Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АвтоАвтоматизацияАрхитектураАстрономияАудитБиологияБухгалтерияВоенное делоГенетикаГеографияГеологияГосударствоДомЖурналистика и СМИИзобретательствоИностранные языкиИнформатикаИскусствоИсторияКомпьютерыКулинарияКультураЛексикологияЛитератураЛогикаМаркетингМатематикаМашиностроениеМедицинаМенеджментМеталлы и СваркаМеханикаМузыкаНаселениеОбразованиеОхрана безопасности жизниОхрана ТрудаПедагогикаПолитикаПравоПриборостроениеПрограммированиеПроизводствоПромышленностьПсихологияРадиоРегилияСвязьСоциологияСпортСтандартизацияСтроительствоТехнологииТорговляТуризмФизикаФизиологияФилософияФинансыХимияХозяйствоЦеннообразованиеЧерчениеЭкологияЭконометрикаЭкономикаЭлектроникаЮриспунденкция

Философские рассуждения. — Продолжение событий в монастыре 7 страница




Когда чары рассеялись, я собрал драгоценности и деньги и удалился, не без удовольствия думая о том, что совершил: в самом деле, если бы я почувствовал раскаяние, разве мог бы мой фаллос восставать столько раз после того памятного дня?.. Нет, я ничуть не жалел о том сладостном преступлении, было только жаль, что оно длилось так недолго.

Я отыскал свою карету и немедленно отправился в Венецию. Климат Тренте и его окрестностей и характер его жителей мне вовсе не понравились, и я решил ехать в Сицилию. Именно там, подумал я, находится колыбель тирании и жестокости: все, что было написано поэтами и историками о грубости древних обитателей этого острова, навело меня на мысль, что я найду следы их пороков в потомках листригонов, циклопов и логофагов[39]. Скоро вы увидите, насколько я оказался прав и насколько можно назвать представителей знати и богатых негоциантов этого восхитительного острова достойными продолжателями разврата и жестокости своих предков. Захваченный этим проектом, я проехал всю Италию, где, не считая нескольких сладострастных эпизодов и нескольких тайных и ничем не примечательных преступлений, которым я предавался, чтобы поддержать себя в нужной форме, мне не встретилось ничего, сравнимого с тем, о чем пойдет речь ниже, и достойного вашего внимания.

В Неаполе, в самой середине сентября, я взошел на борт небольшого симпатичного торгового судна, которое отправлялось в Мессину и на котором мне представился случай совершить одно бескорыстное преступление, настолько же необычное, насколько пикантное. С нами плыла супруга одного неаполитанского торговца, с ней, были две очаровательные девчушки, которым она приходилась матерью, которых она вскормила грудью и любила безумно. Старшей было лет четырнадцать, она была обладательницей интересного мечтательного личика, прекраснейших волос и столь же прекрасной фигурки. Очарование ее сестры, младше первой года на полтора, было совсем другого рода: более пикантные черты, менее привлекательные, чем у старшей, но зато намного более возбуждающие — словом, она имела при себе все необходимое, чтобы не просто соблазнять (чего хватало у ее сестры), но взять штурмом любое сердце, закаленное в любви. Едва приметив этих девочек, я решил принести их в жертву своим страстям. Однако это было не просто: они были кумирами своей матери, постоянно находились в поле ее зрения, так что возможностей для атаки никак не представлялось. Мне оставалось только уничтожить их, и удовольствие положить конец существованию двух таких прелестных созданий было для меня ценнее, нежели радость от наслаждения ими. Мой карман, всегда набитый ядами пяти-шести различных видов, предлагал мне не один способ сократить их дни, однако такой конец, по моему мнению, был бы недостаточно убедителен для нежной, обожавшей своих девочек матери: я хотел сделать их смерть более ужасной и быстрой. Объятия волн, по которым мы плыли, казались мне идеальной гробницей, в которой я предпочитал похоронить их. Эти юные создания имели неосторожность (и было очень удивительно, что их до сих пор никто не предостерег) сидеть на верхней палубе, в то время как экипаж отдыхал после обеда. На третий день нашего плавания, я улучил удобный момент, приблизился к ним и, взяв обеих в охапку так, чтобы они не смогли уцепиться за меня, швырнул их в соленую стихию, которая поглотила их навсегда. Ощущение было настолько сильным, что я кончил прямо в панталоны. На шум прибежали люди; я сделал вид, будто только что протер глаза и увидел случившееся.

