Американский психолог Уильям Джеймс (1842-1910)

«Принципы психологии» У. Джеймса. Джеймс начал разрабатывать свою соб­ственную версию прагматизма в 1870-1880-х гг. Сначала он делал первые робкие шаги в своей философии, имевшей сильный налет психологии. В 1878 г. Джеймс заключил с издателем Генри Хольтом договор на написание учебника психологии и на протяжении 1880-х гг. опубликовал серию статей, которые сформировали ядро его новой психологии и были включены в книгу «Принципы психологии». Ее пуб­ликация в 1890 г. ознаменовала водораздел в истории американской психологии, поскольку вызвала такое воодушевление среди американских студентов, какого не вызывали ни шотландцы, ни В. Вундт. Джеймс сочетал обычные интересы осно­воположника психологии: физиологию и философию. Он начал с проведения прак­тических занятий по физиологии, а впоследствии получил кафедру психологии; последние годы он провел на должности профессора философии. В «Принципах» Джеймс начал разрабатывать свою прагматическую философию.

«Психология — это наука о психической жизни», — сообщал Джеймс своим чи­тателям (James, 1890, vol. I, p. 1). Основным исследовательским методом Джеймса была обычная интроспекция, унаследованная у немецких экспериментальных пси­хологов. Как и Вундт, Джеймс отвергал теорию атомизма ощущений. По его мне­нию, эта теория принимает различимые части объектов за продолжающиеся объек­ты опыта, таким образом недопустимо расчленяя поток опыта. Джеймс писал:

Сознание... не является самому себе разрубленным на куски. Такие слова, как «цепь» или «поезд», не описывают его должным образом. В сознании нет ничего жестко за­фиксированного; оно течет. «Река» или «поток» — вот те метафоры, которые описы­вают его самым естественным образом. Рассуждения о нем такого рода позволяют нам назвать его потоком мышления, сознания или субъективной жизни (р. 239).

Подобно Дарвину, Джеймс обнаружил, что не так важно, что содержится в со­знании; гораздо важнее, что сознание делает; функция гораздо важнее, чем содер­жание. Основная функция сознания — выбор. Он писал: «Сознание всегда инте­ресуется одной частью объекта больше, чем другой, и в то время, пока мыслит, постоянно отвергает, или принимает, или выбирает» (р. 284). Сознание определя­ет цели организма и служит им, а главная из этих целей — выживание посредством приспособления к окружающей среде. Но для Джеймса приспособление не пас­сивно. Сознание делает выбор, всегда направляясь к некоей цели. Непрекращаю­щийся поток возможных выборов влияет и на восприятие, и на поведение: «Разум работает с теми данными, которые он получает, точно так же, как скульптор рабо­тает с каменными блоками» (р. 288). Разум в понимании Джеймса отнюдь не пас­сивная чистая доска сенсуалистов. Это «борец за цели», активно участвующий в практическом мире переживаний.

Отметим, что для Джеймса существует два аспекта адаптивной природы созна­ния. Первый заключается в том, что сознание дает своим носителям интересы — машины не хотят выживать и действуют просто в силу установленных свойств. Если окружающая среда не подходит этим свойствам, то они не'Могут адаптиро­ваться и погибают, поскольку их не волнует, умрут они или будут жить. Но суть эволюции состоит в способности справляться с изменениями, и, таким образом, со­знание возникает потому, что без него мы не смогли бы адаптироваться. Второй адаптивный аспект сознания — это выбор. Джеймс учил, что сознание возникает, когда инстинкт и привычки не могут ответить на новый вызов. Каждый может ве­сти машину знакомым путем, никак не привлекая к этому сознание, слушать ра­дио или разговаривать с приятелем. Как говорил Декарт, сознание этого человека будет «где-то там». Но стоит человеку по радио услышать, что поваленное дерево перегородило его привычную дорогу, он немедленно начнет относиться к вожде­нию сознательно,^ поскольку ему приходится выбирать новый путь, чтобы спра­виться с изменившейся окружающейся средой. Без сознания не было бы выжива­ния, поскольку без него мы были бы всего лишь заводными механизмами, слепы­ми по отношению к окружающей среде и не заботящимися о своей судьбе.

