Эндогенные преступники. Главные их разновидности. Обитая характеристика. 9 страница

В высшей степени ярким типом профессионала бандита является Василий Котов. Есть основание думать, что не все его преступления были раскрыты, но вот краткий перечень тех, которые удалось раскрыть:

Осенью 1917 года в Гжатском уезде Смоленской губ., в селе Островцы, была убита семья церковного старосты. Всего было убито из револьвера 3 человека.

Осенью 1918 г. в г. Гжатске, в Акушерском переулке, было убито из револьвера двое граждан.

Зимой того же года, в 4 верстах от Гжатска, в имении Шле-герс убиты из револьвера владелица хутора и ее дочь.

В ночь с 23 на 24 ноября 1920 г. в г. Курске убита топором се.мья Макара Лукьянчикова из 5 человек.

В январе 1921 г. в Курске была убита топором семья одного китайца и несколько пришедших к нему гостей, всего 16 человек. Немного позднее, в том же Курске, убита семья из 6 человек.

В начале осени 1921 г. в Гжатском уезде были убиты топором женщина, мужчина и двое детей.

Осенью же 1921 г., в Можайском уезде Московской губ., была убита семья хуторянина Соловьева из 5 человек.

Осенью же 1921 г., близ Вязьмы, было совершено разбойное нападение на церковного старосту одной сельской церкви.

В январе 1922 г. в Курске была убита из револьвера семья неизвестного по фамилии «хромого» гражданина из 5 человек.

Около того же времени в Гжатске была убита семья Мешал-киных из 2 лиц.

В 20-х числах января 1922 г., в г. Гжатске, из револьвера были убиты супруги Тихоновы.

В феврале 1922 г. близ Москвы, на Поклонной горе, убита топором семья Морозова из 6 человек.

Зимой 1922 г. убито молотком на хуторе Разговорова, в Гжатском уезде, 3 человека.

В феврале 1922 г. в Москве, на Красносельской улице, убиты муж и жена Малец и их жильцы, всего 4 человека, г

Летом 1922 г. на хуторе Федотова убита одна старуха.

20 июня 1922 г., в Боровском уезде Калужской губ., была зарублена топором семья и работники хуторянина Лазарева – всего 16 человек, при Чем на месте преступления оставлены 2 окровавленных топора.

17 сентября 1922 г., в Гжатском уезде, близ станции Батюшкове, вырублена семья хуторянина Яковлева из 6 лиц, при чем одна из жертв – девочка 15 лет – перед убийством была изнасилована.

Раньше, 2 мая, близ станции Шаликово, Верейского уезда, убита топором семья Поздняк, всего 8 человек, и 3 проходивших мимо хутора охотника.

8 мая 1922 г., в Воскресенском уезде Московской губ., убита семья Суздалевых из 5 человек й бывшие у них 3 гостей, все убиты большой гирей, завернутой в полотенце, а затем всем было перерезано горло.

Через несколько дней, 15 мая, близ станции Нара, Нарофомин-ского уезда Московской губернии, убита топором семья хуторянина Иванова из 13 лиц.

В сентябре 1922 г. Котов убил своего ближайшего сподвижника – Морозова.

Таков, – несомненно неполный, – список подвигов котовской шайки или, вернее, котовских шаек, так как все эти преступления Котов совершал в компании с разными лицами, часто с многократно судившимися, старыми каторжанами. В последних убийствах соучастниками его были, между прочим, карманные воры Гаврилов и Борисов, несколько членов крестьянской семьи Крыловых и, затем, бывший каторжанин Морозов-Саврасов, с которым он познакомился летом 1921 г. С декабря 1921 года Котов сошелся с Серафимой Винокуровой, которая также принимала участие в некоторых его нападениях.

Общее число убитых Котовым и его соучастниками, по данным уголовного розыска, достигает 116 человек, но, в действительности, оно было, вероятно, гораздо более.