— О мадам, — закричал я, прибежав к матери, — ваши девочки погибли!

— Что вы говорите?..

— Несчастный случай… они были на верхней палубе… порыв ветра… Они утонули, мадам! Они утонули!

Я не в состоянии описать страдание несчастной женщины, мне кажется, природа никогда еще не выражала себя столь красноречиво и вдохновенно, и напротив, никогда до тех пор не сотрясали мои органы более сладострастные чувства. Придя в себя, женщина прониклась ко мне полным доверием. Ее высадили на берег в жутком состоянии. Я поселился в той же гостинице, где остановилась она. Почувствовав приближавшуюся кончину, она отдала мне свой бумажник с просьбой передать ее семье; я обещал и, разумеется, не сдержал слова. Шестьсот тысяч франков — содержимое бумажника — были достаточной суммой, чтобы я, с моими принципами, мог от нее отказаться. И несчастная неаполитанка, которая умерла на следующий день после нашего прибытия в Мессину, сделала меня богачом. Впрочем, признаться, я испытывал одно сожаление: о том, что не успел насладиться ею перед ее смертью. все еще красивая и глубоко несчастная, она внушала мне самое острое желание, но я боялся потерять ее доверие, и, по правде говоря, поскольку речь шла всего лишь о женщине, жадность преодолела похоть…

У меня не было иных рекомендаций в Мессине, кроме переводных векселей, которыми я запасся в Венеции, где я, благоразумно учитывая разницу в денежных знаках, поменял наличные на ценные бумаги, принимаемые в Сицилии. Банкир, который оплатил их, встретил меня любезнее, чем принимают сицилийцев, когда те приходят с той же целью к парижским банкирам, и следует отдать должное необыкновенной вежливости всех иностранных финансистов, с которыми я имел дело: вексель служит для них рекомендательным письмом, и самые искренние, самые настойчивые услуги всегда сопровождают в смысле моральном те обязанности, которые они выполняют перед своими клиентами в материальном смысле.

Я сказал банкиру о желании купить землю и распоряжаться ею на правах сеньора.

— Я вижу у вас расцвет феодализма, — заметил я своему милому собеседнику, — именно поэтому хотел бы здесь обосноваться: мне нравится управлять людьми и возделывать землю, словом, властвовать и над полями и над вассалами.

— В таком случае вам не найти страны лучше, чем Сицилия, — ответил банкир. — Здесь сеньор имеет права на жизнь всех, кто живет на его землях.

— Вот это мне и надо, — сказал я.

Чтобы избавить вас от скучных подробностей, доложу лишь, друзья мои, что по прошествии месяца я сделался владельцем десяти приходов, прекраснейших земель и великолепного замка в той самой долине, где находятся развалины Сиракуз рядом с Катанским заливом, то есть в самом живописном уголке Сицилии.

Я не замедлил завести многочисленную прислугу, подобранную сообразно моим вкусам. Одной из первейших обязанностей моих лакеев и служанок было обслуживание сладострастных утех господина. Моя гувернантка по имени донна Клементия, женщина тридцати шести лет, одна из самых красивых на острове, помимо оказания мне интимных услуг, занималась поисками предметов наслаждения обоего пола, и должен сказать, что за все время, пока она находилась у меня на службе, недостатка в них я не испытывал. Прежде чем обосноваться окончательно, я объехал знаменитые города тех мест, и, как вы догадываетесь, первым визитом я удостоил Мессину. Немалую роль в моем желании жить в такой прекрасной стране сыграли описания Теокрита, посвященные удовольствиям Сицилии. Я убедился в правдивости того, что слышал о мягкости здешнего климата, о красоте местных жителей и особенно о их распутстве. разумеется, именно здесь, под этим ласковым небом щедрая природа внушает человеку все вкусы, все страсти, которые делают его жизнь приятной, именно здесь надо наслаждаться ею, если вы хотите познать настоящее счастье, уготованное нашей нежной праматерью для своих чад. Посетив и Катану и Палермо, я вернулся в свой замок. Он был построен на высокой горе, и я мог наслаждаться и чистейшим воздухом и счастливейшей жизнью. К тому же это жилище, похожее на крепость, как нельзя лучше отвечало моим жестоким вкусам. Мои жертвы, говорил я, будут здесь как в тюрьме, я буду в одном лице их гос— подином, их судьей и их палачом, только вот защитников у них не будет. Ах, как восхитительны наслаждения, когда их диктует деспотизм и тирания!

