Государственный строй будущей России

О государе

Когда прислушиваешься к современным политическим мнениям и толкам, то незаметно приходишь к выводу, что наши радикальные современники внушают сами себе и друг другу, будто эпоха монархии безвозвратно «минула» и наступила «окончательно» эпоха республики, и будто монархист есть тем самым реакционер, а республиканец есть друг всего «высокого и прекрасного», всякого света, свободы и просвещения. Воззрение это прививается и распространяется искусственно, из-за кулисы и притом в расчете на политическую наивность и слепоту массового «гражданина».

Не подлежит никакому сомнению, что в нашу эпоху (на протяжении XIX и XX веков) чувство зависти вырвалось в политике из подполья и люди, не стесняясь, предаются ему во всевозможных формах и видах, начиная от беспредметного свободолюбия и кончая последним воплем моды, начиная от модернизма в искусстве и кончая похищением детей у богатых сограждан, начиная от плоской и злобной доктрины равенства и кончая политической интригой или коммунистическим заговором. Особенно надо отметить, что естественное и драгоценное чувство собственного духовного достоинства, к сожалению, отжило и извратилось в ложное учение о мнимом «равенстве» всех людей, ослепляющее в делах хозяйства и политики. Именно этим прежде всего и объясняется отзывчивость массового «гражданина» на агитацию республиканцев. С тем вместе меркнет чувство ранга, столь существенное во всех делах духовной культуры и особенно в религии. «Просвещенное» безбожие стало обозначать «свободу» и «равенство»; чувство зависти распространилось и на потусторонний мир и образ «демона-дьявола» оказался соблазнительнейшим из всех соблазнов. Замечательно, что это эгалитарное республиканство, внушаемое наивной массе и принимаемое ею, таит в самом себе свою опасность и свое наказание. А именно: заговорщическое и революционное свержение монархического строя быстро приводить совсем не к республиканским свободам и «радостям», а к персональной тирании очередного авантюриста или к партийной диктатуре. Всюду, где необходима и спасительна сильная власть, – а в революционный период смуты и разложения она особенно необходима повсюду, – слагается не многоголовая и многоголосая республика, а централизованный диктаториальный строй или персонально деспотического, или партийно-тоталитарного характера, в котором не только отсутствуют столь вожделенные «республиканские радости», но в коих произвол заменяет собою право и возникает новое неравенство, открывающее двери всем сомнительным или худшим элементам страны. И вот лягушки, добивавшиеся республики, «от дел своих казнятся» (Крылов) и медленно, туго, с неискренними оговорками, начинают все же постигать назначение и благо монархического строя.

В этой связи становится понятным целый ряд особенностей нашего смутного времени. Люди отворачиваются от монархии потому, что утрачивают верное понимание. Просыпаясь к политической «сознательности», они смотрят на государственную власть жаднозавистливым глазом снизу и чувство собственной малости, подчиненности, приниженности гложет их обидою. Что же видит такой глаз в монархе?

Высочайшую «превознесенность», которую нельзя ни «принять», ни «посетить». Он «велик», а я мал. Но чем же он так особенно «велик»? И почему же я так безусловно мал, до беззащитной покорности? Ведь справедливость требует равенства… А здесь строй торжествующего неравенства! Ему принадлежит «вся полнота власти», а я – «ничто», обязанное слепо повиноваться. Он один из самых богатых людей в стране, а я еле живу и кое-как перемогаюсь. Он может делать все, что захочет, и не подлежит никакой ответственности; во всей стране есть один-единственный «свободный» человек, это он, а мы, остальные, – не больше, чем его «подданные? Он может сделать со мною все, что захочет, вплоть до отнятия имущества и казни; а я обязан все терпеть. Вся жизнь его – сплошное развлечение и наслаждение… Какие роскошные дворцы, какая обстановка, какие наряды, коллекции, драгоценные камни, посуда, прислуга, лошади, автомобили… Какие пиры, какие женщины, какой почет! И никто его не выбирал. И ни в чьем одобрении он не нуждается. Уверяют даже, что он не связан никакими законами и что каждое его желание – для всех закон. Словом, в монархии все устроено так, чтобы возмущать всякого «порядочного» человека и накапливать «общественное негодование». А наследственность этого звания имеет только тот смысл, что она увековечивает этот «возмутительный» строй и порядок.

