О старших классах, институте, Тане

Мы, мои сверстники 1946 года рождения, были первыми, кто получал среднее образование по одиннадцатилетней системе. До нас для того, чтобы получить неполное среднее образование, нужно было закончить семь классов. Десять классов давало полное среднее образование. Большинство школ было десятилетками.

А вот, начиная с нас, большинство школ было преобразовано в восьмилетки, а только некоторые школы могли давать полное среднее одиннадцатилетнее образование. Избранные школы (их было совсем мало) имели в своем составе только 9 – 11 классы.

После восьмилетки, кроме девятого класса, можно было идти либо учиться дальше в техникум или училище, либо работать. Для мальчиков эта система обладала еще таким нюансом: в техникуме после восьмого класса надо было учиться два года, а в школе – три. Поэтому после техникума перед армией мальчик мог поступать в институт два раза, а после школы – только один. Одна неудачная попытка – и ты в армии, тогда на три года. Поэтому мои ровесники мальчики рванули в техникумы.

Наша Ольгинская школа, несмотря на все свои заслуги, достаточность помещений и большое количество учащихся (больше, чем полторы тысячи человек), стала восьмилеткой, а для того, чтобы получить полное среднее образование, надо было перейти в одиннадцатилетнюю школу в Ленинград или в Сестрорецк (Разлив).

Заканчивая восьмой класс, у меня не было никаких сомнений, что делать дальше – только идти в девятый класс. Мама с папой меня в этом поддерживали. «Надо получить хорошее базовое образование! А все остальное приложится!» - говорил всегда папа.

В выборе направления, куда ездить, мы все тоже были единогласны – только в Ленинград! Школу выбрали исходя из одного параметра: чтобы было близко ездить. Никакие специализированности или престижности школ в расчет не принимались.

И вот мы выбрали обычную одиннадцатилетнюю школу № 116 на Сердобольской улице, находящуюся примерно на равном расстоянии от железнодорожных станций Новая деревня и Ланская, примерно в пятнадцати минутах пешего хода от них.

Летом, после получения справки об окончании восьмилетки мы с мамой поехали сдавать документы в новую школу. Мама осталась на улице, а я пошел к директору. У директора никаких вопросов ко мне не возникло. Она без лишних слов приняла мои документы и сказала, чтобы первого сентября я приходил на занятия.

И вот первого сентября 1961 года я первый раз пришел в 116 школу учиться. После нашего Ольгинского «дворца знаний» здание школы произвело на меня неважное впечатление. Помещения темные, низкие, коридоры и лестницы узкие. Наш 9^б класс разместили в каком-то закутке на четвертом этаже, рядом со спортзалом.

Наш класс оказался «сборной солянкой». Человек десять пришли из восьмого класса этой же школы, остальные – кто откуда! Я и Витя Соловьев - из Ольгино, мой первый сосед по парте Магарычев - из Парголово, некоторые ребята – с Ланского шоссе (проспекта Смирнова), большая группа - с Лесного проспекта, с проспекта Карла Маркса (Большого Сампсониевского). Многие из ребят оказались случайными, и практически сразу начали отсеиваться. В результате к концу девятого класса из примерно 35 первоначально принятых человек осталось человек 20. Эти 20 человек и учились вместе со мной до конца одиннадцатого класса, став для меня больше, чем просто соучениками. Большое количество стало настоящими друзьями, с которыми мы поддерживаем отношения до сих пор, вот уже 50 лет.

В связи с тем, что мой первый сосед по парте Магарычев – книгочей, подпольный торговец книгами и фарцовщик из Парголово, с первых дней произвел на меня самое отвратное впечатление, практически сразу я стал подыскивать себе другого напарника по парте, такого, чтобы мне с ним было комфортно общаться. Примерно в середине второй четверти мой выбор остановился на Сереже Иванове. Я поговорил с ним, вместе мы поговорили с тогдашним его соседом – Витей Федоровичем. В результате переговоров я пересел к Сереже, а Витя -  к Магарычеву. До конца девятого класса оба наших с Сережей бывших соседа не доучились, ушли. А мы с Сережей сидели вместе до конца одиннадцатого класса, дружили, помогали друг другу, чем могли.

Вот почему между практически незнакомыми людьми часто возникает взаимное притяжение, симпатия,  а иногда наоборот – ничем не объяснимое неприятие? Вот почему я выбрал тогда Сережу? Не отличника, не спортсмена, не лидера. Почему мне всегда было хорошо с ним? А почему еще в девятом классе какие-то неведомые нити связали меня с тогда еще неизвестной мне девочкой Таней Антоненковой? И почему, практически не общаясь с ней все три года учебы в школе, я не переставал, молча, обожать ее? Причем это мое обожание, как выяснилось позже, ни для кого секретом не было. Все окружающие знали, что Нахшину нравится Антоненкова. И более того: предпринимали какие-то действия, чтобы немое обожание трансформировалось во взаимоотношения.

У Сережи его способности были явно направлены в сторону гуманитарных предметов. Я же всегда был технарем. Мне легко давались математика, физика, черчение и т.п. Поэтому на всяких контрольных я всегда решал сначала свой вариант, а потом Сережин: он терпеливо ждал. Наша эмоциональная учительница по математике Клара Александровна всегда восклицала: «Иванов, у тебя все кошки серые!». Эту же свою любимую присказку она, впрочем, говорила и многим другим моим одноклассникам.

Зато на уроках литературы и истории ситуация менялась на противоположную: Сережа блистал, был корифеем. Мне же особенно с нашей учительницей по литературе Лией Измайловной приходилось не просто. «Георгий, вы любите стихи?» - спросила она как-то с придыханием, подойдя ко мне на перемене и явно намереваясь затеять долгий литературный разговор. «Не люблю, Лия Измайловна. Я их не читаю» - с оттенком вызова ответил я, сказав, однако, чистую правду. «Не понимаю, почему это Вас так хвалит учительница математики! Вы же очень неинтересный человек!» - сказала она разочарованно и отошла. Лия Измайловна мне не нравилась. Она часто хвалила сочинения и устные выступления, «цельнотянутые» из статей и брошюр разных критиков. А мне всегда казалось, что если спрашивают твое мнение о чем-то, то и говорить надо свое мнение, а не повторять чужое. А по поводу стихов – я, действительно, не любил их читать. А почему, я понял уже значительно позже. Я всегда читал очень быстро, перескакивая с уже понятой мысли на следующую. А стихи надо читать медленно, вдумчиво, получая удовольствие от процесса, от подбора слов и их расстановки, от того «как», а не от результата.

Еще хуже, чем с литературой (вернее, чем с учительницей литературы) сложились мои отношения с историей и обществоведением. Наш историк Алексей Петрович, бывший еще и нашим классным руководителем, когда-то давно делал партийную карьеру и работал инструктором райкома КПСС. У него тогда случилась какая-то жуткая история в духе современных южно-американских сериалов. Участвовали и его жена, и любовница, и, не знаю, откуда взявшийся, пистолет. Уже не помню подробностей, но в результате был суд. Учитывая партийные заслуги Алексея Петровича, дело замяли. Но из райкома его выгнали. И пошел Алексей Петрович в школьные учителя истории.

Так вот этот Алексей Петрович преподавал историю скучно до невозможности. В его версии вся история складывалась из вереницы съездов и пленумов нашей партии, из партийной полемики и побед генеральной линии. Еще он использовал огромное количество распространенных тогда словесных газетных терминов и штампов, которые отскакивали от меня и не хотели укладываться в моей голове. И это несмотря на то, что история меня всегда интересовала – и всемирная, и российская, и городская, и семейная.

А в Сережиной голове и литературные статьи, и исторические штампы с легкостью укладывались. За ними он видел живую литературу, живых людей, живую историю. В результате он без всякого блата поступил после школы на престижный Восточный факультет нашего университета, с интересом учился на нем, отлично закончил, защитил кандидатскую и докторскую диссертации и работал там на своем факультете профессором. Был специалистом по экономике Турции. А сейчас его уже несколько лет как нет. И мне его очень не хватает, хотя встречались мы с ним в последние годы не так уж и часто.