Клементия исправно укомплектовала мой сераль за время, пока я отсутствовал, и по возвращении я нашел в нем дюжину мальчиков от десяти до восемнадцати лет красоты необыкновенной и столько же девочек приблизительно такого же возраста. Их меняли каждый месяц, и вы догадаетесь сами, друзья мои, в каких безумных извращениях я там купался. Трудно представить все мои жестокие выдумки, тем более, что мое приключение в Тренте приучило меня к кровавым утехам, и я уже не мог без них обходиться. Будучи жестоким в силу склонности, темперамента и внутренней потребности, я не представлял себе наслаждений без того, чтобы они не несли на себе печать грубой и жестокой страсти, пожирающей меня. Поначалу моя жестокость обращалась только на женщин: слабость этого пола, его мягкость, податливость, его нежность как нельзя лучше отвечали моим порывам. Однако вскоре я понял свою ошибку, почувствовав, что гораздо сладостнее срывать шипы, которые оказывают сопротивление, нежели мягкую траву, стелющуюся под ногами, и если эта мысль не приходила мне раньше, так это объясняется скорее неуместным воздержанием, чем утонченностью. И я попробовал. Первый же наперсник, которого я замучил до смерти, пятнадцатилетний юноша, красивый как Амур, доставил мне такое живейшее удовольствие, что с этого времени я избрал жертвой именно этот пол. Очевидно, я слишком презираю женщин, чтобы приносить их в жертву, кроме того, прелести юношей вызывали во мне большее вожделение, и мучить их было куда приятнее. Скоро эта гипотеза подтвердилась фактами, и не проходило недели без того, чтобы я не уничтожал трех или четырех человек, всякий раз придумывая для них новые пытки. Иногда я расправлялся с ними в большом парке, окруженном высокими стенами, убежать из которого было невозможно. Я травил их там как зайцев, я искал их, прочесывая парк верхом; поймав «беглеца», я вешал его на дереве посредством железного ошейника, внизу разжигал большой костер, и огонь постепенно сжигал жертву дотла. Я заставлял их бежать впереди моей лошади и осыпал их ударами кнута, когда они падали, скакун давил их копытами, или я выстрелом из пистолета вышибал им мозги. Часто я употреблял более изысканные пытки, которые требовали сосредоточенности и домашнего уюта, и тогда верная Клементия возбуждала меня или же ставила передо мной сладострастные сцены, в которых участвовали ее прелестные служанки. К счастью, я нашел в этой Клементии все качества, необходимые для той жестокой и распутной жизни, которую я вел в свое удовольствие. Негодница была похотлива, злобна, ненасытна и безбожна — одним словом, она заключала в себе все пороки и не имела ни единой добродетели, не считая беспредельной преданности своему господину. Итак, жизнь моя в этом замке, благодаря заботам этой очаровательной женщины, была счастлива и идеально подходила моим наклонностям, когда непостоянство — одновременно и бич и душа всех удовольствий — вырвало меня из моей мирной обители и бросило на большую арену необыкновенных приключений нашего мира.

Человек погружается в болото, если препятствия перестают щекотать его чувства, тогда он пытается создать их сам, ибо только благодаря им можно прийти к настоящим наслаждениям. Я оставил Клементию в замке и возвратился в Мессину. Слух о том, что в столице поселился молодой богач, быстро разнесся по городу и открыл мне двери всех дворцов, где имелись девицы на выданье; я быстро разобрался и решил развлечься.

