпимости. Даже голос святого Бернара был для них непонятен. Со спокойной совестью, попирая всякую истину, новые богословы весьма развязно уверяют, что и Ветхий, и Новый завет, и все Отцы Церкви повелевают истребление заблудших.

«Потому не должно щадить ни отца, ни сына, ни жену, ни друга, если в них присутствует яд еретический... Тот, кто убивает нечестивых, не совершает человекоубийства» (66).

В середине XIII века появилась даже особенная философия убийства. Епископ парижский Вильгельм взялся по-своему объяснить притчу Спасителя о плевелах и пшенице (67).

«Иисус Христос не велит сберегать плевелы, но только пшеницу; когда нельзя сберечь первых, не вредя последней, то лучше и не щадить их. Отсюда следует, что там, где нечестивые распространяются в ущерб народу Божьему, не следует давать им размножаться, а надо их истреблять с корнем, и, конечно, телесной смертью, когда нельзя ис­коренить иначе... Потому убивают здесь по необходимости. Тот, кто уверяет, что сегодняшние плевелы могут после стать пшеницею, потому что могут обратиться к стезе истин­ной, совершенно прав, но такое обращение не есть факт. А то, что пшеница становится плевелом от общения с ним, это ясно и несомненно...» (68)

Величайший из схоластиков и замечательнейший ум средних веков, Фома Аквинский, отказавшийся от всяких почестей и гордившийся одним именем «доктора», высказался так же чистосердечно и решительно за необхо­димость гонений, хотя и не сочувствовал многому в образе действий инквизиции.

И это было высказано не в силу симпатии к делу брать­ев его ордена, а лишь по комбинации тех отвлеченных со­ображений, среди напряжения которых провел всю жизнь этот человек. Его смущает противоречие факта с евангель­ским учением, и он прибегает к приемам схоластики, от­речься от традиций которой ему было невозможно, оста­ваясь деятелем тогдашнего католицизма.

«Еретики, — говорил он в своем Богословии, — преж­де чем презрели Церковь, дали известные обеты относительно ее, и потому их следует принуждать физически сдержать обеты. Принятие веры есть, конечно, акт доброй воли, но поддерживать ее— дело необходимости. Можно ли терпеть еретиков? Вопрос этот представляется с двух сторон: по отношению к самим еретикам и по отношению к Церкви. Еретики, взятые сами по себе, грешат, и потому они заслуживают не только быть отдаленными от Церкви отлучением, но и изъятыми из мира смертью. Разрушать веру, которой живут души, преступление гораздо более тяжелое, нежели подделывать монс ту, которая способствует только жизни телесной. Если же фальшивомонетчики, так же как и прочие злодеи, по справедливости присуждаются к казни светскими государями, то тем с большею строгостью следует относиться к еретикам, которых после отречения от ереси можно не только отлучать, но не несправедливо убивать. Что касается до Церкви, то она, исполненная милосердия к заблудшим, желает их обращения; потому она осуждает не иначе, как после первого или второго увещевания, согласно учению апостола. Если и после этого еретик упор ствует, то Церковь, не надеясь более на его обращение и в заботе своей о спасении остальных, отлучает его от Церкви своим приговором, предает его впоследствии светской власти для исполнения смертной казни... И ест будет так, то это не противно воле Господней» (69).

Даже в XV столетии, когда истребляли последние остатки катарства в Боснии*1, в дни начинавшейся зари Возрождения, папа Евгений IV в доктринальном тоне уверял своего легата в Боснии, что преступление ереси искупается только смертью (70).

Светская власть, веруя в ту же идею, со своей стороны, продолжала оказывать всевозможное содействие инквизиции. Реакция именно теперь дала папству таких коронованных слуг, которые фанатично были преданы ему, католицизму и Церкви. Это был контраст первой половине XIII столетия. Людовик IX и Фердинанд III Кастильский, эти иноки на престоле, были признаны святыми за свою католическую ревность. Последний даже сам приносил дрова на эшафоты, приготовленные для еретиков. Людовик IX всегда был готов жертвовать Церкви всеми земными интересами и даже самой своей жизнью. Он был счастлив, умирая за ее дело в песках Туниса, у стен древнего Карфагена*2. Он выражает собою только идеалы средних веков; в его облике не отразилось ни одной черты нового времени. Он не внес ничего нового в историю человечества вообще, ни в государственную жизнь Франции в частности. Причиной его известности, обаяния его имени в потомстве было то, что он в замечательной гармонии воплотил в себе много лучших сторон минувшего. Он не обладал организаторскими способностями и ради небесного воздаяния жертвовал земными выгодами Франции. Он не скрывал этого от народа.

— Ты не король, а священник и монах, — сказала ему одна женщина.

— Да ниспошлет Бог лучшего государя Франции, — ответил ей король и приказал наградить ее.

Последний могиканин средневековой идеи, Людовик IX бился, как рыцарь, во славу веры и Мадонны, пытаясь на своих слабых плечах поддержать феодализм. Он был последним государем, который питал сочувствие к нему вопреки династическим интересам; он никогда не хотел да и не способен был служить самому себе. Его доблесть отличалась также вполне средневековым характером. Самопожертвование, аскетизм, страх греха были стимулами его существования. Его талантливый жизнеописатель передает свой разговор с королем на пути в Египет.