Но в то же время Джеймс одобрял путь к физиологии, говоря, что психология должна иметь «церебральную» направленность. Предположение о том, что «мозг — это непременное телесное условие психической деятельности», является фунда­ментальным, и «Принципы» посвящены доказательству именно этой идеи. Он горячо приветствовал попытки Хартли продемонстрировать, что законы ассоциации представляют собой и законы головного мозга: «До тех пор, пока ассоциация слу­жит причиной, она принадлежит мозговым процессам» (р. 554).

Похоже, что это привело Джеймса к некоторому противоречию: мозг-машина должен делать выбор. Он говорил, что сознание играет положительную роль в жиз­ни людей и животных, и недвусмысленно отвергал механистичность, или то, что называл «теорией автомата». Для Джеймса эволюционный натурализм требовал существования сознания, поскольку оно выполняло жизненно важную адаптивную функцию. Глупая машина не знает направления, она напоминает «игральную кость, которую вечно бросают на стол... какова вероятность того, что наибольшее количе­ство очков выпадет чаще, чем наименьшее?» Джеймс утверждал, что сознание уве­личивает эффективность машины мозга, «утяжеляя кости». Он писал (W.James, 1890, vol. l,p. 140): «Утяжеление игральных костей оказывает постоянное давление, делающее действия мозга более ясными», что «служит интересам владельца мозга». Сознание превращает выживание из «просто гипотезы» в «императивное повеление... Выживаниебудет иметь место, и, следовательно органы должны работать следующим образом... Каждое по-настоящему существующее сознание кажется, во всяком случае самому себе, борцом за конечные цели». Таким образом, сознание обладает ценностью для выживания. Ассоциация может зависеть от законов мозга, но наша воля способна, с помощью расстановки акцентов или посредством подкрепления, направить цепи ассоциаций на службу нашим интересам, и это направление — «все, чего только мо­жет пожелать самьщ страстный защитник свободы воли», поскольку, направляя ас­социации, сознание направляет мышление и, следовательно, действие (р. 141).

Конфликт между «церебралистским» взглядом Джеймса и его верой в поведен­ческую силу сознания проявился в теории эмоций Джеймса-Ланге, которая была предложена независимо друг от друга Джеймсом и голландским физиологом Карлом Ланге (1834-1900) в 1885 г. Благодаря тому, что эта теория была сформулирована в книге Джеймса «Принципы психологии», теория эмоций Джеймса-Ланге ока­зала влияние на каждого психолога, сталкивающегося с темой эмоций, и широко обсуждается по сей день.

Будучи психологом сознания, Джеймс хотел объяснить, каким образом и поче­му в сознательном опыте возникают эмоции. Он противопоставлял свою теорию эмоций теории эмоций этнической психологии, допуская, что, по крайней мере на первый взгляд, его теория менее правдоподобна:

Наш природный способ мышления об эмоциях заключается в том, что психическое восприятие некоторых фактов возбуждает психическую привязанность, называемую эмоцией, и что это состояние разума порождает телесное его выражение. Напротив, моя теория сводится к тому, что телесное выражение следует сразу же за восприяти­ем возбуждающего факта и что наше ощущение этих изменений, по мере их возник­новения, и есть эмоция. Здравый смысл говорит: мы упустили удачу — и мы сожале­ем и плачем; мы встретили медведя — мы испугались и побежали; нас оскорбил со­перник — mai разозлились и нанесли удар. Гипотеза, которую я намереваюсь здесь отстаивать, говорит, что эта последовательность событий неправильна, что одно пси­хическое состояние вовсе не вызывается другим непосредственно, что сначала меж­ду ними должны быть поставлены телесные проявления и что более рациональным утверждением является то, что мы чувствуем сожаление, потому что плачем; злимся,тому что наносим удар, боимся, потому что дрожим, а не то, что мы плачем, нано­сим удар или дрожим потому, что испытываем сожаление, злимся или боимся, как можно было бы сказать. Без телесных состояний, которые следуют за восприятием, последнее было бы чисто познавательным по форме, бледным, бесцветным, лишен­ным эмоциональной теплоты. Тогда мы могли бы увидеть медведя — и вынести суж­дение о том, что наилучшим является бегство; получить оскорбление — и счесть пра­вильным нанести удар; но нам не следовало бы на самом деле испытывать страх или злость. Сформулированная в таком грубом виде, гипотеза, скорее всего, немедленно столкнется с недоверием. И тем не менее не потребуются ни многочисленные, ни притянутые за волосы соображения для того, чтобы смягчить ее парадоксальный характер и, возможно, убедиться в ее правоте Qames, 1892a/1992, р. 352).