Из всех домов, в которых меня принимали радушно, особенно полюбился мне дом кавалера Рокуперо. Этот старый вельможа и его супруга прожили на двоих не менее века. В силу скромности своего состояния они воспитывали и вскармливали трех дочерей, прекраснее которых еще не создавала природа, с величайшей скаредностью. Первую звали Камилла, ей было двадцать лет — брюнетка, кожа ослепительной белизны, выразительнейшие в мире глаза, самый чувственный на свете рот и фигура, достойная Гебы. Второй, более романтичной, хотя и не столь красивой, исполнилось восемнадцать, у нее были каштановые волосы, ее огромные синие глаза, наполненные истомой, излучали любовь и сладострастие, ее фигура, округлая и вместе с тем изящная, обещала небывалые наслаждения; ее звали Вероника, и я бы, разумеется, предпочел ее не только Камиле, но и всему свету, если бы не было рядом неземного очарования Лауренсии, которая, несмотря на пятнадцатилетний возраст, превосходила красой и своих сестриц и всех самых прекрасных девушек во всей Сицилии.

Не успев представиться добрейшему хозяину дома, я уже решил внести в него смятение, страдание, бесстыдство, бесчестие и все остальное, что сопутствует пороку и отчаянию. В этой семье царило благочестие; красота и добродетель, казалось, избрали ее своим пристанищем: большего и не требовалось, чтобы разжечь во мне желание запятнать этот дом всеми мыслимыми гадостями и пороками. Я начал со щедрых подарков, которые, впрочем, принимались без особой охоты, но виды на брачный союз, высказанные мною как бы невзначай, отмели все отказы. Когда же меня попросили высказаться яснее, я ответил:

— Разве так просто выбрать одну из трех Граций? Дайте мне время получше узнать ваших очаровательных дочерей, тогда я скажу вам, которая завладела моим сердцем.

Вы, конечно, понимаете, что я использовал отсрочку с тем, чтобы завладеть всей троицей. Поскольку я попросил их хранить абсолютную тайну, они старались не передавать друг другу мои слова, таким образом, ни одна не была в курсе моих дел с ее сестрами. Я повел себя следующим образом.

Первой, кого я соблазнил, была Камила: вскружив ей голову самыми радужными надеждами на брак, через месяц я получил от нее все, что хотел. Как она была прекрасна! Какие прелести я в ней обнаружил! Едва насладившись ею самыми разными способами, я атаковал Веронику: разбудив ревность Камиллы, я настолько непримиримо настроил ее против сестрицы, что она вознамерилась ее зарезать. Пылкий темперамент сицилиек допускает любую кровавую расправу, ибо им известны лишь две страсти: месть и любовь. Как только я уверился в преступных намерениях Камиллы, я предупредил Веронику и предупредил так убедительно, что не оставил у нее ни малейшей утешительной тени сомнения. Эта восхитительная девушка впала в отчаяние и стала умолять меня похитить ее, если я действительно испытываю к ней нежные чувства, чтобы спасти ее от безумного гнева сестры, которая, как ей известно, способна на все.

— Ангел мой, — ответил я, — не лучше ли уничтожить источник твоего страха и обратить на виновницу его то же самое оружие?

— Но единственный источник, — возразила Вероника, — это необыкновенная любовь, которую питает к тебе Камилла; она заметила, что ты предпочел меня, поэтому и собирается убить свою соперницу.

— Не совсем согласен с вами, — сказал тогда я, — знайте же, наивное дитя, что ваши родители предпочитают вам Камиллу. Я сомневаюсь, что она меня любит, верно лишь то, что я не давал ей никакого повода и ничего не обещал. Но ваши родители были со мной откровенны, и теперь мне известно, что Камилла — единственный предмет их привязанности, и если бы я открыл им свои чувства к вам, я наверняка получил бы отказ. Вы предлагает мне бежать, но это очень опасно: мы с вами нанесли бы вашим родителям обиду, они обратились бы к правосудию, и мы могли бы потерять не только состояние, но и самое жизнь. Мне кажется, есть более верный и простой выход: отомстить разом и Камилле, которая на вас покушается, и вашим родителям, которые ее к этому побуждают.