Так смотрит и видит Государя завистливый и жадный взгляд снизу. Этот взгляд свойствен нашей эпохе особенно, и притом потому, что современное «просвещение» вот уже более полутораста лет насаждает в душах материалистическую установку, приучающую видеть внешнее, чувственное, общедоступное, поверхностное и отучающую видеть в жизни и делах – внутреннее, нечувственное, сокровенное, глубокое. Духовные и религиозные предметы – ради постижения и осуществления коих только и стоит жить на земле, – все меньше говорят современному человеку, так что, в конце концов, он вообще перестает с ними считаться и объявляет их несуществующими, реакционной выдумкой. Множатся люди духовно слепые и притом в высшей степени довольные своей слепотой. «Все, чего им не взвесить, не смерити, – Все, кричат они, надо похерити! – Только то, говорят, и действительно, – Что для нашего тела чувствительно»… (А. К. Толстой).

Так у них обстоит во всем, и в политике. То, что их манит и удовлетворяет, – есть формальная демократия, не требующая от гражданина силы суждения; это развязывающие человека «права», не связанные с правосознанием; это «самоопределение» и «самоуправление», не обеспеченные духовной самостоятельностью человека; это «глава государства», ничего не возглавляющий и никуда не ведущий – иллюзия права и государства и реальность лукавого карьеризма и закулисной интриги. Естественно и неизбежно, что люди, живучие таким духовным актом, в котором нет ни духа, ни сердца, ни разума, ни совести, ни созерцающего ока, а есть только поверхностные сведения, расчет, рассудок, изворотливость и внешнее наблюдение, – не имеют внутреннего органа для восприятия Государя и для живого монархического служения. Они теряют Царя и в сердце, и в голове; не понимают монархии и произносят о Государе те поверхностные глупости и пошлости, которые мы только что охарактеризовали.

Сравнительно недавно еще, в эмиграции, один поверхностный и сумбурный публицист, наивно считающий себя «историком», на мой прямой вопрос, «монархист ли он», ответил со злобою: «я не холуй», как если бы только одни холуи могли быть монархистами…. Но так уж они духовно ушиблены, эти болтуны.

Современный исторический опыт показал нам, что они готовят себе и своим народам. Мы же обязаны показать им, что есть истинная идея Государя, которую они утратили своим завистливым сердцем и формальным рассудком.

Но при этом мы не делаем себе иллюзий: они вряд ли увидят показываемое, вероятнее всего, не поймут того, что мы имеем в виду, и наверное не примут его в смысле согласия. Что увидит человек с завязанными глазами? Что поймет тот, кто отрекся от разума во имя плоского рассудка? Как примет человек сердцем, если он исключил свое сердце из жизни и поставил себе свое бессердечие и пустосердечие в особую доблесть? Музыка не скажет ничего глухонемому. Радость чести и честности остаются недоступными тому, кто ищет жизненного и политического успеха во что бы то ни стало. Все это мы предвидим. Но это нисколько не меняет сущности вещей.

Чтобы верно увидеть идею Государя, надо понять, что принадлежащая ему в государстве верховная власть отнюдь не безгранична, а связующие его верховные обязанности возлагают на него такое бремя, с которым человек может справиться только принося себя целиком в жертву, испрашивая благодатную помощь свыше и опираясь на всенародное верное служение в своей стране.

Это означает, что дело Государя есть самоотверженное служение и что служение это состоит в государственно верховном властвовании. Такое единство властвования и служения имеет существенное, определяющее значение; оно не может и не должно расторгаться. Гражданин, видящий одно только властвование монарха, становится на путь протеста, легко переходящего в возмущение, в заговор, бунт и революцию. Монарх, разумеющий свое дело лишь как властное произволение, незаметно впадает в противогосударственный «абсолютизм», презирает право и закон, становится деспотом и тираном, начинает править террором и вырождает всю государственную жизнь. В действительности же властвование Государя должно быть осмысливаемо – и им самим, и гражданами как служение и притом в каждом совершаемом акте; а служение его состоит именно в том, что он возглавляет, а во многих случаях и воплощает начало власти в государстве.