Вообще учителя в нашей 116 школе в общей массе были, как говорится, так себе. Многие Ольгинские учителя, особенно старого довоенного поколения, были значительно интереснее. И, несмотря на это, знания в наши головы учителя вложить сумели, почти все мои одноклассники (а мальчики все до единого) после одиннадцатого класса поступили в институты и получили высшее образование.

О наших учителях математики, литературы и истории я уже написал.

Ужасное впечатление производила на меня химичка, маленькая ссохшаяся старушка – Анна Ивановна. Начиная очередной урок, она прищуренным взглядом обводила весь класс, останавливая особое внимание на девочках. «Журавлева! Что это у тебя на голове?!» - громогласно вопрошала она. «Хвостик, Анна Ивановна» - робко отвечала Оля Журавлева. «В-о-о-о-н! Чтобы я тебя в таком виде больше не видела! Родителей вызову!» - срываясь на визг, орала Анна Ивановна и грозила ей пальцем. Кроме хвостиков под прицелом Анны Ивановны находились модные тогда начесы, короткие юбки и косметика. После дисциплинарных действий, на которые каждый раз уходило довольно много времени, начинался собственно урок, который сводился к заучиванию параграфов из учебника. Выслушивая ответ ученика, Анна Ивановна держала перед собой учебник и сверяла по нему правильность ответа, не допуская отклонений.

За все три года у нас в школе практически не было учителя немецкого языка. Время от времени появлялись разные люди, но вскоре исчезали, и мы снова оставались без немецкого. Помню одного «немца», выучившего язык в немецком плену. Язык он знал хорошо, но пил неимоверно. Закончилась история с ним тем, что он пьяным заснул в коридоре, не дойдя нескольких шагов до нашего класса. В результате, доучившись до одиннадцатого класса, немецкого я не знал совершенно. На нашем семейном совете было принято решение, обратиться к частной учительнице. Учительницу мы нашли в Ольгино на соседней, Колодезной улице. Звали эту учительницу Марина Владимировна. В Ольгино она была широко известна тем, что, несмотря на свой пенсионный возраст и наличие внуков, летом перемещалась по поселку исключительно на мотороллере «Вятка», а зимой - на финских санях, которые тащила на длинном поводке огромная рыжая овчарка. Язык Марина Владимировна знала замечательно, а кроме этого у нее была своя, доведенная до совершенства система обучения, связанная с систематизацией знаний. В результате, за год занятий с ней я выучил язык так, что отлично сдал школьный выпускной экзамен, а потом, учась в институте и используя только полученные от нее знания и никаких других, я все время был лучшим «немцем» в группе. Позже мне хватило полученного запаса и для сдачи «кандидатского минимума». Проучившись у этой учительницы с пару месяцев, я посоветовал походить к ней и Сереже Иванову. Он воспользовался моим советом, тоже был чрезвычайно доволен, и с полученным от нашей учительницей запасом знаний по немецкому языку прошел весь университет, занимаясь там практически только английским (от них требовалось два языка). Вот это была учительница!

Физику и астрономию нам преподавала мама нашего одноклассника и друга Миши Михайлова – Лариса Илларионовна. Она была замечательной женщиной. Беседовала с нами о жизни в широком понимании этого слова. Мы ее очень любили. Но знаний по физике и астрономии она нам не дала, к сожалению.

С очень большой теплотой я вспоминаю нашего «физкультурника» - бывшего спортсмена, имевшего, уже не помню какие, спортивные награды. Занимаясь с нами, он очень быстро понял, что мы - «гнилая интеллигенция», что спортсмены мы никакие. Требовать от нас сдачи каких-то норм не имеет смысла. Он и не требовал. На его уроках мы занимались разными подвижными играми в зале, на нашем стадионе или бегали в Удельный парк. Было весело и полезно. Как он отчитывался перед своим начальством, я не знаю, может быть, писал какие-то фиктивные ведомости.

Отвратное впечатление нечистоплотности осталось от нашего учителя по гражданской обороне, бывшего военного, майора в отставке. Он проводил уроки только с мальчиками (девочки занимались отдельно медициной). От начала до конца каждого из уроков он сыпал разными анекдотами и прибаутками. Примерами его часто повторяющихся шедевров были анекдоты про «жопорожец» и про «Маху дала».

А один раз к нам на урок пришел проверяющий. И вот тут нашего учителя по ГРО было не узнать. Он притащил в класс кучу старых заржавевших винтовок и заставил нас разбирать-собирать их. А потом стал учить нас приемам ползания под обстрелом противника: бухнулся в своем костюме на пол и стал с невероятной быстротой и верткостью ползать по проходам между партами. Весь перепачкался, но зато, кажется, получил похвалу проверяющего.

А летом после десятого класса он повез наш класс в поход на Карельский перешеек. Готовиться мы стали загодя. Нескольких ребят, и меня в том числе, он послал на неизвестно откуда взявшемся грузовике в распределитель за продуктами. Распределитель располагался у Поклонной горы в одном из домов усадьбы доктора Бадмаева (по-моему, сейчас там какой-то ресторан). И мы таскали под его руководством в наш грузовик какое-то невероятное количество мешков с крупами и макаронами, упаковки тушенки, сгущенки и еще бог знает что. Куда потом делись эти продукты, я не знаю - в трехдневный поход мы пошли налегке. На электричке доехали до Зеленогорска. Потом пешком дошли до какого-то близко расположенного озера, возможно и до Красавицы – уже не помню. На берегу поставили полученные в том же распределителе многоместные палатки военного образца. Два раза переночевали и отправились домой.

Наш учитель поставил себе отдельную палатку на некотором удалении от наших и уединился в ней со своей подругой, представленной нам в качестве инструктора по туризму. Больше мы ни учителя, ни инструктора не видели до момента отправления в обратный путь. По-моему, даже поесть они не выходили. Но несмотря, ни на что, этот поход я вспоминаю с большим удовольствием. Мы все вместе занимались нашим жизнеобеспечением, жгли костер, готовили, делали попытки ловить рыбу и раков, купались, загорали. Вповалку лежали в палатке и горланили какие-то песни, просто разговаривали. Вместе спали вповалку, руководствуясь при выборе соседей исключительно своими симпатиями.

Очень интересной и полезной для меня была наша учительница черчения. Увлеченная своим предметом просто до невозможности, она приносила нам бесчисленное количество карточек-заданий и моделей. И мы строили сложнейшие аксонометрии, делали эскизы и чертежи деталей. Гам на уроках стоял невообразимый. Разрешалось ходить, разговаривать, советоваться. Ей все это было не важно. Понятия «дисциплина» для нее не существовало. Ей важен был результат.

Хорошо чертить и писать чертежным шрифтом меня научила в детстве моя мама – чертежник-конструктор по специальности. А пространственное воображение всегда было сильной моей стороной. И пока все делали одно задание, я успевал сделать два-три, самых сложных. Учительница просто балдела от моих работ и от меня, смотрела на меня влюбленными глазами и, наверное, расцеловывала бы меня в конце каждого урока, если бы порядки разрешали это делать.

Интересными были уроки биологии, географии. Биологичка была совсем молоденькой, и у нас с ней сразу установились хорошие доверительные отношения. Если кто-то, отвечая на ее вопрос, отвечал неправильно, она переживала больше отвечающего, а мы переживали за нее. А географичка была такой, какой и должна быть географичка: сама много изъездившая и повидавшая, рассказывавшая нам о своих впечатлениях от реальных путешествий и экспедиций.

Я всем, кроме литературы и истории, занимался с интересом.