— Каким же способом?

— Тем самым, который природа щедро предлагает всем в вашей счастливой стране.

— Яд?

— Разумеется.

— Отравить отца, мать и сестру!

— Разве не ополчились они все против вас?

— Но это только предположение.

— Доказательством будет ваша смерть. Здесь Вероника задумалась и потом:

— Я знаю, что так поступали некоторые женщины: донна Капрария недавно отравила своего мужа.

— Что же тогда вас останавливает, дорогая?

— Боязнь вашего презрения: после акта мести вы обретете хладнокровие и разлюбите меня.

— Не бойтесь же: напротив, я увижу в вас девушку пылкую, храбрую, любящую, страстную девушку с характером, словом, только из-за этого я буду любить вас в тысячу раз сильнее. Не медли, Вероника, иначе ты навсегда потеряешь меня.

— Ах, друг мой, а как же небо?

— Чепуха! Небо никогда не вмешивается в дела людские, и гнев небесный — это лишь гнусное орудие лжи и суеверия. Бога нет, и наказания и награды, основанные на этом призраке, достойны такого же презрения, как он сам. В самом деле, если бы существовал какой-нибудь Бог, которого оскорбляет порок, разве дал бы он человеку возможность творить зло? Да что там говорить: если бы порок оскорблял этого так называемого творца природы, неужели зло было бы одним из ее законов? Запомни, что эта распутная природа питается и поддерживается только за счет преступлений, а коль скоро они необходимы, они не могут оскорбить ни природу, ни воображаемое существо, в котором ты видишь главный движитель всего сущего. То, что человек осмелился назвать преступлением, — это всего лишь действие, потрясающее законы людей, но что значат для природы человеческие законы? Разве она их продиктовала? Разве они не меняются в зависимости от климата? Каким бы ужасным ни был поступок, его преступность, если таковая существует, совершенно ничтожна, следовательно, не способна оскорбить природу, чьи законы имеют всеобщий характер. Отцеубийство, которое считается в Европе преступлением, полагается делом чести во многих азиатских странах, то же самое можно сказать в отношении всех остальных человеческих поступков, и никто не сможет назвать хоть один, преступный во вселенском масштабе. Кроме того, имейте в виду, что речь здесь идет о самозащите, когда все средства, какие вы захотите употребить для этого, не только не будут преступны, но даже станут добродетельны, так как первым законом который внушила нам природа, был закон самосохранения любой ценой. Не раздумывайте, Вероника, действуйте, иначе вы погибнете сами.

Огонь, сверкнувший в глазах прелестного создания, вскоре подтвердил успех моих речей.

— Ну ладно, — сказала она спустя несколько минут сильной внутренней борьбы, — ладно, Жером, я сделаю так, как ты говоришь. Я знаю нужные составы, ведь ядовитые растения хорошо известны у нас; клянусь, что через три дня ни один из тех, кто задумал погубить нас, не останется в живых. Ты же пока должен уехать: я не хочу, чтобы тебя подозревали.

Я согласился с большой охотой, тем более, что этот срок был мне нужен для соблазнения третьей сестры. Эту операцию организовала Клементия. Я вызвал ее в Мессину и познакомил с Лауренсией, а на следующий день ее препроводили в мой замок. Не прошло и двух часов после ее отъезда, как дали залп пушки, заряженные Вероникой. Она использовала сок «торы» из семейства аконитовых, очень опасного растения, который в изобилии встречается в горах Сицилии, и все три жертвы скончались в жестоких муках. После этого она взяла все, что смогла: драгоценности, бумажник, шкатулку — она взяла все и пришла со своими скромными сокровищами в загородный дом, где я назначил ей встречу. Кстати, она и сообщила мне об исчезновении сестры, причину которого не могла понять.