Государь властвует. Но не потому, что он «властолюбив», а потому, что он к этому призван и обязан: в этом его служение. И нет ничего более нелепого, как если ему начинают ставить в укор это властвование. Государь, не способный к власти есть явление больное, опасное и, может быть, гибельное для всего народа. При безвластном монархе в государстве начинается смута и замешательство: источник строя, законности и дисциплины, источник организованной государственной воли – иссякает; все колеблется, волевая жизнь государства останавливается, престол окружается честолюбивыми и властолюбивыми интриганами, всюду появляются вспышки произвола и анархии, начинается быстрая смена министров, растрата и расхищение драгоценной власти и лояльности. Или же рядом с безвольным Государем появляется его незаконный волевой «двойник», – иногда в лице его супруги или родственника, иногда в лице «временщика», избранного самим Государем, или ловко выдвинувшегося интригана…

Власть есть функция воли, и Государю подобает быть волевым человеком. Безвольный или слабовольный Государь, вечно колеблющейся или меняющий свои решения, «пресекает» сам себя и оказывается своим опаснейшим врагом. Он мертвит и разлагает жизнь государства и готовит сам себе печальный конец. Ему лучше заранее отказаться от своего права и не вступать на престол. Ибо к самой сущности монархии, относится решающее единоволение, противопоставляемое «многогласию», «разноволению» и необходимости бесконечных «дискуссий, голосований и многодушных, но неискренних соглашений. Монархия нуждается в единой воле, а не в колеблющемся безволии; в персональном и ответственном несении власти, а не в благодушном уклонении от решений и решительных мер.

Поэтому, надо признать, что безвольный и безвластный монарх является только видимостью Государя: он есть, но так, что его как бы и нет. И все, что творится при нем, – приписывается монархии и монархическому строю без достаточного основания: ибо в стране начинается республиканский хаос; и этот республиканский хаос с его гибельным разложением, с его смутою совершенно неосновательно считается «монархическим режимом».

Государь призван к власти; он обязан властвовать и вести. А для этого ему необходима самостоятельная воля и повышенное, всеобъемлющее чувство ответственности.

Итак, первое, что необходимо понять в положении Государя, есть ограниченность его власти и безграничность связующих его обязанностей.

Власть Государя ограничена прежде всего законами природы и законами человеческого естества.

Государь вынужден считаться с климатом своей страны, с ее географическим положением, с ее пространством и объемом, с ее прошедшей историей. Для этого он должен изучить все это, видеть как бы издали возможности и невозможности своего государства, его нужды, потребности и опасности, грозящие ему судьбы и его державные задания. И вот вся жизнь Государя есть изучение и научение, вглядывание, вчувствование и созерцание. И притом не теоретически отвлеченное, как у научных исследователей, и не любительски-дилетантское, как у свободного обывателя, а практически-политическое, творческое, сопряженное с действенными замыслами и с величайшей ответственностью. Государь, не знающий своей страны и законов ее природы, не может и править: какие он проложит дороги? какие проведет каналы? культуру каких растений и животных подскажет он своему народу? какие насадит леса? какие отведет суховеи? какие осушит болота? какие оросит степи? какие укажет металлы и минералы, ископаемые и горные породы? Великие Государи все это разумели и обо всем этом пеклись, начиная от императора Адриана, 28 лет объезжавшего свое государство, и кончая французским королем Генрихом IV и особенно гениальнейшим из Государей Петром Великим. Без этого – как подвинуть свою страну, как организовать ее оборону, как пробудить самодеятельность своего народа? А Государь за все это отвечает…

Далее, он должен разуметь законы человеческого естества и плодотворно считаться с ними. Он должен знать естественные потребности своего народа – в питании и в одежде, на суше и на море, в труде и в отдыхе, во время войны и во время мира. Он должен разуметь своеобразие тех народов, которыми он призван править, их характер, их веру, их обычаи, их национальную силу и слабости, их семейный быт и их способ прокормления, чтобы каждому из них подсказать лучший труд и лучшее самоуправление и чтобы каждый из них чувствовал себя признанным, оцененным и нашедшим свое место в сердце своего Государя. Для этого Государь должен всю жизнь неустанно изучать свое наследие, чувствовать себя как бы учеником своего государства и притом учеником, обремененным властной ответственностью, – согласно той штемпельной печати, которую заказал себе и жизненно применял двадцатипятилетний Петр Великий, отправляясь за границу: «Аз бо есмь в чину учимых и учащих мя требую».