Формулируя свою теорию эмоций, Джеймс боролся с проблемами, которые остались нерешенными и по сей день. Первый вопрос — самый основной: что та­кое эмоция? Многие, а возможно, и большинство наших перцепций — «чисто по­знавательны по форме». Восприятие факса, компьютерной мыши или коробки с дискетами на столе «бледны, бесцветны, лишены эмоциональной теплоты». Но не вызывает сомнений, что, если я встречу в лесу медведя, мое восприятие будет, мяг­ко говоря, очень теплым. Так в чем же состоит эта теплота — эмоция страха? Что присутствует в сознании в случае с медведем и отсутствует в случае с факсом?

Ответ Джеймса был продиктован рефлекторной теорией мозга. Напомним, что в рефлекторной теории мозг рассматривают как телефонный коммутатор, обеспе­чивающий связи между стимулом и ответной реакцией, но неспособный к порож­дению опыта, чувств или действий. Джеймс придает этому достаточно пассивному взгляду на мозг динамический аспект, утверждая, что любые воспринятые стиму­лы действуют на нервную систему так, чтобы автоматически осуществлять неко­торые приспособительные телесные ответные реакции, не имеет значения, выучен­ные или врожденные. Таким образом, если крупное животное встает на дыбы и рычит на меня, у меня есть врожденная и автоматическая тенденция бежать прочь. Когда я веду машину и загорается красный свет светофора, у меня выученная и автоматическая тенденция нажать на тормоза автомобиля.

Чтобы понять некоторые из более поздних споров относительно сознания, осо­бенно моторную теорию сознания (см. главу 10), нам следует помнить, что в этой последовательности событий эволюционно адаптивным является мое бегство. То, что я могу субъективно чувствовать, глядя на медведя, не имеет никакого значе­ния до тех пор, пока я в состоянии избежать его когтей. Я мог бы, как говорит Джеймс, смотреть на медведя и хладнокровно рассуждать о том, что бегство будет мудрым поступком, вообще ничего не чувствуя. Были построены роботы, способ­ные находить одни объекты и избегать других, но, конечно, они не испытывают ни желания, ни страха.

Но поскольку мы, люди, на самом деле чувствуем страх (и желание), то в за­дачи психолога входит изобразить, что такое страх (или желание) — дополни­тельное состояние сознания, добавленное к когнитивной перцепции медведя. Джеймс высказал предположение о том, что это что-то дополнительное эмоцио­нальное — регистрация сознанием состояния и активности нашего тела, вызван­ных видом медведя. Поскольку Джеймс думал о мозге всего лишь как о соединя­ющем устройстве, он поместил эмоции не в самом мозге, а вне его, во внутреннихорганах (наш желудок корчится от страха) и в мышцах, которые работают, чтобы унести нас прочь от медведя. Что касается простых эмоций, таких как страх или вожделение (в отличие от более тонких эмоций, например зависти или любви), то Джеймс полагал, что самые важные телесные ощущения, которые и составля­ют эмоции, возникают во внутренних органах. В общем, согласно теории эмоций Джеймса—Ланге, страх не вызывает судорожные конвульсии нашего кишечника, но в то же время сокращающийся кишечник и бегущие ноги также не вызывают чувства страха; страх и есть сжимающиеся внутренности и бегущие ноги. Эмо­ции — это состояния тела.

В более широком смысле Джеймс говорил, что психические состояния облада­ют телесными эффектами двух видов. Во-первых, хотя некоторое торможение и присутствует, но мысль о действии автоматически влечет за собой выполнение этого действия. Во-вторых, психические состояния вызывают внутренние измене­ния в теле, в том числе скрытые двигательные ответные реакции, изменения в сер­дечном ритме, выделения секрета желез и, возможно, «еще более тонкие процес­сы». Следовательно, Джеймс утверждал, что «смело можно выдвинуть общий за­кон, согласно которому ни одна психическая модификация не происходит, если не сопровождается изменением в теле (или если оно не следует за ней)» (1890, vol. 1, р. 5). Таким образом, содержание сознания определяется не только ощущениями, приходящими извне, но и кинестетической обратной связью (как мы сегодня это называем) от двигательной активности тела. «Следовательно, наша психология должна принимать в расчет не только те условия, которые предшествуют психи­ческим состояниям, но и последовавшие за ними результаты... Целостный невро­логический организм... не более чем машина для превращения стимулов в ответ­ные реакции; и интеллектуальная часть нашей жизни связана не с чем иным, как со средней или "центральной" частью операций этой машины» (vol. 2, р. 372).