Один день в неделю с 9-го по 11-ый класс по программе одиннадцатилетней школы был выделен на освоение рабочей специальности. Освоение это у нас происходило на заводе морского приборостроения, который находился недалеко от нашей школы. Девочки осваивали специальность радиомонтажниц, а мальчики – специальности слесарей, токарей и фрезеровщиков. Я учился на фрезеровщика. В конце обучения мне присвоили квалификацию «фрезеровщик третьего разряда» и выдали соответствующее удостоверение. Как ни странно, мне полученные знания и умения фрезеровщика пригодились в ЦКТИ при проектировании некоторых узлов. А кое-какие детали, нужные для работы, я фрезеровал сам, так как квалифицированного фрезеровщика у нас в лаборатории не было.

В дни производственной практики с девочками мы не пересекались, проводили время в сугубо мужской компании.

Первую половину дня мы работали в цехе, осваивая практические навыки. По времени это было начало 60-х годов, но практически все станки в нашем инструментальном цеху были трофейными немецкими, вывезенными из Германии после войны. Я работал на универсальном фрезерном станке марки «Wanderer» - такой же, как и мой дореволюционный велосипед в Ольгино. Станок был стареньким, но очень многофункциональным и довольно точным. Я его любил, и работать на нем мне очень нравилось. Мне давали чертеж, заготовку, а я под руководством мастера выбирал инструмент, устанавливал и закреплял на станке заготовку и обрабатывал ее. Помню, что одним из заданий было изготовление алюминиевых деталей для дверей и окон строящейся в то время башни Ленинградского телецентра.

Вторая половина дня была посвящена теоретическим занятиям, проходившим в нашей уже опустевшей к вечеру школе. Занятия проводил неплохой мужик – инженер-технолог, но с совершенно неграмотной речью и совершенно лишенный дара преподавать. И теоретические занятия, в отличие от практических, мало, что нам давали. Запомнилось, что в перерывах этих теоретических занятий мы с ребятами всегда делились на две команды и увлеченно играли в «слона» в пустых гулких коридорах школы.

Между первой половиной дня и второй у нас был довольно длинный перерыв. И мы обычно его проводили в квартире Юры Спиро, благо родители его в это время были на работе. Часто покупали «Ркацетелли» и запивали им наши бутерброды, принесенные из дома в качестве завтрака. Набивались в его комнату, разговаривали, слушали магнитофон. Там я впервые услышал Окуджаву, Рыбникова. Иногда сами что-то пели. Спиро и Михайлов иногда играли на гитаре, или на рояле….

Во время учебы в старших классах менее тесным стало у меня общение с моими двоюродными братьями и сестрами. Зимой я был занят учебой, чтением и общением с одноклассниками, а летом проводил время в компании Ольгинских друзей. Не прекращалось только общение с Лешей Зерновым. В нашу компанию, кроме Леши, входили тогда Саша, Коля и Люба Лапины, Таня Суслова, Вовка и Юра Ивановы, Витя Николаев.

Я с Лапиными во дворе их дома

Семья Лапиных поселилась в доме «Михайловых»: тети Вали и дяди Васи. Лапины приехали с Севера из-под Воркуты после окончания срока отсидки. И папа, и мама Лапины сначала сидели в лагере, а потом жили расконвоированными в собственноручно вырытой землянке за территорией лагеря. Там, в этой землянке они и родили троих своих детей. Мама была из семьи раскулаченных и сосланных украинских крестьян - очень доброжелательная, хозяйственная, приветливая, но совершенно неграмотная – никогда нигде не училась. Она работала в Ольгинском гастрономе уборщицей. В чем провинился в свое время папа Лапин, я никогда не знал. Родом он был из Ленинграда. Всегда мрачный, неразговорчивый. На моей памяти практически никогда не работал и только осенью устраивался торговать арбузами, а иногда торговал пивом в пристанционном ларьке. Не очень часто, но крепко и запойно выпивал. Сестра отца, непосредственно купившая Михайловский дом для Лапиных, занимала какой-то высокий пост в почтовой службе. Ее сын окончил МГИМО и работал в МИДе. Иногда приезжал к Лапиным из Москвы на бежевой Волге. Жил у них в домике. В каком-то родстве Лапины состояли с семьей Теняковых-Юрских, и они тоже иногда бывали у Лапиных. Вот какой срез общества, какой диапазон на примере одной семьи.

Таня Суслова жила в нашем доме на первом этаже. Ее родители (отец бывший пограничник, майор) когда-то купили комнату у дяди Шуры. Танина мама была активисткой-общественницей при нашем ЖЭКе. От нее (благодаря ей) нашему дому и нашей ребяческой компании перепадали иногда разные блага: внеплановые ремонты дома, благоустройство территории, волейбольная сетка и др.

Ивановы и Николаев жили невдалеке от нас на углу Колодезной и Ленина. Кем были родители Николаева, я никогда не знал, а отец Ивановых был каким-то высококвалифицированным рабочим, на работе пользовался уважением и ходил всегда преисполненным важности. Мама была домохозяйкой. В семье выросли три сына: старший Борис стал высококвалифицированным карусельщиком, средний Владимир – краснодеревщиком, младший Юрий – капитаном дальнего плавания.

Борис был лет на шесть старше меня, с ним у меня никаких отношений не было, только здоровались. И еще он всегда передавал приветы моей тете Люле, у которой учился в школе. С Борисом у меня связано такое воспоминание. Я ехал в город на 110-м автобусе, забыл деньги дома, решил рискнуть и ехать зайцем. И вдруг контроль! Я, обмерев, ждал трагической развязки. Контролер вплотную приблизился ко мне, и вдруг я слышу от Бориса, который ехал на том же автобусе и стоял в проходе за несколько человек от меня: «Юра, твой билет у меня! Скажи контролеру!». Как он заметил, что я ехал без билета? Когда успел купить его для меня? До сих пор не знаю! Потом я пытался его благодарить, но он только рукой махнул.

Мы с братьями Ивановыми на рыбалке

Летом с утра до вечера наша компания была все время вместе, у нас во дворе. Чем только мы ни занимались! Волейбол, настольный теннис, бильярд, карты, разные спортивные соревнования, велосипедные поездки, рыбалка, походы в лес за грибами, катание на нашей лодке, танцы в Ольгинском клубе.… Не помню, что еще, но свободного времени не было ни секунды. Скучать не приходилось.

Моя двоюродная сестра Вера в то время иногда жила у приятельницы тети Аллы – тети Лиды Танненберг. Тетя Алла снимала в ее доме комнату на лето. Дружила Вера с дочкой тети Лиды – Наташей. Иногда наши интересы пересекались и Вера с Наташей примыкали к нашей компании, но это было не очень часто.

Вера с Наташей. Я с Верой. Коля с Верой.

С другими моими братьями и сестрами я в то время практически не встречался. Конечно, я интересовался, «кто, как» и «кто, где», но узнавал обо всех новостях или от моей мамы, или, общаясь непосредственно с представителями старшего поколения – их родителями, которые продолжали и в праздники и в будни приезжать к нам в гости.

…Мы с Сережей сидели на предпоследней парте колонки у стены: он - со стороны стены, я - со стороны прохода. За нами сидели Михайлов с Гуляевым. Перед нами Спиро с Никольским. Через проход от меня в средней колонке сидела Таня с Ниной Беляковой, за ними в колонке у окна - Рыбаков с Евтюховым.

Вот несколько воспоминаний, несколько эпизодов, связанных с моими школьными друзьями.

Сережа Иванов. С ним я сидел за одной партой и с ним проводил больше всего времени.

У Сережи были интеллигентные родители. Его отец был крупным инженером-танкостроителем. После войны отец был направлен в Германию, перенимать (читай, воровать) секреты немецкой танковой промышленности. И они довольно долго жили там, в Германии. Потом, вернувшись, отец получил квартиру в «Доме специалистов» на углу Кантемировской и Лесного. Работа его была сверхсекретной. Он был всегда «весь в работе» и семье уделял не много внимания. Сережу из-за его неуспехов в точных науках отец всегда считал неудачником и разгильдяем. По-моему, теплых отношений между ними никогда не было. Я за все время нашей дружбы так ни разу и не видел Сережиного отца.