— Скоро ты ее увидишь, — сказал я. — Мне показалось, что лучше спрятать ее в надежное место. Сейчас едем в деревню, она нас ждет.

Сначала такая предосторожность вызвала у Вероники беспокойство, и я успокоил ее. Но можете представить себе сами, что с ней было, когда она услышала от Лауренсии о том, как, ее похитили, и о том, как с ней обращалась Клементия в моем замке.

— Ах, негодяй! Ты обманул меня! — гневно бросила она мне в лицо.

— Нисколько, ведь я ничего тебе не обещал. Твоя сестра вызвала во мне такое же желание, как и ты, и я захотел насладиться обеими, или вернее всеми троими, мой ангел, потому что теперь уже не стоит скрывать or Тебя, что Камилла также была моей добычей.

— А ты посмел внушить мне мысль убить ее… О чудовище!

Затем пошли слезы, вопли отчаяния, но я спокойно приступил к наслаждениям. Обе очаровательные девочки вместе удовлетворили мою похоть, обе умилостивили мои страсти, все без исключения — задница, влагалище, рот, груди, подмышки — везде я получил удовольствие, все эти места я осквернил; в обеих я обнаружил не меньше прелестей, чем в старшей сестре. А ягодицы Вероники затмили все, что я до тех пор видел в этом роде — невозможно было иметь более роскошного зада, более прекрасной груди! К сожалению, увлечение мое продолжалось всего три дня: насытившись этими восхитительными созданиями, я уже стал думать о том, как их уничтожить. Но сделать это надо было самым жестоким способом: чем больше удовольствия они мне доставили, тем сильнее я хотел подвергнуть их тела физическим страданиям и еще хотел, чтобы это выглядело как можно отвратительнее. Что же придумать? Я все испробовал, все испытал, я бы рассмеялся в лицо самым знаменитым палачам на свете, вздумай они предложить мне пытку, которая была бы мне неизвестна. И вот до чего дошло в конце концов мое изощренное воображение. Я потратил пятьдесят тысяч франков, украденных Вероникой у своих несчастных родителей, на изготовление машины, которую опишу вам подробнее.

Обе сестрицы, совершенно голые, были облачены в нечто, похожее на кольчугу с пружинами, которая удерживала их на небольшом деревянном табурете, утыканном шипами, которые приводились в действие по мере надобности. Девушки сидели на расстоянии восьми футов друг от друга, между ними стоял стол, уставленный самыми аппетитными блюдами — это была единственная пища, которую они перед собой видели. Но чтобы добраться до нее, надо было протянуть руку, и весь фокус заключался в том, что здесь начиналась первая пытка, которая мешала дотянуться до стола. 3-чтсм следовала другая, еще более болезненная: вытягивая руку. любая из несчастных приводила в действие четыре тысячи стальных игл, которые начинали рвать, колоть, терзать обеих. Таким образом жертвы могли утолить голод, который их пожирал, только убивая друг друга. Они пробыли целую неделю в таком ужасном состоянии, и каждый день я наблюдал за пыткой в течение восьми часов, забавляясь содомией на их глазах с самыми лучшими образчиками из моего сераля. Никогда в жизни я не получал столь острого удовольствия, невозможно рассказать обо всем, что я ощущал при виде этой сцены, скажу лишь, что обычно я извергался по четыре-пять раз за сеанс.

— Черт побери! Я могу в это поверить, — перебил Северино, сопроводив свое восклицание обильным излиянием в зад одной из самых красивых девушек, присутствующих на ужине. — Да, разрази меня гром! Я верю в это, ибо живо представил себе эту потрясающую сцену, и наш собрат Жером должен был испытать необыкновенное удовольствие, если судить по тому, которое я получил, слушая его рассказ.

— Нам необходимо завести себе такую машину, — сказал Амбруаз, который понуждал Жюстину ласкать себя, — и я хочу заявить, что первой я посажу на нее вот эту девку.

— Продолжай, продолжай, Жером, — сказал Сильвестр, демонстрируя свой орган, твердый как железный стержень, — иначе ты заставишь нас всех кончить, если мы еще немного задержимся на этой восхитительной мысли.