И здесь лежал камень преткновения для Джеймса. Если эмоции заключаются в регистрации нами стимулов, продуцирующих эмоции (например, медведя) и в от­ветных реакциях тела, автоматически запускаемых стимулом (например, сокраще­ния внутренних органов и бег), то мы можем задаться вопросом: а действительно ли эмоции являются причиной поведения? Если мы боимся потому, что убегаем прочь, то страх не причина бега, а состояние сознания, которое приходит парал­лельно с бегом. Теория эмоций Джеймса-Ланге выглядит вполне соответствую­щей теории автомата, которую Джеймс отвергал. Сознание, включая эмоции, имеет отношение к причинам поведения не больше, чем цвет автомобиля к тому, что заставляет его двигаться. Машина вынуждена иметь какой-то цвет, а живые су­щества, похоже, вынуждены обладать сознательным опытом, но ни цвет машины, ни сознание мозга на самом деле ничего не делают. Будучи наукой, изучающей при­чины поведения, психология могла бы вообще игнорировать сознание.

Джеймс обнаружил, что столкнулся с той же дилеммой между сердечным чув­ством свободы и научными декларациями интеллекта о детерминизме, как и дру­гие противники механицизма. Джеймс был искренне предан вере в свободу воли на основании личного опыта. Будучи молодым человеком, он вытащил себя из глу­бокой депрессии, буквально заставить себя жить дальше, и, сопровождаемый при­ступами депрессии на протяжении всей своей жизни, сделал волю человека центром своей философии. Но в своей психологии, преданный идее церебрализма, Джеймс обнаружил, что вынужден принять детерминизм как единственный при­емлемый с точки зрения науки взгляд на поведение. Он стойко сопротивлялся это­му выводу, осуждая механистические концепции человеческого поведения и, как мы убедились, провозглашая, что сознание издает указ о выживании и командует телом. После написания «Принципов» в 1892 г. Джеймс оставил психологию ради философии и развивал свое собственное направление прагматизма. Он пытался прекратить борьбу между головой и сердцем, приравняв чувства сердца к позна­ниям разума. Тем не менее конфликт сохранялся, и влияние «Принципов» увело американских психологов от вопросов сознания, а таким образом, от определения психологии как науки о психической жизни, данного самим Джеймсом, к пробле­мам поведения.

«Лебединая песня» Джеймса в психологии.При всем влиянии, оказанном «Принципами» на психологию, они были для Джеймса всего лишь развлечением. В 1892 г. он выпустил в свет однотомный «Краткий курс», который гораздо лучше, чем «Принципы», можно было использовать в качестве учебника, но заявил, что устал от психологии. В том же году он добился того, что его последователь, Хьюго Мюнстерберг (см. главу 10), стал экспериментальным психологом в Гарварде.

Двойственное отношение Джеймса к научной психологии проявилось в его от­вете (1892Ь) на негативный отзыв, данный «Принципам психологии» Джорджем Трамбеллом Лэддом (1842-1921). Хотя Лэдд разделял некоторые аспекты науч­ной психологии, он защищал старую, религиозно ориентированную психологию шотландской традиции, считая натуралистическую психологию неподходящей для службы человеческой душе. Джеймс возражал, что в таком случае психоло­гия была бы не наукой, а «массой феноменологических описаний, сплетнями и мифом». Он сказал, что при написании «Принципов» ему хотелось, «чтобы с пси­хологией обращались, как с естественной наукой, дабы помочь ей действительно стать таковой» (р. 146).