Просматривая приведенные выше данные, сразу можно сделать несколько интересных выводов:

Во-первых, деятельность Котова носит яркую печать упорной преступности бандита-профессионала. Он совершает одно убийство за другим; в мае, напр., 1922 года в течение первой половины месяца им организовано было 3 кровавых нападения. Во-вторых, его нападения происходили на территории нескольких губерний, требовали постоянных разъездов и быстрой организаторской деятельности. Уже одно их территориальное распределение говорит, что Котов был энергичным и быстро действовавшим организатором, которому некогда было долго задумываться над своими планами и колебаться их осуществлять. В-третьих, нападения Котов делал главным образом на одинокие хутора, расположенные вблизи станции, или в отдаленных частях городов. Очевидно, он действовал строго рассчитано, внимательно взвешивая риск своей деятельности, не гонялся за первым мелькнувшим кушем, который можно украсть. Он действовал, так сказать, с большой выдержкой, и этим отчасти объясняется, что в течение нескольких лет он оставался неуловимым. Надо добавить, что этой выдержкой Котов в значительной мере обязан своему большому уголовному прошлому. Он – старый преступник. По его словам, его первая судимость относится к 1904 году. Он был тогда еще мальчиком в трактире и судился в Гжатске за растрату данных ему в трактире для оплаты марок, за что будто бы был приговорен к 3 месяцам тюрьмы. Затем, он судился за кражи в 1912 г., был приговорен к лишению особенных прав и к исправительным арестантским отделениям; в 1914 и 1916 г.г. судился за кражи с взломом и приговаривался к исправительным арестантским отделениями. Революция застала его в тюрьме в Петрограде отбывающим это наказание; по амнистии 1917 года он был освобожден. По освобождении, он некоторое время занимался мешочничеством, а затем, как показывает вышеприведенный список его преступлений, стал заниматься бандитскими нападениями. Таков, так сказать, его послужной список. Постараемся теперь заглянуть в его внутренний мир.