— Во время моих многочисленных поездок в Мессину, — возобновил повествование Жером, — я познакомился с нашими любезными коллегами-бенедиктинцами из знаменитого аббатства Святого Николая Ассенского; они великодушно пригласили меня в свой дом и сад, и за обедом я встретился с отцом Бонифацио из Болоньи, одним из самых блестящих либертенов, каких я знал в своей жизни. Сходство наших характеров близко сдружило нас, и мы поведали друг другу множество занимательных вещей.

— Вы думаете, Жером, — сказал он мне однажды, — что мы лишены здесь удовольствий, которыми вволю наслаждаются светские люди. Нет, мой друг, если так, то вы сильно ошибаетесь… Если бы вы были членом ордена, я мог бы раскрыть вам его секреты, впрочем, при вашем богатстве, вступить в него легче легкого.

— Но как быть с земельными владениями, которые я приобрел на вашем острове?

— Это еще одна причина для вашего вступления, — заверил меня Бонифацио. — Ваши владения останутся при вас, и вас примут с распростертыми объятиями и сразу посвятят во все тайны ордена.

Эта идея захватила меня необыкновенно. Гарантия удовлетворить и увеличить мои пороки под маской религиозности, надежда, о которой также намекнул мне Бонифацио, сделаться высшим посредником между человеком и его придуманным Богом, еще более сладостная надежда осквернять гнусную исповедь, чтобы безнаказанно обкрадывать стариков и старух и срывать цветы невинности у молодых — все это возбуждало меня несказанно, и через восемь дней после этого разговора я имел честь надеть на себя монашескую сбрую и оказаться причастным ко всем утехам этих распутников. Вы не поверите, друзья мои, но уважение и почтение к духовенству в этой стране совсем не такое, как во Франции: не было в Мессине ни одной семьи, чьи секреты не знали бы и чьим доверием не пользовались эти мерзавцы! Поэтому нетрудно догадаться, как они распоряжались и тем и другим. Что же касается внутренних мер предосторожности, разумеется, они были столь же строги у бенедиктинцев Святого Николая Ассенского, что и ваши.

В громадных подземельях, известных лишь самым почетным членам ордена, можно было найти в изобилии все, что могли предложить Италия, Греция и Сицилия самого прекрасного материала в смысле юношей и девиц; как и здесь, там торжествовал инцест, я видел монахов, которые сношали уже пятое свое поколение после того, как насладились четырьмя предыдущими. Единственная разница между теми отшельниками и вами заключается в том, что они даже не давали себе труда скрывать сокровища в своем огромном склепе и никогда туда не спускались. Образцы того, что они скопили, были выставлены в миниатюре в тайном кабинете их апартаментов, куда по первому сигналу доставляли все, чего требовали их фаллосы, таким образом не было ни единой минуты, когда бы они не наслаждались или великолепной кухней или восхитительными предметами, населявшими их сераль. Что же касательно до их извращенных прихотей, они были так же необычны, как и ваши, и оказавшись в вашей обители, эти достойные люди убедили бы вас в том, что всюду, где религия питает распутство, его плоды всегда одинаково сладки.

Самая необычная страсть, которую я обнаружил в среде этих вдовствующих монахов, была у дома Хризостома, настоятеля монастыря. Он мог насладиться только отравленной девушкой: он содомировал ее во время жестоких предсмертных конвульсий, в то время как двое мужчин по очереди прочищали ему задницу и пороли его. Если девица не испускала дух во время операции, он закалывал ее кинжалом во время оргазма. Если она умирала долго, он дожидался ее последнего вздоха, чтобы наполнить ее зад спермой.

С этими святыми отцами я окончательно развратился и укоренился в своих принципах да так, что с тех пор ничто иное не смогло бы возбудить меня.