Джеймс (James, 1890) совершенно справедливо считал главной задачей новой психологии ее превращение в естественную науку. Церебралистская теория «ре­флекс-действие» поистине бесценна, поскольку рассматривает поведение как ре­зультат физиологически обусловленных двигательных привычек и импульсов и «работает на практическое предсказание и контроль», что составляет цель всех естественных наук. Психологию отныне следует считать не частью философии, а «ветвью биологии». Однако по одному важному вопросу Джеймс согласился с Лэддом, поскольку верил, что научная психология не может ставить множество важных вопросов, относящихся к человеческой жизни. Например, как мы уже отмечали, Джеймс страстно верил в свободу воли. В своих «Принципах» он обсуж­дал внимание как важный процесс, с помощью которого мы (по всей видимости) добровольно выбираем, что одна вещь заслуживает внимания больше, чем другая. В одной из глав он противопоставил «причинные» теории внимания, которые го­ворили о том, что уделить внимание — это волевой акт, «следственным» теориям внимания, утверждавшим, что внимание — есть следствие когнитивных процессов, неподконтрольных нам. Джеймс не видел способа сделать выбор между этими те­ориями на научной основе и пришел к выводу на нравственной основе, отдавпредпочтение причинным теориям, поскольку они соглашались с реальностью сво­боды воли и нравственной ответственности. Но в силу того, что моральные сооб­ражения лежат за пределами науки, Джеймс закончил главу, посвященную вни­манию, без дальнейшей проработки. Он подразумевал, что, будучи психологами научного толка, мы можем отдать предпочтение аргументам против свободы воли, но мы не должны делать этого, если являемся нравственными философами.

В своей статье Джеймс также коснулся будущего психологии как прикладной дисциплины. Он говорил, что люди нуждаются в практической психологии, кото­рая научила бы их, как действовать, чтобы изменить жизнь. «Психология, способ­ная излечивать меланхолию или мании, нужна гораздо больше, чем психология, строящая теории о природе души» (James, 1829b, p. 153). Психология должна быть практической, должна вызывать изменения. Джеймс не только озвучил требова­ние американских психологов, растущее по мере того, как они становились все более профессиональными и организованными, но и провозгласил свое собствен­ное кредо истины: истинные идеи вызывают реальные изменения в жизни. Затем задачей Джеймса стало окончательная разработка типично американской филосо­фии — прагматизма.

К середине 1890-х гг. наметились очертания новой психологии, американской по своему духу. Интерес американских психологов переместился с вопроса о том, что содержится в сознании, к тому, что делает сознание и как оно помогает ор­ганизму человека или животного адаптироваться к изменчивой окружающей среде. Короче говоря, психическое содержание стало менее важным, чем психические функции. Эта новая функциональная психология стала естественным продолже­нием дарвинизма и нового американского опыта. Разум, сознание не существова­ли бы, если бы не служили адаптивным потребностям хозяина, говорил Джеймс; в Америке 1890-х гг. было ясно, что основной функцией сознания является ру­ководство приспособлением к лавине изменений, обрушивающихся на иммиг­рантов и фермеров, рабочих и специалистов. В мире постоянных изменений древ­ние истины — психическое содержание, неизменные доктрины — стали непригод­ными. Люди больше не верили в вечные Формы Платона. В потоке Гераклита единственной вечной константой являлось изменение, и, следовательно, един­ственной реальностью опыта (предметом исследования психологии) было при­способление к изменениям.

Прагматизм У. Джеймса. Джеймс продолжал развивать собственную версию прагматизма, более широкую и романтическую, чем узкая научная версия Ч. Пирса. Прагматизму положила начало практическая научная позиция Пирса, бывшая способом определения того, обладает ли концепция какой-либо эмпирической ре­альностью. Но представления Пирса были слишком узкими и сухими, чтобы пол­ностью удовлетворить потребности постдарвинистского, гераклитовского мира. Практически все философские направления XIX в. — романтизм, дарвинизм, иде­ализм Гегеля, марксизм — рисовали изменяющуюся вселенную. Стало ясно, что постоянных истин Платона не существует; тем не менее люди не могут жить без всякой определенности, без неподвижных звезд, по которым можно ориентиро­ваться. Джеймс обнаружил в прагматизме Пирса неподвижную звезду нового типа: он предложил метод изготовления, а не нахождения истин.

В серии работ, начатых в 1895 г. и достигших кульминации в книге «Прагма­тизм» (1907/1955), Джеймс развивал всесторонний прагматический подход к про­блемам науки, философии и жизни. Он утверждал, что идеи не заслуживают внима­ния или, точнее, не имеют смысла, если не имеют отношения к жизни. Он писал:

Истинны те идеи, которые мы можем ассимилировать, обосновать, подтвердить и верифицировать. Идеи, с которыми нельзя поступить подобным образом, ложны. В этом и заключается практическое отличие обладания истинными идеями... Истин­ность идеи — это не постоянное свойство, внутренне ей присущее. Истинность слу­чается с идеей. Она становится истинной, истинной ее делают события. По сути дела, ее подлинностью является событие, процесс (р. 133).