Василий Родионович Котов происходит из крестьян Смоленской губернии. Во время суда над ним ему было 38 лет. Его родители занимались крестьянским хозяйством и жили, по его словам, не хорошо, не плохо, – «как все крестьяне живут». Семья состояла из родителей и еще, кроме Василия, из 4 братьев. Отец судился за неоднократно совершенные им кражи из лавок и амбаров, не раз сидел в тюрьме и отбывал 4 года исправительных арестантских отделений. Братья почти все также судились за кражи. Родители его оба пили, но, по его словам, «не шибко». Воспитывался Василий дома у родителей, пока его не отдали в город, в мальчики, в трактир. Но сносного воспитания, как видно уже из биографических сведений о его родителях, он в семье не получил. Его не научили никакому ремеслу и не отдали в школу. Он – почти безграмотный: неважно читал и мог только расписываться. Из того, что и отец, и братья его судились за кражи, ясно, что семейная атмосфера не могла воспитать в нем честности в имущественных отношениях, и нет ничего удивительного, что он довольно скоро, служа в трактире мальчиком, попал под суд и, может быть, не по столь невинному даже поводу как растрата нескольких марок. Отец его, по его словам, был человек строгий, но строгость свою проявлял главным образом тем, что бил детей довольно часто и больно; доставалось и Василию, но это, конечно, не содействовало внедрению нравственных правил в душу мальчика. Про мать свою Василий также говорит, что она была строгая, и это, по-видимому, все, что сохранилось в его памяти о ней. Сам он – и по отзывам Винокуровой, и по своим собственным словам – также строгий, и, по-видимому, в том же смысле как отец. Чего-либо особенного о детстве и юности Василия Котова сказать нельзя, потому что они, по-видимому, были бесцветны и, после первого осуждения в 1904 году, в значительной части протекали в тюрьмах. Ничто никогда особенно его не интересовало, кроме, разве, торговли, которою он, время от времени, занимался; торговал он, впрочем, по-видимому, почти исключительно вещами крадеными или добытыми его разбойными нападениями, и только одно время – в 1917 году – мешочничал. Но из всех легальных занятий торговля ему всего более по душе. Никаких умственных интересов и навыков в каком-либо полезном труде он с детства и юности не приобрел, а потом жизнь его стала прочно на колею борьбы с уголовным законом и по этой колее шла до последнего времени, когда он, наконец, предстал перед уголовным судом за длинный список своих кровавых дел. В окружавшей его обстановке и в условиях его воспитания не было ничего, что могло бы возбуждать и развивать какие-либо альтруистические чувства в его душе, и если у него были какие-либо зародыши этих чувств, они заглохли, атрофировались. От его кровавых преступлений веет таким бессердечием, такой спокойной и непоколебимой жестокостью, что с трудом верится, чтобы душевно-здоровый человек мог совершать их с такой настойчивостью и организаторской ловкостью, которой все они отличаются. А между тем врачебное исследование не обнаружило у Котова никаких признаков нервных или душевных болезней. Он – не эпилептик и не сумасшедший. В его внешности нельзя уловить никаких признаков вырождения. На вид, это – человек, ничем не отличающийся от обыкновенного прасола или мелкого лавочника, на которого он похож своею внешностью. Он – среднего роста. Обыкновенное лицо. Тонкий нос с горбинкой. Холодные, серо-зеленые глаза. Лицо – спокойное, не склонное к улыбке, с выражением сдержанности и сосредоточенности. Это лицо – не располагает к себе, но и не отталкивает. Оно – вовсе не говорит о той поразительной жестокости, которою веет от его преступлений. Вот, например, как было совершено убийство 11 человек на хуторе гражданина Поздняка. Картину этого убийства можно воспроизвести с полнейшей точностью, потому что, по счастливой случайности, одна из намеченных жертв этого преступления – Христина Поздняк – ускользнула от рук убийц. По ее рассказу, 2 мая под вечер, когда было еще совсем светло, из леса вышли 2 мужчин и одна женщина и пошли к их хутору. Войдя во двор, они объявили себя какими-то представителями административной власти, потребовали хозяина и сказали, что произведут обыск. При этом строго велели всем собраться в избу. Собравшимся, угрожая револьвером, крикнули «руки вверх» и поднятые руки перевязали. Связанные были отведены в чулан. Через некоторое время в этот же чулан были приведены три охотника со связанными руками. Они объяснили остальным, что проходили мимо хутора на охоту и обманно были завлечены в избу, под предлогом, что они должны принять участие в обыске в качестве понятых. С наступлением вечера бандиты перевели всех из чулана в избу, поставили в один ряд у стены и скомандовали «садись». Все сели. Севшим перевязали ноги, а некоторым и глаза. Пришедшая с бандитами женщина (Винокурова) с револьвером в руках осталась сторожить связанных, а мужчины стали выбирать и увязывать вещи. После отбора вещей высокий рыжий мужчина вышел из избы и через несколько минут вернулся одетым в длинный серый армяк, что-то придерживая под полой, при чем сказал товарищу: «ну, все готово». С этими словами он приблизился, рассказывает Христина, к моему отцу, сидевшему первым в ряду, и со всего размаха ударил его топором по голове. Все связанные в ужасе стали метаться, кричать и расползаться как могли, моля о пощаде. Особенно просил о пощаде один из молодых охотников, плакал и умолял оставить его в живых ради 7 малолетних его детей, при больной матери. Все было бесполезно. Бандит продолжал рубить голову за головой, отвечая на все грубейшей площадной бранью. Разбив череп матери семейства, сидевшей рядом с отцом, а затем братьям, убийца стал приближаться к Христине. В этот момент она неожиданно для себя, откинувшись назад, попала под стоявшую в комнате кровать с длинным пологом, дернула под себя ноги и заползла под провалившиеся под кроватью половицы, а затем с большим усилием – под стойки, на которых была сложена русская печь. Смутно она помнит, как кто-то из связанных как будто пытался поползти за ней под кровать, но был отдернут убийцей назад. Вскоре крики и стоны утихли, очевидно, все были убиты. Скрывшаяся слышала и видела, как в противоположном от нее конце избы убийцы, вынув половицы и предварительно осветив подполье электрическим фонарем, стали бросать под пол трупы. В этот момент она потеряла сознание и когда очнулась – была уже полная тишина и было светло. С трудом освободившись от повязок, она выползла из своего убежища и направилась в соседнюю деревню, где все и рассказала. Она сообщила, затем, все виденное агентам уголовного розыска и, как могла, описала внешность и приметы убийц.