Отсюда видно, сколь велико трудовое бремя познания, лежащее на Государе. Образование его должно начинаться в детстве, чтобы закончиться лишь с его смертью. Особенного внимания от него потребует история человечества, которая раскроет ему выношенный народами и монархами опыт правления, политическое и дипломатическое искусство, и, наконец, стратегию, как обязательную науку царей и полководцев. Государь, не разумеющий этого, – как управит своим государевым делом? Какую реформу сможет он задумать и провести? Как распознает он людей? Каких назначить министров? Какую войну он сумеет обдумать и подготовить? Каких полководцев избрать? Какие победы одержать? – Ясно, что жизнь Государя насыщена ответственностью и трудом, как никогда и ни у кого другого. Ибо обыватель отвечает за себя и за свою семью; чиновник за препорученное ему дело; а Государь за все, за всю жизнь и судьбу своего народа.

Но на нем лежит еще многое другое и особенно – великая ответственность за свой царский род и его продолжение, а также за всю династию. Государь, получающий свой трон в порядке кровного преемства, должен иметь хорошую наследственность в естественноорганическом отношении. Телесно– или душевнобольной монарх не сможет нести бремя своего призвания и трона. Несчастие, конечно, может постигнуть каждого человека, и от заболевания (телесного или душевного) оградить можно далеко не всегда. Но достаточно вспомнить двух сыновей баварского короля Максимилиана II (XIX век) – Людовика и Оттона, страдавших душевной болезнью, чтобы понять, какие государственные затруднения могут отсюда возникать. Государь естественно и неизбежно отвечает за здоровье своих наследников и должен предвидеть все поддающееся предвидению. Брак, заведомо грозящий больным потомством, недопустим ни в смысле родительского разрешения, ни в смысле взрослого самостоятельного произволения. А это означает, что каждый член династии должен быть готов к тому, чтобы отречься во имя законов «эвгенетики» (наука и практика здорового потомства) от своей самой сильной любви и влюбленности. Здесь жертвенность монарха не знает пределов. В вопросах брака Государь столь же мало свободен, сколько и в вопросах образования и быта, ибо брак царя есть дело династическое и государственно всенародное; и поэтому лучше отказаться от престола во имя «всепоглощающей» личной любви, чем ввести больную наследственность в династическое преемство.

В этом порядке слагается вся жизнь Государя. Она имеет свой «царственный облигаториум», т. е. систему обязанностей, диктуемых престолом и связывающих монарха. Совершенно независимо от того, соответствуют эти обязанности личным склонностям Государя или не соответствуют, он должен стать «мастером» в их выполнении.

Он должен знать военный строй, уметь командовать, разуметь состав армии и современное оружие; он должен верно ценить наличный резерв своих армий, полководцев и командиров и уметь выбирать способных. Бремя разводов, парадов, смотров и упражнений никогда не снимается с него.

Он должен разуметь строение национального суда снизу до верху, понимать аксиому его независимости, добиваться повсюду суда «скорого, правого и милостивого» и мудро располагать принадлежащими ему правами помилования (прощение осужденных) и аболиции (прощение до суда), милуя везде, где возможно, и мужественно отказывая в помиловании, где это необходимо.

Он должен разуметь смысл и значение народного представительства – его введения, расширения и ограничения, смысл созыва и роспуска палаты – значение, пределы, соблазны и опасности избирательного права. Он должен исключить из народного представительства элемент «соперничества» с троном, и организовать его на основах взаимной верной помощи и лояльного сотрудничества; а это потребует от него великого терпения, такта и мудрости.

Он должен зорко и верно ориентироваться в положении международных дел и разуметь все хитросплетения дипломатической работы и среды. Он должен выработать в себе тот «шарм» обхождения, тот незаметный такт, ту легкую осторожность в словах и делах, которые никогда не станут «фальшивыми» и всегда останутся естественными и мудрыми проявлениями властного патриотизма. История всех стран изобилует примерами того, как международная бестактность Государя, обрушивалась на его народ бедствиями.

Далее, Государь есть призванный и ответственный воспитатель своего народа. Он должен верно разуметь его характер, уровень его правосознания и его национальную идею. Он должен удостовериться в том жизненном бессилии, в котором пребывает невежественный народ – в опасности, исходящей от полуобразованности и «полунауки» (выражение Достоевского) и в том вреде, который несет с собой разрыв между интеллигенцией и простым народом. Словом, глубокие и руководящие идеи народного образования министры народного просвещения должны получать от своего Государя.