А Сережина мама была из «бывших». Она никогда (при мне) не работала. Держалась чопорно, дамой из высшего света. На окружающих смотрела свысока, как барыня. У Сережи был еще старший брат. Намного старше Сережи – уже инженер. Непосредственно перед поступлением Сережи в девятый класс семья Ивановых получила еще одну квартиру на Ланском шоссе. В новую квартиру переехали родители с Сережей, а в старой, на Лесном проспекте,  остался тогда только что женившийся Сережин брат.

Я не любил бывать у Сережи в гостях, и был там считанное число раз. Квартира их была заполнена и переполнена всяким хрусталем, кружевами и позолотой. Сережина мама всегда смотрела на меня неодобрительно, как на замарашку. Мне казалось, что она все время присматривает, как бы я не спер чего-нибудь из многочисленных антикварных безделушек, стоявших повсюду в квартире. Даже когда мы с Сережей уединялись в его комнате, она непрестанно заглядывала к нам, контролируя, чем мы занимаемся. Я видел, что Сереже было неудобно передо мной за маму. Так что некомфорт был взаимным.

Ко мне домой из-за загородного расположения моего жилья Сережа тоже не ездил. А еще я стеснялся приглашать его из-за нашей бедняцкой обстановки: после ареста дедушки и распродажи всего семейного имущества мама поняла, насколько иллюзорны в нашей стране все общепринятые атрибуты благополучия и никогда не стремилась обзаводиться мебелью. Тем более к этому не стремился и привыкший к холостяцкой неустроенной жизни мой папа. В результате, диваном у нас служил пружинный матрац, стоявший на чурбанах, взятых из дров. Папа спал на железной кровати, оставленной солдатами, квартировавшими у нас в доме во время войны. Довоенный фанерный гардероб папе когда-то удалось отсудить у бывшей своей соседки, занявшей его комнату в коммунальной квартире во время войны. Вся остальная мебель гармонировала с описанной. У нас дома всегда было очень чисто, аккуратно, но именно по-бедняцки. Другого слова не могу подобрать. Так что мы с Сережей дружили, но не домами и не семьями.

В гости мне нравилось ходить к Михайлову и к Спиро.

Миша Михайлов. Наш лидер, спортсмен, организатор, заводила, любимец наших девочек. Непременный участник всех наших сборищ, всех наших мероприятий. Способный, учился всегда хорошо по всем предметам. Кроме школы занимался в музыкальной школе при консерватории, но никогда не выпячивал этого. Мишкина мама Лариса Илларионовна преподавала нам физику и астрономию, а уже позже, после окончания нами школы стала директором нашей школы. Отец работал в Политехническом институте на кафедре теоретических основ теплотехники. У Мишки была младшая сестра, но, наверное, потому что она была младшей, она всегда была в стороне от наших дел и мероприятий. У Мишкиного отца был катер, и они всей семьей любили походную жизнь, охоту, рыбалку. Позже отец с матерью с энтузиазмом строили домик в Синявинском садоводстве. Сейчас, на пенсии, Мишка живет в этом домике практически круглый год. К сожалению, у него рано наступил период нездоровья и из спортивного, худощавого, энергичного человека он превратился в малоподвижного инвалида. И даже на наши традиционные встречи, когда они организуются не у него, обычно он добраться теперь не может. Мишка был несколько раз женат, и у него множество детей, живущих теперь по всему миру. Мне всегда было очень хорошо, комфортно с Мишкой. По-моему, он испытывал подобные чувства и по отношению ко мне.

Леша Гуляев. Мне всегда Лешка очень нравился, меня тянуло к нему, но как-то так сложилось, что каких-то тесных отношений у меня с ним не возникло. Мы общались только в составе нашей компании, а не друг с другом непосредственно. Лешка был спортсменом, пловцом-разрядником.

Помню, как-то Лешка пригласил нашу компанию поболеть за него на каких-то соревнованиях, проводившихся в бассейне СКА на Лесном. Неизгладимое впечатление произвело на меня Лешкино выступление в смешанной эстафете. Каждый из участников команды плыл своим стилем: кто-то кролем, кто-то на спине, кто-то еще как-то. Лешка плыл баттерфляем, последним из участников эстафеты. Его команда до него выступала ниже среднего, была одной из последних. И тут наступила Лешкина очередь. Это был не заплыв человека, это мчалась по воде какая-то машина. При каждом гребке его тело практически полностью выскакивало из воды. Казалось, что вся вода из бассейна выплеснется от его мощных движений. В результате он победил с огромным отрывом, и его команда заняла первое место. Мы были счастливы.

Еще помню, как мы по дороге куда-то зашли к Лешке домой. Он жил тогда на проспекте Энгельса, в доме на границе с Удельным парком. В доме была башенка. И внутри этой башенки была одна из комнат его квартиры – огромная комната многоугольной конфигурации. Оказалось, что у Лешки есть боксерские перчатки. И вот мы надолго задержались у него, устроив боксерский турнир. Результатом был подбитый глаз у Вити Соловьева.

А как-то раз летом мы с Юрой Спиро решили навестить Лешу на даче. Дача была в Горьковской. Мы взяли с собой велосипеды, доехали на электричке, по-моему, до Рощино, а дальше принялись крутить педали. Ехать пришлось неожиданно долго, но все-таки мы доехали, нашли дачу, нашли Лешку. Передохнули, поиграли в футбол с соседскими ребятами, поели и отправились в обратный путь. Запомнилось, что на даче жил Лешка с какой-то очень строгой (как мне показалось) теткой-родственницей. На стене у него висел распорядок дня, которого он должен был неукоснительно придерживаться.

После школы поступил Лешка в Первый медицинский институт, и на первом же курсе заболел туберкулезом. И мне запомнилось, как мы навещали его там, в больнице Эрисмана и сидели с ним в больничном садике. И вид у него был не обычный, уверенный в себе, а какой-то взъерошенный, потрепанный, пришибленный. Да, оно и понятно, почему.

Лешка окончил институт, и стал крупным специалистом-онкологом. И когда у моей дочки Оли врачи обнаружили рак, я растерянный и убитый бросился к Лешке. И Лешка не подвел: оперативно организовал консультацию, свел с нужными с врачами. И теперь, я считаю, что Оля живет уже больше десяти лет только благодаря Лешке и врачу, которую посоветовал он.

Юра Рыбаков был самым главным нашим отличником. Причем не отличником-зубрилой, а отличником-умницей. Не знаю почему, но Юра в наших школьных встречах, мероприятиях обычно участия не принимал. М. б. родители не разрешали. Не знаю. И тем более мне приятно видеть, с какой готовностью и энтузиазмом он всегда откликается на предложения встретиться уже после окончания школы. Несколько раз мы встречались и у него: и дома, и на даче. У него очень хорошая семья, замечательная жена, три дочки. Юра большой умница и, как показала жизнь - мужественный, стойкий человек. Во время перестройки, когда все валилось и рушилось, и многие остались без работы, без работы остался и Юра. То есть он формально продолжал работать в своей геофизической обсерватории. И даже продолжал заниматься своим делом, но денег за свою работу практически не получал. И вот, чтобы прокормиться и прокормить семью, Юра ринулся в торговлю, ездил в челночные поездки за товаром, организовал сбыт. И выжил, и пережил тот период, когда у многих опускались руки, и казалось, что все пропало. Мне повезло: у меня всегда была моя работа. И поэтому я с восхищением отношусь к людям, которые сумели выстоять, пережить то трудное время, не чураясь самых трудных, не престижных, не свойственных им занятий. И Юра из их числа.

Из их числа оказался и всегдашний самый большой Юрин приятель – Толя Евтюхов. Всегда они сидели с Юрой вместе за одной партой. Вместе поступили и закончили модный тогда факультет радиоэлектроники Политехнического института. После института Толя работал в Объединении «Позитрон».