Через несколько дней, 15-го мая, близ станции Нара, Наро-фоминского уезда, при сходной обстановке, была убита семья хуторянина Иванова из 13 лиц. В этом деле один из потерпевших, – сын хуторянина Николай Иванов, – каким-то чудом прожил с разожженным черепом некоторое время и иногда ненадолго приходил в сознание. Очень отрывочно, но он смог кое-что рассказать; из его отрывочных сообщений можно было составить картину, сходную с тем, что говорила Христина Поздняк: было 2 мужчин, из которых один рыжий, высокий, и черненькая, молодая, красивая женщина, так, же одетые, как убийцы Поздняк. Таким же образом был совершен и самый акт убийства. И в других случаях техника преступлений была поразительно проста и однообразна. Приходили, связывали людей, увязывали вещи, причем на процедуру отбора и увязки вещей тратили, иногда много часов, так что, придя на хутор утром, уезжали с награбленным на лошади убитых, поздно вечером, иногда – ночью. Во все время отбора вещей связанные сидели где-нибудь в чулане, затем, перед отъездом их выводили, сажали в ряд и разбивали им головы. Били топорами, иногда молотком, в одном случае – гирей по голове, иногда стреляли. Для убийства надевали особый брезентовый халат. Заботливо удаляли связанные узлы награбленных вещей с места убийства, чтобы на них не попали брызги крови и частицы разбиваемых голов жертв. Иногда женщины перед убийством насиловались, хотя насиловал ли их сам Котов или лишь его соучастник – Морозов, – остаюсь невыясненным. Заслуживает внимания, что Котов постепенно истреблял своих соучастников, по мере того, как они становились ему не нужны. Так, среди убитых им было несколько семей скупщиков краденого, которым он продавал награбленное и от которых хотел избавиться. Таковы, например, были муж и жена Малец, а также семья убитого неизвестного «хромого». Интересно, как он убил своего ближайшего сподвижника Морозова, который стал слишком пить и становился опасен для него своею пьяной болтливостью. С Морозовым, казалось, его связывают приятельские отношения и прочные узы арестантской солидарности. Иван Иванович Морозов-Саврасов, выступавший под именем Ивана Ивановича Иванова, был, как и Котов, старый преступник, человек с большим уголовным прошлым, выпущенный в начале революции, по амнистии 1917 года. Он был освобожден с каторги, к которой был приговорен на 15 лет за убийство пытавшегося его задержать городового; и раньше он, по словам Котова, судился за «мокрые дела», т.е. за убийства. Морозов был убит Котовым, по рассказу Котова, при следующих обстоятельствах и по следующим мотивам. В сентябре 1922 г., именно 23-го сентября, к ночи, Котов и Морозов приехали на станцию Апрелевка Брянской железной дороги, и засели в лесу, между Апрелевкой и деревней Горки, в версте от станции, с намерением ограбить и убить «подходящих» проезжих крестьян или дачников. Некоторое время они ждали бесплодно. Тогда Котову пришла мысль, приходившая ему и ранее, о необходимости избавиться от Морозова, который ему сильно надоел и становился не безопасным, так как стал слишком сильно пить. В разговоре со мной он приводил и еще новый мотив своего убийства: будто бы он желал бросить преступную дорогу, устроиться с Винокуровой семейно где-нибудь на Кубани и заняться торговлей, а Морозов мешал ему, вовлекал его в преступления. По обычаю арестантов валить все на умерших или скрывшихся соучастников, Котов склонен винить Морозова в своей упорной преступной карьере, хотя она началась задолго до его встречи с Морозовым и раньше протекала в не менее кровавых формах. Он не раз подчеркивал, что головы обыкновенно рубил Морозов, хотя вынужден был признать, что иногда акт убийства приходилось совершать и ему самому. Как бы то ни было, мелькнувшая у него 23-го сентября мысль отделаться от сотоварища, с обычной для него решительностью, сейчас же была им осуществлена: двумя выстрелами из револьвера в упор, сидевший рядом Морозов был убит.