Воспитание же народа есть воспитание в нем патриотизма, чувства собственного достоинства, силы суждения, чувства ответственности – и в результате этого способности к самоуправлению. Воспитывать народ значит воспитывать его к свободе, к этому высокому искусству, сочетающему воедино самостоятельность бытия и верность предмету. И призвание Государя состоит не в том, чтобы подавлять свободную веру и свободное творчество в своем народе, но в том, чтобы растить и укреплять их. Полновластие дается монарху не для тоталитарного правления, как иные толкуют «абсолютизм», смешивая его с «самодержавием», а для освобождения своего народа к свободной религиозности и самостоятельному творчеству. Именно так понимал свое полновластие Петр Великий.

Понятно, что в вопросах политических убеждений и религиозной веры от Государя требуется величайший такт и сущее искусство.

Государь ни при каких условиях не может мыслить партийно и быть членом партии. Партий много, а народ один и Государь один. Партий много, но беспартийных гораздо больше, чем партийных (в Швейцарии, например, 86 проц. голосующих не записаны ни в какой партии). «Широко царево сердце», в нем есть место всей стране. Партийный царь с партийным значком есть снижение и искажение. Орлий взор Государя должен глядеть в «солнце» своего народа и предоставить обывателям коситься на партийную программу и добычу.

Еще глубже и тоньше отношение Государя к исповеданиям. Государю естественно иметь, кроме своего монаршего патриотизма, два источника вдохновения – религиозную веру и всенародную любовь. Вера наверное приведет его к известному, национально выношенному исповеданию и в соответствующую церковь, в которой он был рожден и духовно вскормлен. Но это не значит, что он может и должен утопить силу своего монаршего суждения в мнениях современного ему духовенства: ни светская власть не должна посягать на церковь и на церковное дело, ни духовенство не должно посягать на власть Государя, на ее подчинение и поглощение. Взаимный совет и взаимная поддержка образуют здесь предел совместной свободы. Такова была древняя православная традиция на Руси. Обратное осуществлялось в Англии при Стюартах, где, например, король Иаков II, католик и приверженец иезуитов, оказывался в силу своих монарших прав главой протестантской церкви… Но это не означает также, что государственный и притом именно монаршей власти подобает свойственная католикам нетерпимость к другим исповеданиям: конфессиональная принадлежность не должна становиться (как это было при императоре Карле V) синонимом государственной лояльности, так, что все некатолическое объявлялось непокорным и подвергалось возмездию. Напротив, монархическое государство призвано к веротерпимости по отношению к другим исповеданиям и может делать исключение из этого только для извращенных и не лояльно-агрессивных исповеданий.

Наконец, одно из важнейших призваний Государя и Династии состоит в том, чтобы иметь верную, творческую и устойчивую социальную, отнюдь не социалистическую, идею, т. е. план ведения государственных дел в неуклонном направлении свободной духовности, справедливости и хозяйственной продуктивности. Государь, не имеющий творческой социальной идеи, будет править от случая к случаю, от наущения к наущению, а может быть, и по отжившей и государственно вредной традиции, а может быть от каприза к капризу. А между тем он призван к своего рода социальному ясновидению: его прозорливость и дальнозоркость должны верно видеть, что именно (и именно у его народа) может развязать творческие силы, подвигнуть его к хозяйственному и культурному расцвету и пробудит в нем волю к справедливости. Для этого Государь призван стоять над всеми сословиями, классами и над всякими партиями: он должен быть свободен от заговорщиков, его выдвинувших, от легионов, его провозглашающих, от банкиров, его финансирующих и от мировой закулисы, пытающейся связать его государственную волю. Так, Императрица Елизавета Петровна и Императрица Екатерина Алексеевна не были свободны от своих заговорщиков и от ведомого ими сословия, и поэтому не имели всенародной социальной идеи. К ней пытался пробиться Петр III, и не сумел, и не успел. О ней мечтал Павел I, но убийцы его опасались этой идеи, и история не дала ему времени. Настоящее поиски ее жили в душе Александра I; он начал с них, но войны и заговоры слишком обременили его царствование. Подготовительные работы были начаты при Николае I (освобождение трона от давления дворянства, как реакционного, так и революционного; творческий замысел отмены крепостного права властью Государя – у Жуковского, Пушкина и Гоголя; кодификация Сперанского; подготовительные комитеты 1826, 1835, 1839,1840, 1846, 1848 и 1849 годов) и осуществлены Императором Александром II, которому за них отмстило подлым убийством революционное мещанство. Драгоценное время было затем упущено до 1906 года, когда революционные посягательства всенародной черни побудили, наконец, Императора Николая II принять социальную идею П. А. Столыпина…