И как-то Толя здорово помог мне. Когда мы собирались с Таней и девочками в первый раз за границу, в Польшу, в Варшаву, в гости к Таниной двоюродной сестре Ире, Ира нам сказала: если хотите провести отпуск в Польше безбедно – привезите малогабаритный телевизор. В Польше мы его продадим, и это даст вам возможность жить здесь припеваючи. Легко сказать. А где взять этот телевизор. В магазинах их нет. И тут я вспомнил про Толю, про Позитрон, выпускающий нужные телевизоры. И Толя сделал это: мы поехали с телевизором. И этот телевизор действительно чрезвычайно выгодно для нас купили там, на Варшавском рынке-барахолке. Можно сказать, оторвали с руками. А еще в процессе купли-продажи покупательница дала Тане подержать складной зонтик, и в пылу действа забыла его забрать, а Таня забыла отдать. А когда мы очухались, то найти нашу покупательницу в людском водовороте рыночной толкучки не представлялось уже никакой возможности. Так что мы еще и с зонтиком остались, и долго смеялись по этому поводу над Таней. Но это я отвлекся.

А еще Толя помог мне позже. Когда мы с Таней строили нашу дачу, все было дефицитом. Достать кирпич для печки было из разряда невозможного. И тут выяснилось, что Толе, который в то время тоже планировал строительство дачи, какими-то левыми путями удалось купить большую партию печного кирпича. Половину этого кирпича он уступил Рыбакову, приобретшему садовый участок в том же, что и Толя садоводстве Ваганово на берегу Ладожского озера. А половину своей доли он согласился продать мне. И вот мы с Толей, Рыбаковым, Ивановым и Спиро поехали к Толе в садоводство, загрузили кирпич в нанятый мной грузовик, и я уже вдвоем с Толей поехали к нам в Радофинниково, разгружать добычу. Вот такая кирпичная история.

И снова я отвлекся от темы. Так вот, во время перестройки без работы остался и Толя. И тоже не сдался, не опустил руки. Кем и где только он ни работал. И сторожем, и в торговле, и на складе, и электриком. Не важно где. Главное выплыл. И это, на мой взгляд, заслуживает самого большого уважения.

Юра Никольский пришел к нам в десятый класс. До этого он учился где-то за границей, кажется в Польше, живя с родителями в военном городке. Отец его был летчиком. Юра немного выделялся из нашей компании. Был как-то взрослее нас. У него в кармане всегда водились деньги. Помню, как-то мы большой мальчишеской компанией отправились в мороженицу у Ланской, пересчитав предварительно имеющиеся в наличии копейки: хватит ли. Зашли, заказали, стали есть. И тут Никольский встал, сказал, что ему некогда, надо куда-то идти, но за всех он заплатил, чтобы мы не платили. И ушел. Этот эпизод его характеризует, таким он был.

А еще помню, что когда мы встречались всем классом у Любы Гольдберг уже после школы и после института, Сережа Иванов опоздал, извинился и сказал, что не мог раньше приехать, т.к. принимал экзамен у студентов. Никольский воспринял Сережино опоздание и объяснение как какое-то неуважение нашей компании и уже после стола и выпивки, а выпил он тогда довольно много, стал выяснять с Сережей отношения. Мол, нечего задирать нос, если ты преподаешь и т.д. в этом ключе. С трудом мне удалось отцепить его от Сережи, одеть и проводить на автобус, чтобы ехал домой. Уже потом выяснилось, что, одевая Никольского, я в запарке надел на него чужой шарф.

Никольский закончил ЛЭТИ, работал на Северном заводе в Новой деревне мастером, стал крепко выпивать. В последнее время на наших встречах он не бывает. Почему-то наши пути разошлись. А жалко, мне он нравился.

Еще в нашей компании в школьный период практически всегда присутствовали Володя Рахин (его уже нет), Сережа Золин, Витя Соловьев. У Володи душа всегда была распахнута навстречу всем нам, но вот по необъяснимым причинам до конца он в нашу компанию как-то не вписывался. То же можно сказать и про Сережу, и про Витю.

Сережа закончил Институт железнодорожного транспорта. До перестройки работал в Позитроне, стал каким-то большим общественником, партийным деятелем. Очень увлекался походами на байдарке и своей дачей в Ольгинском садоводстве.

Витя в школьные годы жил, как и я в Ольгино. После школы окончил институт, но вскоре перешел на работу в автомобильную мастерскую на рабочую сетку. Стал хорошим автослесарем. У него хорошая семья, хорошая работа – все хорошо.

Кроме описанных выше в нашем классе еще было трое ребят: Беляев, Ковтун и Шмелев. Они пришли к нам в десятый «Б» класс после расформирования десятого «В», но так и держались особняком, в нашу компанию не влились.

Отдельная история – это Юра Спиро. В школе мы всегда поддерживали тесные дружеские отношения, но особенно близки стали уже после окончания института. Вместе мы ездили в Закарпатье и в Крым. И до, и после и моей, и его женитьбы я часто бывал у него в гостях. Юра бывал у нас в Ольгино. Юра был свидетелем со стороны жениха на нашей с Таней свадьбе. К Юре можно было прийти просто так, без всякого повода. Просто посидеть на их кухне, поговорить, иногда выпить. В общем, отвести душу. Юра закончил Санитарно-гигиенический институт, распределился в какую-то тьму-таракань в Новгородской области (в поселок Марьино, кажется), работал там главврачом поселковой больницы. Честно отработал там положенное законом время, вернулся в Ленинград, окончил курсы акупунктуры. Устроился на работу в больницу ЛОМО, организовал там специальный кабинет рефлексотерапии, стал им заведовать, пользовался большим авторитетом и колоссальной популярностью, хорошо зарабатывал.

 В то время он мог все. Вот защитил я диссертацию, решил организовать банкет для «соучастников». Банкет решил организовать в каком-нибудь хорошем ресторане, но куда ткнешься? Позвонил Юре: нет проблем. Минут через десять перезвонил мне: пожалуйста - ресторан гостиницы Ленинград к нашим услугам. А тогда попасть туда было ой как не просто. Это был только один эпизод, иллюстрирующий тогдашние Юрины возможности.

У Юры лечился и я. Начиная с первых курсов института, я мучался от периодически возникающих болей в пояснице. Лечился и у официальных врачей, и у всяких лекарей-костоправов. Не помогало, через какое-то короткое время после лечения боли снова возникали и практически полностью обездвиживали меня. Обратился к Юре. Прошел несколько курсов иглотерапии. Стало явно лучше. Помню, как как-то я ехал к нему на троллейбусе, держась двумя руками за поручень, еле сдерживаясь, чтобы в голос не кричать от боли при каждом толчке троллейбуса, и не имея возможности сесть т.к. встать я уже не смог бы. Помню, как шаг за шагом шел к нему дальше, весь скрюченный, обливаясь пОтом от боли. И как легко, весь как на крыльях я возвращался домой после процедуры, когда боль отступила.

Но главное, чем Юра окончательно вылечил меня и одновременно поразил до глубины души – это были несколько сеансов бесконтактного массажа. Может быть, это и по-другому называется. С тонкостями медицинской терминологии я не знаком. Зато знаю другое. Юра поставил меня перед собой, сам сел сзади и стал делать руками какие-то пасы, не прикасаясь ко мне. И я чувствовал его руки и их влияние на меня. И в голове моей что-то происходило. И я раскачивался, следуя движениям его рук. И результат: боль полностью ушла и не возвращается уже больше двадцати лет. Я воспитан материалистом. Не верю в необъяснимое. Но это было, и результат вместе с чувством благодарности к целителю я ощущаю до сих пор.

Надо сказать, что после этих сеансов Юра сильно уставал, и когда я впоследствии спрашивал его, использует ли он и дальше этот метод, он говорил, что нет, т.к. процедура действует изматывающее на него самого.

Лечились у Юры и обе мои жены: и Таня, и Зоя. Отзывы были самыми положительными. Я думаю, что если бы Юра продолжал свою деятельность у нас и дальше, сейчас в новых условиях он был бы очень обеспеченным и уважаемым человеком. Но получилось по-другому. В 90-е годы Юра вместе с женой и двумя своими сыновьями уехали на постоянное жительство в Германию. Не мне судить, но говорит, что доволен, что все у них у всех там хорошо. Дай то бог! Мне бы очень хотелось, чтобы это было так!