— Сенешаль, что бы ты предпочел, — спросил его Людовик, — быть прокаженным или совершить смертный грех?

 «Я, — вспоминает Жуанвиль, — никогда не обманывал его и не мог. Я сказал ему, что предпочел бы скорее тридцать смертных грехов, нежели быть прокаженным».

Король обиделся и сделал строгое внушение Жуанвилю:

— Такой нет проказы, которая стоила бы одного смерт ного греха.

Но если Людовик IX презирал эгоизм и хотел жить для ближних, то нельзя согласиться, что он евангельски понимал это учение. Воспитанный в эпоху торжества узких римских идей, он в своей кроткой и любящей натуре затаил одну ненависть, которая терзала его всю жизнь, постепенно развиваясь. Прощая личные поношения, он не мог простить поношений веры. Сперва он надеялся, что вынужденного содействия Раймонда VII будет достаточно для подавления ереси. Он принял под свое по­кровительство нищенствующих монахов и определил, как мы знаем, в 1229 году плату за приводимых еретиков. Для; него ересь стала более, чем государственное преступле­ние, уже за недонесение полагался штраф. Эта политика, естественно, должна была смениться истреблением непо­корных. Знаменитые Постановления Святого Луи, издан­ные в 1270 году, являются самым крупным памятником нетерпимости и исключительности в вопросах совести. Они во многом опирались на местные парижские кутюмы, которые также обрекали смертной казни еретиков (71).

Такова была мораль средних веков: даже самые чис­тые ее представители, кроткие духом, как Фома Аквинский и Людовик IX, заражались злобой и местью, не присущими их натурам, когда шел вопрос о религии, ни душу не могла утолить одна внутренняя борьба. Людовик IХ считал себя и своих подданных призванными метин, Бога. Ни он, ни они не должны сами спорить с врагами и еретиками.

«Но обязанностью всякого мирянина, — читаем у Жуанвиля, — в случае оскорбления христианской веры, прибегать к своему мечу и вонзать его в тела хулителей и неверующих так глубоко, как он войти может».

Странно было бы объяснять эту свирепость Людовика IX влиянием на короля его друга святого Фомы Аквинского, который долго жил в Париже в якобинском монастыре на улице Сен-Жак. Строжайший принцип мести и насилия в делах веры проводился и парижскими кутюмами и ассизами иерусалимскими. В Людовике IX принцип насилия совести должен был воплотиться более, чем в ком-либо из современников, по искренности его натуры и по его способности фанатично отдаваться идее. Он три раза в неделю по постам жестоко бичевал себя плетью и три раза каждую ночь поднимался на молитву, как рассказывает его доми­никанский духовник. Он хотел быть королем по писанию, судьей и царем ветхозаветным. Он считал себя обязанным давать отчет Богу в своем правлении. Он не лицемерил, подобно Фридриху И; не считал ересь государственным преступлением, и не мог владеть собой от злобы, услышав, гуляя по улицам Парижа, как кто-то вслух оскорблял величие Божие.

Однажды он велел схватить дерзкого богохульника и заклеймить раскаленным железом его губы. Когда за это против короля пошел ропот, то он сказал:

— Я лучше бы сам позволил заклеймить себя, чем допустить, чтобы подобные кощунства произносились в моем  королевстве (72).

Папа Климент IV часто должен был удерживать короля от излишней жестокости и строгих мер, предпринимаемых во имя Бога. Вместе с евреями и еретиками король изгонял католических ростовщиков и банкиров. Проценты были для него выражением личного интереса, а по его высоконравственной философии эгоисты были неугодны Богу. В 1268 году он изгнал таким образом сто пятьдесят банкиров и конфисковал у них имущества на восемьсот тысяч ливров. Он сам ни во что не ставил личное оскорбление королевского достоинства, и, когда в 1243 году в Лангедоке вспыхнуло возмущение, он ни­чем не мстил Раймонду VII, обязав его только оказать содействие в изгнании еретиков. Он простодушно думал, что и духовенство руководится тем же бескорыстием. Он полагал допускать католиков до владения землями и замками еретиков, издал даже об этом в 1250 году особый ордонанс, но инквизиторы тотчас стали противодейство­вать ему. Король уступил.

По «Уложению» 1270 года определено только движимость отдавать католическим наследникам, а недвижимость конфисковывать. С целью разъяснить права той и другой стороны короли назначали своих прокуроров во французские трибуналы. Они не имели влияния на самое производство дел. Лучшие статьи уложения Людовика IX касательно судопроизводства — например, сообщение всех документов подсудимому, арест обвинителя в уголовных делах наравне с обвиненным, необходимость показаний крайней мере двух свидетелей для допущения пытки — не применялись к духовным судилищам. Ложное обвинение в уголовном преступлении вело на виселицу; для инквизиции оно часто бывало необходимо. Костер, на который обрекало еретиков «Уложение», приравнивал их в юридическом смысле к развратникам и содомитянам. Все прочие преступления беспощадно наказывались висе­лицей, либо увечьем, но не огнем.