Воплощенным носителем социальной идеи был Петр Великий. Из истории других стран, мы могли бы указать, напр., на социальные замыслы и меры Октавиана Августа, императора Адриана, Генриха IV Бурбона, консолидатора французской революции Наполеона Бонапарта («Code Napoleon») и многих других Государей (начиная с древних, социально мыслящих царей Греции и Рима).

Невозможно исчислить здесь все обязанности, несомые Государем, и описать все их бремя. Но нам достаточно сказанного и пора обратиться к основным выводам, вытекающим из верного понимания Престола.

После всего нами сказанного и установленного («Н. З.» 199–200) трудно представить себе человека, у которого хватило бы невежества или политической наивности для того, чтобы разглагольствовать о «привилегированности», или тем более о «безответственной привилегированности» Государя. Настаивать на этом могли бы только люди, изнемогающие от честолюбия, зависти и жажды равенства, или просто тупые от природы: они будут, по слову Козьмы Пруткова, рассуждать о том, о чем их понятия им это не дозволяют и суждения их будут совершенно неосновательны и глупы.

Граждан много, а Государь один. И от каждого из граждан идет к Государю нить правовой подчиненности; и эта нить обязывать и связывает Государя. Государь один в стране и от него идет к каждому гражданину нить власти; и эта власть связывает и обязывает Государя. И так во всем и всегда, он связан чужой подчиненностью и своею властью, даже и тогда, когда в данный момент и в отношении к данному гражданину ни власть, ни подчиненность ни в чем определенном, по-видимому, не выражаются.

Об этой связи своей с каждым гражданином и отдельности Государи прекрасно знают; они пользуются ею всегда и повсюду в ту меру, в какую им это нужно, – и тогда, когда выходят к бунтовщикам (холерный бунт, декабристы), и тогда, когда надписью на документе решают участь провинившегося (резолюция Александра III об освобождении «этой дуры Цебриковой»), и тогда, когда, подобно Императору Николаю II, проезжая мимо, отдают честь не кланяющемуся человеку в студенческой форме (Арцыбашев). Нить Государя, связующая его с подданным, не порывается и в отсутствие его (портреты, молитвы о Государе, «Зерцало», Гимн, поголовное отдание чести в войсках, дворцы, почтовые марки, царские ложи в театрах, формы свиты, оклики экипажей, и многое другое, рассеянное по всей жизни монархической страны). Дело не обстоит так, что человек, всю жизнь не видавший своего Государя непосредственно, прожил «в отрыве» от него. В пространстве встреча двух людей, может быть, и не осуществилась, но нити правосознания имеют нематериальную природу и живут незримо и неосязаемо: они не прекращаются оттого, что остаются без настоящего жизненного напряжения, и не теряют своего бытия оттого, что о них не думают. Ведь солнце светит и из-за облаков, и есть немало людей, которые трудно переносят лучи солнца без всяких покровов. И тем не менее солнце, с которым народное сознание так охотно сравнивает Государя, светит и через облака; оно сохраняет в своей власти и ночную спящую природу.

Поэтому надо признать, что в служении Государя нет «перерывов»: в каждую минуту своей жизни он несет все бремя своего служения и своей ответственности. С раннего детства он должен принять всю «нагрузку» своих подготовительных работ, занятий и изучений, независимо от того, что его, может быть, привлекают совсем другие предметы. С раннего детства воспитатели будут вырабатывать в нем ту всезаинтересованную наблюдательность, ту особую милостивую любезность, тот находчивый такт, которые необходимы ему в соответствии с его призванием. Он представляет собою начало национального единения, синтеза, органического центра, в котором все должно сходиться и примиренно сочетаться. Поэтому, ему необходим особый диапазон видения, особый горизонт далекого расстояния и особое искусство интенсивного сращения, которое нуждается в живой активности и неутомимой проницательности. Без этой проницательности он не будет узнавать и выделять лучших людей: его окружат люди вкрадчивые, люди льстивые, люди «забавники» и «анекдотчики», опытные симулянты, порочные актеры, карьеристы.