Во время продолжительной моей беседы с Котовым, а также наблюдая его поведение на суде и внимательно вглядываясь в детали его поступков, я мог убедиться, что он прекрасно владеет собой, безусловно, не глуп, быстро ориентируется в обстановке, в которой находится, и в людях, с которыми ему приходится говорить, имеет недурную память,- что отчасти подтвердили и произведенные мною эксперименты, – вполне обладает способностью быстро сосредоточивать и переводить свое внимание, очень сдержан и скуп на слова, лишен той развязности и неприкрытой, бьющей ключом чувственности, которая так часто встречается у профессиональных убийц. Культ чувственных удовольствий был у него скрыт под видимой сдержанностью, да и круг этих удовольствий не отличался у него большим разнообразием. Он хотел, конечно, сытно и в довольстве пожить, и ради этого совершал свои кровавые преступления, но особой наклонности к широким кутежам с бахвальством и с угощением массы приятелей, с шумным пьяным разгулом в притоне у него не было. Он любил выпить и вкусно поесть, но любил делать это у себя дома и не как-нибудь «безобразно» пьянствовать. Он не любитель ходить по гостям, да и у себя гостей принимать не охотник. Он любил побыть дома, поскольку позволяли «дела». С удовольствием жил бы на одном месте, но «положение мое,- говорил он, – было перекидное». Поторговав днем на рынке награбленным добром, он любил вечером попить у себя дома чайку, пойти с Винокуровой в кинематограф и тому подобные сравнительно невинные развлечения. Особенно любимых развлечений у него не было. Про себя он говорил, что он «не скучный, не мрачный, а так – средний». Этим он хотел сказать, что не склонен к тяжелым душевным переживаниям и к шумным удовольствиям и смеху, а к сдержанному, удовлетворению своих чувственных потребностей. Состояние духа у него обыкновенно бывало ровное, спокойное, и на вопрос, как он вообще себя чувствовал прежде и теперь, он отвечал, что чувствовал и чувствует себя хорошо, лишь иногда он испытывал не то грусть, не то скуку, но это были мимолетные состояния, не омрачавшие надолго его существования. Никаких тревожащих или кошмарных снов он, по его словам, никогда не видел. На мой вопрос о жалости к убитым и о раскаянии он просто ответил, что жалости не испытывал и не раскаивался; «ведь это было бы бесполезно», – добавил он. За половыми наслаждениями он, по-видимому, особенно не гнался. Семейная жизнь его не удалась. Он давно оставил жену, на которой еще юношей женился в деревне, и потерял ее из виду; от жены у него была дочь. В дальнейшей жизни у него были лишь мимолетные связи (женщинами, продолжительных сожительств не было. Любить он ни одной не любил. Следы некоторого чувства у него можно было заметить лишь в отношении Винокуровой; какая-то привязанность, не сильная и не яркая, у него к ней была. Об этом говорят его некоторые заботы о ней и в прежней их жизни, и в заключении. Нежен с ней – и по его словам, и по ее сообщению, – он не был, но и грубо не обращался. На вопрос, бил ли он ее, он ответил: «нет, она и так подчинялась». И, по-видимому, эту покорность ее он, прежде всего, в ней ценил. На вопрос, могла ли она не подчиняться, он сдержанно, но строго ответил: «должна подчиняться». И из тона этого ответа, и из общего впечатления, им производимого, ясно, что не подчиняться такому человеку. Серафима не могла. Котов, несомненно, человек сухой и не экспансивный: в нежных формах он своей некоторой привязанности к Винокуровой не проявлял, но по известным заботам о ней об этой привязанности заключить можно. Впрочем, письмо, которое он написал ей в заключении, и по форме не лишено нежности. Оно начиналось словами: «Сима-детка». Между прочим, в нем была фраза, заставляющая думать, что Котову не чужда была мысль об особой арестантской славе в мире преступников;- фраза эта следующая: «Имя наше долго будет». Как бы то ни было, если у Котова и была некоторая привязанность к Винокуровой, это, по-видимому, единственная привязанность его в жизни. Поскольку удалось проследить его жизнь с детства, он – никогда ни к кому не испытывал привязанности, ни с кем в дружбе не состоял, никогда никого не любил, ни с кем долго не сожительствовал. Затем, никогда он, по-видимому, никому не помогал и никого не жалел; проявлений альтруистических чувств в его жизни я подметить не мог.