После своей женитьбы Юра с подачи его жены Нины увлекся байдарочными походами. Ездил в походы обычно большой компанией, с семьями, с детьми. Один раз уже после того, как Тани не стало, к их компании примкнул и я. Плавали в майские праздники по какой-то из речек в Ленинградской области. А вообще у них были и дальние походы по рекам Карелии, по разным глухим местам, «где не ступала нога человека». Увлечение байдаркой сохранилось у Юры до сих пор, уже в Германии. Уже в «теперешнее время» по праздникам он частенько отправляется в байдарочные походы со своими, уже взрослыми и женатыми сыновьями.

…В девятом классе, по-моему, во время весенних каникул наш класс вместе с Алексеем Петровичем поехал в агитпоход в деревню Морозовку, находящуюся вблизи от Ладожского озера в истоке Невы. Почему это мероприятие называлось агитпоход – не понятно. Мы приехали в Морозовскую школу, посидели на концерте Морозовских школьников, потом были танцы. Во время танцев чуть не разгорелась драка между нашими и местными. Однако Алексей Петрович с тамошними  учителями сумели пресечь эти воинственные поползновения. После этого танцы закончились, нас покормили в школьной столовой и отвели в спортивный зал на ночлег. Для ночлега на полу зала были разложены спортивные маты. У одной из стенок – для девочек, у другой – для мальчиков. Вечером заснули в соответствии с предписанием раздельно, а утром проснулись все вперемешку. Помню, что утром я оказался рядом с Таней. Перекусили в столовой и отправились на электричку. Вот и весь агитпоход.

А в конце девятого класса наш Алексей Петрович предложил всем нам собраться на майские праздники вместе в домашней обстановке. Чтобы девочки приготовили угощения, чтобы все сидели за одним столом. А потом будут танцы. Спросил, у кого мы могли бы собраться. Вызвался Михайлов. Он договорился со своими родителями, что они уйдут к кому-то в гости, а квартира будет полностью в нашем распоряжении.

И мы собрались! И это сборище положило начало нашим многочисленным дальнейшим классным сборищам и совместным поездкам уже без Алексея Петровича. Положило начало нашей дружбе.

Начиная с десятого класса, по всем праздникам мы (не весь класс, но процентов 70…80) регулярно, не пропуская, собирались у кого-нибудь на квартире. Чаще всего это были квартиры Михайлова или Любы Гольдберг. Приносили вино, коньяк, еду. Девочки готовили, накрывали на стол. Всегда было очень вкусно и обильно. Пили все довольно много, но не помню, чтобы кто-нибудь допивался до непотребного состояния. Долго сидели за столом, разговаривая. Потом танцевали. Я танцевать любил, особенно медленные танцы. Танцевал с разными девочками, но чаще всего с Таней. В конце десятого класса не удержался и поцеловал ее куда-то между шеей и плечом. Ужасно разволновался, ожидая ее протестов, но она сделала вид, что не заметила. Домой я Таню никогда не провожал и никакого внешкольного общения между нами не было.

Наши девочки: Корсакова, Моисеева, Кузнецова, Становова

 Танцуют: Ковтун с Добровольской, Корсакова со Спиро, я с Кузнецовой

Таня, Белякова, Сергеева                        Никольский, Гольдберг, Сергеева

Относительно «не напивались» помню, правда, такой эпизод. Мы что-то праздновали большой компанией на квартире Михайлова. Засиделись допоздна и, чтобы мне не идти домой пешком (электрички уже не ходили), Мишка предложил мне остаться спать у него. Я остался. Перед сном мы затеяли какой-то длинный разговор. Во время разговора Мишка обильно угощал меня самодельным вином из голубики, наливая его из огромной бутыли, вытащенной из кладовки. Утром проснулись – голова трещит до невозможности. Мишка предложил подлечиться тем же голубичным вином. Мне вино пить не хотелось, но, выпив стаканчик, я почувствовал себя, действительно, значительно лучше. Помогло. После этого нам зачем-то (не помню зачем) срочно потребовалось пойти к Юре Спиро. Мы отправились, благополучно добрались до Спиро, сделали все необходимое (не помню что) и стали собираться в обратную дорогу. Одеваясь, я подал пальто Мишке, стал одеваться сам. Мишка бурчал, что пальто какое-то неудобное и в кармане какие-то перчатки лежат. Но я решительно сказал, чтобы он успокоился, и, если пьяный, то чтоб помалкивал. Мы вернулись к Мишке, разделись и улеглись досыпать. А проснувшись, обнаружили, что, действительно, я надел на Мишку какое-то чужое пальто. Созвонились со Спиро и  снова пошли к нему. Оказывается, я (совершенно трезвый) надел на Мишку старое пальто Юриного отца, а Мишкино пальто благополучно осталось висеть на вешалке.

В одиннадцатом классе на уроке физики кто-то бросил скомканную в шарик записку в проход между нашими с Таней столами. Мы оба одновременно нагнулись за ней, и наша любимая Лариса Илларионовна выгнала нас обоих из класса. И мы, как дураки, простояли у окна в коридоре, практически не разговаривая, до конца урока. А Мишка потом говорил мне, что его мама выгнала нас специально, чтобы мы «более тесно познакомились».

А в конце одиннадцатого класса Сережа отвел меня в сторонку и, извиняясь за «вторжение в мою личную жизнь», сказал, что мне необходимо предпринимать по отношению к Тане срочные активные действия, если я не хочу ее упустить. Потому что накануне вечером он возвращался от брата домой по Лесному, а перед ним шла Таня в обнимку с каким-то парнем, и они без остановки целовались.

Внутренне я был в панике, но не знал, что предпринять. Так ничего и не надумал. Так ничего и не предпринял. Лопух!

А вскоре у нас был «последний звонок». Утром была торжественная часть. Потом всех распустили по домам, а вечером должны были быть танцы в школе. Девочки разъехались по домам переодеваться и готовиться к «балу», а мы с ребятами решили отметить окончание школы в ресторане недалеко расположенной Выборгской гостиницы. Пришли в ресторан, сдвинули столы и заказали коньяк и ананасы (м.б. и еще что-то, но я запомнил только это). Хорошо, весело посидели. Вышли в отличном настроении, ощущая себя на пороге взрослой жизни, почти взрослыми. Времени еще оставалось много, и мы решили «добавить». Купили в ближайшем Гастрономе продававшейся тогда повсюду дрянной польской водки и черного хлеба – это после ананасов с коньяком. Пошли в беседку на территории детского садика, неподалеку от дома Спиро. Пилось уже, правда, через силу. Запомнился мне Рыбаков, который откусывал кусок хлеба и запивал его, как чаем, водкой. Расправились мы там со своими припасами, и практически все пошли по домам переодеваться.

А я с Соловьевым и Рахиным, так как ехать домой нам было далеко, пошли пережидать паузу на наш школьный стадион. Сначала посидели на скамеечке, поразговаривали, а потом ребята потихонечку стали отключаться – алкоголь вдарил в голову. И тогда я заставил их подняться и стал гонять вокруг стадиона. Сначала шагом, а потом и бегом. Сколько кругов мы намотали, я, конечно, не помню, но, начиная с какого-то круга, мы начали трезветь. А к моменту, когда надо было отправляться в школу – были как огурчики.

В школе гремела музыка, начались танцы. Я танцевал с Таней под «Ах, эти черные глаза…». Песню «крутили» без конца, и мы продолжали танцевать, не отрываясь друг от друга. Во время танца я предложил Тане, что провожу ее домой. Она согласилась…. В каком-то перерыве Белякова сказала мне «по секрету», что я очень нравлюсь Тане. Все складывалось замечательно.