До сих пор это звучало так же, как у Пирса: твердолобый дарвинистский под­ход к истине. Но Джеймс пошел дальше Пирса, заявив, что истинность идеи сле­дует проверять тем, насколько полно, «ничего не опуская», она согласуется со всей совокупностью чьего-либо опыта. Когда Джеймс говорил, что мы анализи­руем идеи с помощью опыта, он имел в виду опыт в узком, когнитивном смыс­ле — понимание ученым физического мира. Подобно романтикам, он не видел оснований ставить один опыт выше другого. Опыт, не относящийся к познанию (надежды, страхи, любовь, амбиции), был в такой же степени неотъемлемой час­тью реальной жизни человека, как и ощущения количества, твердости или массы. Джеймс говорил: «Идеи (которые не что иное, как часть нашего опыта) становят­ся истинными в той мере, в какой они помогают нам добиться удовлетворитель­ных отношений с остальными частями нашего опыта» (р. 49). Таким образом, критерий истинности Джеймса гораздо шире, чем у Пирса, и приложим к любой концепции, сколь бы фантастической и метафизической она ни казалась. Для упрямых эмпириков идеи Бога и свободной воли не имеют смысла^ поскольку ли­шены сенсорного содержания. Для Джеймса эти идеи могут вызвать изменения в нашем образе жизни. Если идея свободной воли и ее непосредственное след­ствие, нравственная ответственность, заставляет мужчин и женщин прожить луч­шую, более счастливую жизнь, чем если бы они верили в теорию автомата, то свободная воля будет истиной; или, точнее, она будет сделана истиной в жизни и опыте людей, разделяющих ее.

В отличие от традиционных рационализма и эмпиризма, прагматизм Джеймса не содержал никаких метафизических предрассудков:

Рационализм привязан к логике и опыту. Эмпиризм привязан к внешним чувствам. Прагматизм готов принять все что угодно, последовать за логикой или чувствами и учесть самый смиренный и личный опыт. Он примет к рассмотрению даже мисти­ческий опыт, если тот повлечет за собой практические последствия (1907/1955, р. 61).

Холодному интеллектуальному позитивизму прагматизма Пирса Джеймс про­тивопоставил веления сердца, что было созвучно американцам со времен Джона­тана Эдвардса. Джеймс признавался, что его прагматизм был антиинтеллектуаль­ным, считающим разум и сердце равными в поиске истины. Сравнивая рациона­листа и поиск абсолютной Истины, Джеймс писал: «Радикальный прагматик — это беззаботное анархическое существо» (р. 168). Функциональные психологи и их наследники, бихевиористы, также хотели бы обесценить интеллект. Как мы уви­дим, научение и решение проблем скоро станут объяснять в понятиях метода целеых проб и ошибок и последующих вознаграждений и наказаний, а не в понятиях направленной когнитивной активности.

Прагматизм был функциональной философией — методом, а не доктриной. Он открывал способ справиться с гераклитовым потоком опыта, независимо от про­блемы или темы. Он предлагал путеводную звезду в сфере теологии и физики, политики и этики, философии и психологии. Хотя никто не надеялся обнаружить окончательную, неизменную истину о Боге или материи, обществе или морали, метафизике или разуме, каждый, по крайней мере, мог знать, какие вопросы зада­вать. Имеет ли значение эта концепция? Изменит ли она меня, мое общество, мою науку? Прагматизм обещал, что хотя окончательного решения любой проблемы не существует, но существует, по крайней мере, метод конкретного решения проблемы здесь и сейчас.

До этого философы искали первичные принципы, бесспорные идеи, чтобы воз­двигнуть на них философскую систему и философию науки. Прагматизм Джейм­са отказался от поиска первичных принципов, признав, вслед за Дарвином, что не может быть неизменной истины. Вместо этого Джеймс предложил работающую философию, отворачивающуюся от со держания, (неизменные истины) и повора­чивающуюся к функции (что идеи делают для нас). Как только он это сделал, пси­хологи стали развивать психологию функций, изучая не идеи, содержащиеся в ра­зуме, а то, как разум работает, приспосабливая организм к изменчивой окружаю­щей среде. В то же время они надеялись, что психологическая наука будет отвечать насущным запросам современности, помогая решать вопросы иммиграции и обра­зования, безумия и слабоумия, бизнеса и политики.