Я очень интересовался вопросом, чем мог понравиться Котов Винокуровой, что она в нем нашла? Она призналась, что его не любила и сошлась с ним не по любви. Их сожительство устроилось так. Родители Винокуровой – люди бедные, которые держали у себя постоялый двор, т.-е. давали за плату приют проезжим; жили они у станции Курск. Среди проезжих оказались Котов с Морозовым, причем Котов выдавал себя за богатого, спекулирующего коммерсанта. Серафима Винокурова – совсем еще молодая женщина; во время суда ей было только 20 лет. Это – брюнетка небольшого роста, с бледным, не особенно красивым лицом, с большими карими глазами и довольно скверными зубами. Умственно – мало развита, малоспособна, имеет плохую память. Училась 3 года в городском училище и довольно плохо, курса не кончила. Сама про себя она говорит: «учу, бывало, учу, не могу выучить». Сима сначала и не заметила Котова, никакого впечатления он на нее не произвел. – Но когда, во время 3-го посещения Котова, Морозов сделал ей от имени Котова предложение сойтись с ним и рассказал о его богатстве, она ответила: – «подумаю». После этого она посоветовалась с родителями, так как «из родительских рук выходить нельзя», и, когда они согласились, дала свое согласие. До Котова она мужчин не знала, ни в кого не влюблялась, с молодыми людьми если и гуляла, то так, просто «для препровождения времени». Стараясь разузнать, что именно ее склонило, независимо от совета родителей, согласиться на это сожительство, я долго не мог найти объяснения. И только после того, как я стал внимательно прослеживать, что ей вообще нравится из предметов и занятий, я, наконец, выяснил, что более всего ей нравится торговать, и она с удовольствием занималась мелкой торговлей с лотка. Она призналась потом, что сошлась с Котовым в надежде, что он, как богатый спекулянт, откроет лавку, и она сможет в ней торговать. Никаких других интересов я у нее подметить не мог. Ленивая и малообразованная, она никогда не имела никаких умственных интересов. Крестьянское хозяйство ее не привлекало. Не склонная к любви, романам и мечтам, она хотела лишь через торговлю вывернуться из бедности и нажить капиталец. Котов отвечал этим ее желаниям, как мужчина же он не производил на нее никакого впечатления. При своих исследованиях преступниц я не раз встречал такие черствые, рассудочные натуры, которые, несмотря на свои 17-18-19 лет, более всего мечтали и стремились к торговле и соглашались на участие в кражах и бандитских налетах, чтобы сразу получить большой куш и завести лавочку, палатку на рынке и т. п. Винокурова принадлежала к их числу. Итак, от нее мы узнаем, что в обществе Котов был незаметен и неинтересен, ни веселой болтливости, острот и шуток, ни нежного ухаживанья, которое могло бы привлечь к нему сердце юной девушки, с его стороны не было. И, действительно, сдержанный, малоразговорчивый, холодный и несколько суровый с виду Котов, по внешности, не был привлекателен. Впрочем, сама Винокурова, со своей точки зрения, была Котовым довольна и говорила про него, что он «человек хороший, к торговле способный, может купить-продать». Котов, по-видимому, довольствовался одной Винокуровой; можно поверить ему, что изнасилования жертв убийства совершал Морозов. Вообще повышенной половой возбудимости и наклонности к романическим приключениям у него не заметно. С ней он был сдержан, суров, но не дрался. Однако на один из моих вопросов, что бы он сделал, если бы Винокурова в каком-либо случае не подчинилась, стал ли бы ее бить, он спокойно ответил: «могло случиться». Мне не раз, во время беседы с ним, приходила в голову мысль, что Винокурову ждала участь Морозова, что вскоре, когда она прискучила бы ему, он пожелал бы от нее избавиться как от вредной свидетельницы и, возможно, применил бы свой обычный способ.