Но тут вдруг разнеслась весть, что Рыбакову – нашему главному умнику, отличнику и кандидату на золотую медаль, стало плохо. Адская смесь коньяка, ананасов, водки и хлеба сделала свое черное дело. В туалете он упал и ударился головой об унитаз. Его с сотрясением мозга на «скорой» увезли в больницу. Я с Гуляевым и Михайловым вызвались поехать к нему домой, чтобы известить родителей. Сели в такси. По дороге пару раз останавливались, потому, что Гуляеву становилось плохо. Наконец добрались до дома Рыбакова (он жил тогда на углу Карла Маркса и Кантемировской). Поднялись. Позвонили. Рассказали…. Родители были в ужасе. Отец засобирался в больницу. Мы отправились назад в школу. Там веселье уже закончилось. Все разошлись. Таня меня, конечно, не дождалась. Вот так мы отметили  наш «последний звонок». Повеселились!

Потом были выпускные экзамены. У меня все прошло нормально, а Таня экзамены не сдавала: с язвой желудка она попала в больницу, и ее от экзаменов освободили.

Выпускной вечер мы отмечали в кафе «Ровесник» (в народе «Серая лошадь») на проспекте Карла Маркса перед Гренадерским мостом. Ели что-то не очень вкусное, танцевали. Потом, когда кафе уже стали закрывать, мы все вместе пошли гулять по городу, по набережным. Погода была замечательной. Гуляли долго, до самого утра. Где-то у Медного всадника Сережа сказал мне, чтобы я предложил свой пиджак Тане, а то она замерзла: девчонки были только в выпускных платьях и шли босиком, неся свои туфли в руках: все натерли ноги. Нам, мальчикам, в костюмах и ботинках было, конечно, комфортнее. Я подошел к Тане, отдал ей пиджак, и дальше мы шли уже вместе. Потом я пошел проводить Таню до дома. И там, на лестнице мы с ней в первый раз долго целовались. Договорились, что вместе поедем в намечавшуюся, последнюю с классом, поездку в Пушкинские горы. Потом я отправился домой. В первый раз прошел по потом многократно хоженой дороге от Таниного дома на углу Лесного и Воронина до Ланской. Было утро, электрички уже ходили.

Через пару дней мы на автобусе поехали в Пушкинские горы. Доехали до места только к вечеру. Нас привезли ночевать на турбазу, которая располагалась в помещении бывшей церкви. Огромный зал был уставлен кроватями. Никаких перегородок: туристы, романтика! Дошли до своих кроватей, и сесть на них не решились: все кишело клопами. Большая часть ребят и я, в том числе, отправились спать в автобус. Утром поехали по Пушкинским местам. Почему-то мне ничего не запомнилось, кроме того, что в Михайловском после рассказа экскурсовода о том, что Александр Сергеевич, просыпаясь по утрам, всегда бежал окунуться в речку, мы (мальчишки) отделились от девочек и под предводительством Михайлова голышом бросились с какого-то пустынного обрыва в воду. Это было замечательно. Все остальное тоже было хорошо, но не запомнилось совершенно. Все положительные впечатления от посещения исторических мест слились в одно: блаженство от купания голышом в имении Пушкина.

Не помню, где мы провели вторую ночь, но утром поехали домой. В автобусе я сел было с Сережей, но он тут же отправил меня на свободное место рядом с Таней. В общем, Сережа сыграл не последнюю роль в нашей с Таней судьбе.

С Таней мы сначала разговаривали о чем-то, потом оба заснули, а проснулись, когда автобус уже стоял около нашей школы. Я пошел Таню проводить, мы распрощались. И, прощаясь, я, как последний идиот, не договорился с Таней о следующей встрече. И так сложилось, что мы расстались тогда практически на год.

Из нашей компании Гуляев поступил в Первый медицинский институт. Спиро хотел поступать в Фармацевтический, но в последний момент подал документы во Второй медицинский и поступил в него. Иванов сначала мечтал о МГИМО, но потом, трезво оценив ситуацию, подал документы и поступил в наш университет. Рыбаков и Евтюхов поступили на модный тогда факультет радиоэлектроники Политехнического института.

У Михайлова отец работал в Политехническом институте на кафедре теплотехники. Поэтому Мишка решил поступать туда на кафедру котлостроения энергомашиностроительного факультета. Подговорил меня поступать вместе с ним, за компанию. У меня не было четко выраженных предпочтений, и я согласился. Папа мой выбор одобрил, сказав, что с таким образованием я без работы никогда не останусь. И я подал документы на факультет Энергетического машиностроения. А Мишка в последний момент меня предал и перед самыми вступительными экзаменами подал документы на более престижный Физико-механический факультет. Я тогда на него здорово обиделся, но впоследствии не жалел, что так сложилось. У меня всю жизнь была интересная работа, а его работа была связана с радиоактивными веществами, он получил свою дозу и рано потерял здоровье.

Получив аттестат зрелости, я практически сразу стал готовиться к вступительным экзаменам. Занимался прилежно и много. У меня выработался такой режим. Я занимался часа три, потом садился на велосипед и ехал по берегу залива до Лисьего носа и обратно. Потом снова занимался и снова ехал на прогулку. Вечером отдыхал.

Один раз, возвращаясь со своего променада домой, я встретил компанию моих одноклассников из Ольгинской школы. Мы зашли на детскую площадку на Вокзальной, поговорили «за жизнь». А потом ребята предложили мне выпить, а я сдуру, разомлев от общения, согласился. И только запрокинул бутылку портвейна, как передо мной неожиданно возник папа, шедший с электрички домой и увидевший на детской площадке чудную картину, достойную кисти художника. Ни слова не говоря, он отвесил мне такую оплеуху-затрещину, что я вместе с бутылкой отлетел на несколько метров. Не произнеся ни слова, он развернулся и пошел к дому. Я поднялся, отдал бутылку ребятам и под их сочувствующие взгляды и реплики понуро побрел за папой.

Дома папа сказал только, что если я поставил перед собой цель, поступить в институт, то этой цели надо добиваться, а не ждать пока само все получится. Что я сейчас нахожусь перед выбором: либо и дальше шататься с подобной компанией и бутылкой портвейна по детским площадкам, либо поступить в институт и жить дальше нормальной интересной жизнью. Я тогда жутко обиделся на папу, а потом значительно позже ко мне пришло понимание. Может быть, он и переборщил тогда с воспитательными мерами, но, по сути, был прав. И этот его урок я запомнил.

На вступительных экзаменах по техническим предметам я получил пятерки, а за сочинение – тройку. И мы дома очень переживали из-за этой тройки. Но в результате я с запасом прошел. Зачислили меня на кафедру котлостроения, как я и написал в заявлении. Сентябрь мы, уже студенты, провели на совхозных полях, на картошке. С октября начались занятия. По форме институтские занятия очень отличались от школьных: лекции, практические, лабораторные, курсовые. Но я довольно быстро втянулся.

На уроках физкультуры нас, с учетом наших пожеланий разбили по секциям. Я долго сомневался, куда мне пойти: на плавание или на самбо. В результате выбрал самбо. И вот 10 декабря 1964 года на очередном занятии по самбо, отрабатывая очередной прием – бросок противника через голову – я неудачно приземлился, воткнувшись головой в ковер. Не выдержал один из позвонков грудного отдела. Результат – компрессионный перелом позвоночника. Меня положили в больницу. Два с половиной месяца я пролежал в травматологическом отделении больницы Ленина на вытяжке: на жесткой наклонной кровати на спине с лямками под мышками и мешочком льняного семени под сломанным местом, весь переполненный ужасом от возможной перспективы выйти из больницы парализованным инвалидом. Мама с папой жутко переживали, приезжали ко мне после работы, привозили мне всякие мелочи и вкусности.

В конце марта я вернулся домой. Лечение, слава богу, оказалось эффективным. Все у меня двигалось и функционировало. Но сидеть мне еще долгое время было нельзя. Лежать можно было только на спине на жестком основании.