— Друг мой, — сказал я как-то раз Бонифацио года через два такой эпикурейской жизни, — все, что мы делаем, бесспорно очень приятно, но предметы, которыми мы наслаждаемся, попали сюда благодаря силе, и признаться, в таком качестве они возбуждают меня меньше, чем если бы достались мне посредством искусства или хитрости. Я в достаточной мере проникся твоими привычками и теперь для осуществления моих планов мне не хватает лишь священного трибунала исповеди. Обещаю тебе, что очень скоро буду заседать в нем, как ты мне и предрекал. Эта мысль захватила меня безумно, просто невероятно, до такой степени я рассчитываю на то, что принесет мне эта новая должность, на которой я смогу тешить одновременно и мою алчность и мою развращенность.

— Хорошо, — сказал Бонифацио, — нет ничего проще. Спустя неделю он вручил мне ключ от исповедальни часовни Богоматери и прибавил:

— Ступайте, счастливейший из смертных, вот сладострастный будуар, куда вы так стремились: пользуйтесь им всласть, оскверните здесь по меньшей мере столько нежных предметов, сколько я испортил за восемь лет, чтобы я не жалел о том, что привел вас сюда.

Эта новая ступень привела меня в такой восторг, что я не спал всю ночь. На следующий день, с рассветом, я был на месте, и поскольку как раз были пасхальные праздники, утро мое прошло не так плохо. Не буду докучать вам всей чепухой, которая обрушилась на меня потоком, расскажу лишь о девице четырнадцати лет по имени Фрозина из благородной семьи с таким очаровательным личиком, что она скрывала его под вуалью, чтобы избежать любопытных взглядов толпы. Фрозина раскрылась передо мной со всем пылом своего возраста. Ее сердце до сих пор молчало, хотя ни одна девушка в Мессине не имела столько обожателей, однако ее темперамент уже давал себя знать. Своими ловкими вопросами я подвинул ее юную и наивную душу к тому, чего она не ведала.

— Вы страдаете, милое дитя, — говорил я с участием, — я вижу это, но вы сами виноваты: целомудрие не требует того, чтобы вы пожертвовали ради него своей природой; ваши родители обманывают вас насчет аскетизма добродетели. Они изображают ее жестоким и несправедливым образом. Подумайте сами, как можете вы оскорбить природу, которая вас сотворила и внушила вам страстные желания, если уступите ей? Все здесь зависит от вашего выбора: если он окажется правильным, вам не в чем будет каяться. Я предлагаю вам и свои советы и свои услуги, но это надо хранить в Тайне, ибо не всем приходящим исповедаться я оказываю такую честь, и ревность, которая может появиться у них, вас погубит. Приходите завтра ровно в полдень в эту часовню, я проведу вас к себе и уверяю, — что вы уйдете счастливой и успокоенной. Только избавьтесь от этой докучливой дуэньи, которая ходит за вами по пятам, и приходите одна; скажите, что я жду вас для набожной беседы, и пусть она придет за вами в два часа.

Фрозина согласилась и дала мне слово. Она его сдержала, и вот, что я предпринял, чтобы покорить это юное создание и чтобы не дать ей возможности вернуться в семью.

Сразу после этого разговора я уехал из Мессины; я прибыл в свой замок, сказав в монастыре, что вынужден отлучиться на несколько дней по неотложным делам. Меня заменила Клементия, она же должна была встретить Фрозину, затем неназойливо склонить ее к поездке в деревню. После этого благодаря заботам Бонифацио, которому я способствовал в его делах, чтобы заручиться его помощью в моих, — так вот, благодаря его дружескому участию слух о похищении Фрозины должен был разнестись по всему городу. Затем родители девочки должны были получить от дочери поддельное письмо, в котором она уведомляет, что один знатный сеньор из Флоренции, который давно преследует девушку, посадил ее насильно на борт фелюги, которая поспешно отплыла от берега, что этот господин взял ее в жены, и поскольку в этом не было ничего обидного для ее чести, она согласилась и теперь просит родителей не чинить никаких препятствий, и что она напишет им подробнее, когда устроится окончательно.










Последнее изменение этой страницы: 2018-04-12; просмотров: 454.

stydopedya.ru не претендует на авторское право материалов, которые вылажены, но предоставляет бесплатный доступ к ним. В случае нарушения авторского права или персональных данных напишите сюда...