На свои дела и на самого себя Котов смотрел как на явление обыкновенное. «Обыкновенно» – это его любимое слово, которое он постоянно вставлял в свой рассказ. Когда его спрашивают, как он относится к крови и ранам, какое впечатление на него производит вид их, он отвечает: «обыкновенно, как все». Из дальнейшей же беседы выясняется, что они не производили на него совершенно никакого впечатления, и именно это он подразумевал в данном случае под словом «обыкновенно». Когда его спрашивали, как он совершил то, или иное убийство, он отвечал: «обыкновенно, пришли, связали и убили». На вопрос, ладно ли он жил с Винокуровой и любил ли ее, он тоже ответил: «обыкновенно, как все». В преступлениях своих он тоже склонен видеть не более как «обыкновенные» преступления. Среди лиц, составлявших его шайку, Котов сразу выделяется как морально очень ограниченная, но цельная личность, как человек – решительный, безжалостный, не способный ни на какие отступления или колебания ради каких-либо сантиментальных побуждений. Его кровавые дела, по-видимому, действительно, в его глазах были чем-то обыкновенным и не производили на него никакого впечатления. Стоны мольбы и просьбы жертв его только злили г и вызывали с его стороны грубую брань. На него самая картина убийства не производила никакого смущающего, способного хоть сколько-нибудь поколебать, впечатления. Правда, он мне говорил, что во время убийства был в возбуждении, и на вопрос, что это за возбуждение и почему оно у него являлось, ответил: «все-таки некрасиво». Этим он хотел сказать, что чувствовал моральное безобразие этих поступков, но я имею основание полагать, что этот ответ он дал, приноравливаясь к собеседнику, с целью лучше выглядеть в его глазах. На самом деле его возбуждение, вероятно, имело не моральный источник, а садистский характер. На такую мысль наводит многое. Во-первых, он убивал многих лиц, которых «для дела» убивать не было надобности, например, замеченных прохожих, в которых не было оснований бояться встретить потом опасных свидетелей, которые прошли бы, ничего не заметив, младенцев 2 – 3 лет, в одном случае даже 9 месяцев, которые, конечно, никого «опознать» не могли. Во многих случаях можно было просто украсть, никого не убивая. Но, по-видимому, Котов и, может быть, еще более Морозов во время «дела» приходили в состояние возбуждения, при котором им приятно было убивать, и они стремились убить как можно более, не только всех, кто находился на месте преступления, но и около. В одном месте они убили даже кошку, чтобы ничего живого в доме не оставалось. Во-вторых, поведение его до момента убийства, когда в течение многих часов рассматривалось и разбиралось имущество жертв, и поведение после некоторых убийств, когда они тут же на месте преступления, перед отъездом, с аппетитом закусывали, говорит, что настроение их во время убийства было спокойно деловитое, без смущающего волнения, проистекающего из каких-либо отголосков добрых чувств. Да и Винокурова не говорила, чтобы сам Котов испытывал страх или смущение от своих преступлений. Правда, по ее словам, он хотел бросить эти свои «дела», но потому, что при них нельзя было спокойно жить на одном месте, да и риск быть пойманным все возрастал, добра, же он награбил порядочно. Притом, о том, что надо бросить эти «дела», только говорилось, – если вообще правда, что об этом была речь, – никаких же попыток переменить образ жизни не делалось. Интересно отметить еще, что, исследуя жизнь Котова, в ней нельзя уловить, с самой его юности, ни одной попытки, ни одного усилия вернуться на путь трудовой жизни. Наконец, общее впечатление от всех Котовских «дел» говорит, что характер этого человека отличается поразительной цельностью, что из него выпало все, что могло бы вызывать колебания, отступления и внутреннюю борьбу. Да и сам он спокойно и уверенно заявлял также, что действовал вовсе не по нужде, что убивал, когда и не было в этом нужды. На вопрос же, что заставляло его в этих случаях убивать, он отвечал: – «не могу этого объяснить». Тот же ответ он давал и на вопрос, как он сам смотрит на свои преступления, какую оценку сам им дает. Когда же заходила речь о его жизни в ее целом, полной краж и убийств, и его спрашивали, как он попал на такой путь, он отвечал: «обыкновенно, попал с такими людьми». На вопрос, что именно привлекало его в убийствах, ведь, он мог бы больше получить крупными кражами, техника которых ему хорошо известна, он тоже, – и, по-видимому, искренно, – ответил: «не могу этого объяснить». Отношение самого Котова к его преступлениям всего правильнее назвать «спокойно-деловитым»; таково было его настроение и в самый момент убийства: он деловито оценивал все обстоятельства, быстро ориентировался в них, спокойно разбирал добро, бил топором или револьвером и заботливо убирал мешки и узлы, чтобы они не запачкались кровью. Он избрал себе известный способ существования – страшный путь убийства-и шел поэтому пути, ничем не смущаемый и не останавливаемый. Если и были у него зародыши чувств, которые могли смущать и вызывать внутреннюю борьбу, они умерли еще в его юности, а может быть, и в детстве. Да и были ли они когда-нибудь? Котов – яркий пример профессионала и, притом, импульсивного профессионала, действовавшего постоянно по первому требованию своих чувственных потребностей. Это – натура, без всяких колебаний, решительная, именно благодаря своему, крайнему оскудению и ограниченности, вследствие морального вырождения. Принимая во внимание все, что может говорить в его пользу, в частности, его отношение к Винокуровой, все-таки его надо признать моральным имбециллом. Его ближайший сподвижник Морозов, по-видимому, был еще ниже на лестнице морального вырождения, – моральным идиотом, – но с уверенностью о нем судить нельзя, так как мы знаем о нем только то, что сообщили Котов и Винокурова. Интересно отметить, что Морозов был страстным любителем газет, читал их каждый день по несколько штук, особенно судебную хронику. В заключение характеристики Котова надо отметить, что он производил впечатление арестанта, всецело проникнутого арестантской тюремной этикой. А одно из правил этой этики требует не выдавать соучастников; если сам попался так, что отвертеться нельзя, выгораживай, по мере сил, остальных. Но если соучастник выдал тебя, без стеснения «уличай» его на суде. И Котов так и делал: он старался, поскольку было возможно, выгородить Винокурову и остальных и прикрыть не разысканных членов его шайки. Только своему соучастнику Ивану Крылову, выдавшему их в уголовном розыске, он с спокойной холодностью сказал: «собираюсь на тот свет, да и тебя решил прихватить с собою». Про него он многое рассказал на суде.