Я задумался, что мне делать, как мне быть дальше. Решил сдавать экзамены за первый семестр института. Поехал в институт, договорился в деканате с факультетским начальством. Стал готовиться. Занимался по той же системе, что и при подготовке в институт. Три часа занятий, потом час отдыха. Только вместо велосипеда час отдыха я тратил на лечебную физкультуру, рекомендованную мне при выписке из больницы: до пота накачивал спинные мышцы. Готовился к экзаменам я, лежа на своей жесткой кровати, так как сидеть, было нельзя. Подготовившись, с направлением из деканата я ехал к преподавателю. Сдавал. Начинал готовиться к следующему экзамену. Так к середине мая сдал все экзамены зимней сессии. Сдал хорошо, на повышенную стипендию.

А вскоре ко мне домой приехал Мишка Михайлов и пригласил меня на свой день рождения. При этом подчеркнул, чтобы я обязательно приходил с Таней. Рассказал, что зимой в Новый год все наши одноклассники снова встречались на квартире Любы Гольдберг. Все интересовались, почему нет меня. Кто-то рассказал, все переживали, сочувствовали.

Проводив Мишку, я тут же отправился к Тане. Позвонил во входную дверь квартиры. В открывшуюся щель, не снимая цепочки, какая-то тетка сказала, что Тани нет дома. Я попросил разрешения оставить записку, попросил карандаш и бумагу. Тетка спросила, кто я и зачем мне Таня, потом, ничего не сказав, захлопнула дверь. Я довольно долго стоял на площадке перед дверью один, не зная, будет ли продолжение нашего разговора. Наконец, дверь уже полностью раскрылась, тетка, показавшаяся мне старушенцией, вышла ко мне и дала мне все, что я просил. Записку я писал на коленке под ее изучающим пристальным взглядом, от которого по спине бегали мурашки. Приветливым ее поведение назвать было нельзя даже с натяжкой.

На следующий день я снова приехал. Дверь на этот раз мне открыла Таня, пригласила зайти в комнату, быстренько собралась, и мы отправились за подарком для Мишки.

Оказалось, что вчерашняя тетка-старушенция – это Танина мама, Мария Семеновна. Записку она, несмотря на мои сомнения, Тане все-таки передала.

Мы купили подарок, а потом долго гуляли по городу, расспрашивая и рассказывая о себе, о прошедшем времени. Оказалось, что Тане, несмотря на все ее хворости, в прошлом году, все-таки удалось поступить в институт. Благодаря художественным способностям, ее приняли на художественно-графический факультет Педагогического института. Интересно, что среди других своих работ она представила приемной комиссии рисунок сидящей молодой обнаженной женщины. Этот рисунок был копией репродукции, которую она еще в школе выпросила у меня. Репродукция была из журнала «Польша», который когда-то выписывала моя двоюродная сестра Наташа. Мне картинка (и женщина) очень понравилась, я ее вырезал и принес, показать Сереже. А Таня увидела, выпросила у меня и перерисовала. Этот рисунок помог ей поступить в институт. Вот такая история получилась!

О моей травме Таня узнала во время зимней встречи одноклассников. Договорилась с Беляковой, и они несколько раз ездили ко мне в больницу Ленина, навестить меня. Но их не пустили – была зима, и больница была закрыта на карантин. Всё думала, как бы встретиться со мной, но ничего не придумала. И вот теперь невероятно рада, что Мишка пригласил нас к себе.

Нас как прорвало. Мы говорили без умолку, вспоминая все новые подробности нашего времяпрепровождения за время годичной разлуки. Вся наша былая скованность куда-то подевалась. Нам было очень хорошо друг с другом.

На следующий день мы побывали у Мишки, поздравили его. Кроме нас, других одноклассников у него не было. Были родственники и новые институтские друзья. Среди гостей был, в частности, Петр Лазаревич Магидей, доцент кафедры котлостроения – мой будущий руководитель из Политехнического. Оказалось, что он дружил с родителями Михайлова – в очередной раз я убедился, что мир тесен.

Вечером после гостей я проводил Таню домой, и мы снова довольно надолго расстались. Она уезжала с мамой отдыхать к знакомым в Резекне, в Латвию. А я вместе с Юрой Спиро, с его родителями и с двумя друзьями родителей ехал на месяц в Закарпатье. Эта поездка была запланирована у нас уже довольно давно. Родители Спиро хотели, чтобы Юра поехал с ними, а он заявил, что поедет только при условии, если я поеду с ним. Так что мы с Таней снова расстались.

Время в Закарпатье пролетело быстро. Мы с Юрой и дочкой наших хозяев Миррой много путешествовали. Там я впервые увидел горы, горные речки, водопады, других людей, другой быт. До этой поездки я не вылезал из своего Ольгино и ничего, кроме Ольгино, не видел.

Один раз там, в Закарпатье, нас с Юрой поколотили. Всю нашу компанию, включая взрослых, пригласили на местную свадьбу. Было очень многолюдно, интересно, необычно, весело, музыкально. А когда мы с Юрой и Миррой отправились домой, в темном переулке нас остановила компания местных ребят. Стали выяснять отношения. Им не понравилось, что мы, чужаки, проводим время с Миррой. Стали махаться. Спасло нас только то, что нападавших было очень много, каждый хотел внести свою лепту в процесс нашего воспитания и отталкивал другого. Было много толчеи и неразберихи. Мы спаслись бегством. Мирра сбежала с нами и по дороге завела нас во двор каких-то своих родственников, расположенный неподалеку от места инцидента. Там нам оказали первую медицинскую помощь, и из этого двора мы огородами, минуя улицы, как-то добрались до своего жилища. В результате, у Юры был разбит нос, а я отделался легким испугом.

На обратном пути из Закарпатья в Ленинград мы с Юрой отделились от остальной компании и заехали на один день в Москву. Вернулись домой переполненными впечатлениями и очень довольными поездкой.

А на следующий день после возвращения во мне что-то засвербило и я отправился к Таниному дому. Просто так. По моим расчетам Таня еще не должна была вернуться. И вот только я вышел из парка Лесотехнической академии на Лесной проспект, как увидел Таню. Она тащила домой овощи со Светлановского рынка. Оказывается, они с мамой тоже вернулись домой вчера, и мама послала ее по магазинам «затовариваться». Мы вместе дотащили мешки до ее дома, я немножко подождал во дворе, и вскоре Таня вышла ко мне.

Вот с этого момента, с лета 1965 года мы уже больше не расставались. Невзирая ни на какие обстоятельства, в дождь, в мороз, в любую погоду мы встречались два-три раза в неделю. Помню, однажды зимой, в дикий мороз, когда жизнь в городе замерла, Таня вышла ко мне закутанной в шерстяной платок поверх обычной меховой шапки, в зимнем пальто, в валенках, и мы отправились бродить по пустынному и трещащему от мороза городу…

Гуляли по городу, ходили по паркам, в кино, в театры, в музеи. Излазили весь город, но больше всего любили Кировский проспект, Каменный остров, ну и, конечно, наш «домашний» парк Лесотехнической академии. В кинотеатрах в то время не было кинофильма, который бы мы ни посмотрели.

Иногда (сначала реже, а потом чаще) Таня приглашала меня к себе домой. Они жили тогда с мамой в пятнадцатиметровой комнате в двухкомнатной коммунальной квартире на третьем этаже ведомственного милицейского дома. Дом был на улице Капитана Воронина напротив квартала, занимаемого общежитиями Политехнического института.

Ниже этажом, под Таниной квартирой такую же, как у Тани, двухкомнатную квартиру, но полностью занимала семья Павла Семеновича Иванова - мужа умершей сестры Марии Семеновны, Нины Семеновны. Семья состояла из самого Павла Семеновича и двух его дочек примерно Таниного возраста. Старшая из дочек – Ира, была года на два старше Тани, а младшая - Наташа – лет на пять младше. Нина Семеновна умерла, когда девочки были еще маленькими.

Когда-то, еще с довоенных времен семьи Марии Семеновны и Нины Семеновны жили вместе в одной квартире в двухэтажном коттедже на проспекте Энгельса неподалеку от Ланской. А когда Тане было лет 10, Павел Семенович выхлопотал в строящемся тогда для милиции доме двухкомнатную квартиру для себя с дочками и комнату для Марии Семеновны с Таней.