В согласии со своими идеалами французский король хотел переформировать современное ему общество. С са­моотречением и энергией, но с удивительным заблужде­нием он стремился осуществить на земле Царство Хрис­та, чистых подвижнических нравов и хотел заставить раз­вратников, убийц и обманщиков петь хором вечную мо­литву благодарения Творцу. Он преследовал эту цель до самой смерти. Для достижения ее он имел одно орудие — устрашение, средство, которое могло только развить зло, а не уничтожить его. Думая служить благу общества, Лю­довик IX служил своим личным чувствам и ненависти, сам не замечая того.

Его преемники унаследовали его систему. Филипп III подтвердил в 1271 году уставы своего отца касательно инквизиции. Филипп IV Красивый вступил в борьбу с Римом, но тем не менее предписывал ордонансом своим бальи, сенешалям и вассалам оказывать содействие инк­визиции, обещал это под присягой инквизиторам и не­уклонно исполнял постановления трибуналов. Лукавый и жестокий дипломат, далеко не благочестивый и вовсе не ханжа, ценивший людей настолько, насколько пользы они приносили своим достоянием, он пугается грозного призрака свободной мысли. Играя презрительно папским престолом и нанося непоправимый удар доселе непобс димому Риму, уничтоживший самого Бонифация VIII. Филипп Красивый остается слугой инквизиции. Он по могает ей разыскивать и казнить не только врагов католи ческой Церкви, но даже врагов позорно униженной им папской власти.

Новая французская династия Валуа в лице Филиппа VI также объявила себя на стороне инквизиции. В 1329 году были возобновлены все прежние постановления отно сительно еретиков и инквизиции. По-прежнему под ста рыми сводами святого Стефана в Тулузе великий инкви зитор принимал присягу членов наместнического упраи ления и тулузского капитула в том, что они будут защи щать святую Римскую Церковь, доставлять и обвинять еретиков, повиноваться Богу, Римской Церкви и инкви зиторам.

Когда в 1340 году Людовик де Пуату, новый королевский наместник, прибыл в Тулузу, то, не въезжая в городские ворота, сошел с коня, преклонил колена и над Евангелием поклялся соблюдать права и привилегии инквизиции и, уже после того, хранить вольности города (73).

Папство наконец обессилело. Первосвященники находились в руках французских королей. Но авиньонское пленение пап ничем не отразилось на инквизиции. Ее сила на столетия пережила силу ее творцов.

В XIV столетии все прежние статуты инквизиции свято соблюдались французскими королями. Только в 1378 году королевские чиновники отказались исполнять распоряжения инквизиторов о срытии домов еретиков, что было весьма несущественно для дела. Папа Урбан VI согласился с ними, но инквизиторы удержали за собой самое право.

.Тулузская инквизиция, эта предшественница испанской, раньше и дольше последней влияла на гражданскую власть. В XV и XVI столетиях она держала в своих руках членов капитула; она вычеркивала из списка тех, кто для нее был подозрителен. Напрасны были протесты; парламент склонялся перед ней.

С удивлением читаем в протоколах инквизиции, как еще в 1549 году консулы французских городов обязаны были присягать в том, что будут преследовать, доносить об еретиках господину инквизитору, содействовать и уважать власть, права и привилегии святой инквизиции (74).

Сам Людовик XI, железной рукой подавлявший всякое сопротивление, должен был пойти на сделку с инквизиторами. В 1463 году он выговорил себе у альбийского епископа половину пеней и конфискаций с имуществ жертв инквизиционных трибуналов.

Такая живучесть заключалась в прочной организации инквизиции. В XVII веке она была так же сильна, горделива, спокойна среди бурь протестантизма, как прежде, и смотрела на кальвинистов, словно это были прежние альбигойцы и вальденсы.

Впоследствии, когда новая инквизиция обагрила кровью Испанию, дело старой инквизиции было уже завершено. Она сделала все, что могла, и своей историей слу­жит живым примером и поучением. Она более не встречала жертв; она стала одной мумией. Но титул ее служителей был уничтожен лишь перед Великой французской революцией. Завершая этим историческую часть, мы должны обратиться к изложению обрядов производства и к практике инквизиции. Потом мы остановимся на ее жертвах в Лангедоке и их грустной истории, что составляет нашу непосредственную задачу. Войдем сперва внутрь инквизиционых трибуналов.

Учреждения первой инквизиции: права инквизиторов, подраз­деление подсудимых, допросы, пытки, наказания, обращения, епитимьи, обряды, тюрьмы; предупре­дительные меры

Учреждения первой инквизиции, в сравнении с учреж­дениями позднейшей, известной под именем испанской, отличались умеренным характером. Самые заклятые враги католицизма, энциклопедисты XVIII века, сознавали это и находили, что испанцы далеко превзошли итальянцев в этом деле и что они радикально изменили мысль и цель системы. Если ломбардская и тулузская инквизиция домогались об­ращения тех, кого называли еретиками, то испанская, ру­ководимая исключительно национальной историей, безус­ловно требовала их истребления.