Звание Государя, его обязанности и служение требуют от него, далее, памяти, но не механической, а органической, а также творческого воображения, в тишине выращивающего новые «плоды», новые планы и преобразования. Понятно, что это дело посягает на всю его личную жизнь, вовлекая ее в себя целиком.

Поэтому Государю естественно и необходимо приучить себя к тому, что просто «личной» жизни, «частной» жизни, как таковой, которая «никого, кроме него, не касается», у него – нет и не будет. Можно было сказать, что Государи проводят свою жизнь как бы в большом стеклянном помещении, стены, пол и потолок которого состоят из огромных увеличительных стекол, так что весь народ все время смотрит в эти стекла, видит все – и излишнее, и ненужное, и нередко, наоборот, не видит самого главного; и всегда остается готов к всевозможным пересудам и кривотолкам. Личная жизнь Государя есть во всем и всегда достояние его народа: ее нельзя выделить из этого великого исторического потока, невозможно объявить ее «безразличной» во всенародном масштабе. Сказать, «что до этого никому нет дела», значит высказать неверное и совершить целый ряд ошибок в жизни.

Тот бесчеловечный разврат, которому предавался на Капри кесарь Тиверий, был, конечно, проявлением его «личной жизни», но в то же время он составлял центральное гноище всенародного римского существования. Личный уклад характера голландско-английского короля Георга III навеки вписан в историю английского народа. Милостивый Царь Алексей Михайлович строил милосердие своего народа; Петр Великий творил своею храбростью, волею и предвидением русскую национальную стратегию; личная жизнь Императрицы Екатерины II Алексеевны органически-политически отражалась на жизни и судьбе ее народа. Личная жизнь праведника Марка Аврелия разливала вокруг себя чистоту и духовное благоухание.

И так – везде, всегда и во всем. А это означает, что духовная и политическая ответственность Государя всеобъемлюща и непрерывна. Все, касающееся Государя лично и его семьи, все есть достояние его народа, все входит в ореол его государственного облика, или, наоборот, в затемнение и искажение его обличия. Низкие уличные компании роняли императора Нерона. Византия знала гнусных временщиков, одно появление коих у трона уже губило престол. Монарх есть вечный центр всенародного внимания; на тысячах незаметных путей каждое слово его, каждое деяние его передается во все стороны, как любопытная или даже драгоценная новость, как нечто подлежащее обсуждению, а может быть, и подражанию, как своего рода событие дня или образец. И таким образом, вся частная и личная жизнь Государя остается органически включенной в его публичное служение.

Чтобы удостовериться в этом, достаточно только дать себе хотя бы приблизительный отчет в том, какое количество духовных, политических, дипломатических и иных бестактностей каждому Государю приходится выслушивать и отражать и, отражая, обезвреживать… Какая находчивость ему необходима, какая ширина воззрений, какая снисходительность и благородная доброта!.. А между тем каждый неосторожный ответ рискует породить вредные толки и пересуды.

Так, например, на съезде русских зарубежных писателей в Белграде Зинаида Гиппиус сочла приличным, сидя за ужином рядом с рыцарственным Королем Югославии Александром I и кокетливо поигрывая своим пресловутым лорнетом, задать ему вопрос: «А скажите, Король, Вы в самом деле стоите за монархию?»… Сколько раз представители итальянской аристократии являлись в эпоху Муссолини к королю Италии Виктору Эммануилу изливать свои антифашистские чувства и никак не хотели понять, почему он выслушивал их молча и только в конце аудиенции давал понять, что наговорено «troppo molto»… А ведь есть и неосторожные ответы, которые могут прямо погубить Государя…

С другой стороны, какие обширные возможности открывают перед Государем его сердечная чуткость и творческий такт в непосредственной жизни, особенно в силу присущей придворным подражательности. Простого внимания и сочувствия Государя бывает достаточно, чтобы выручить и поставить на ноги порядочного человека… Государь, как благотворитель, как покровитель литературы и искусства, как утешитель страдающих, как источник справедливости и заслуженных наград имеет перед собою необозримое поле для добрых дел. И его благородное сердце не может не обретать в этом тихих радостей.

Ввиду всего этого надо признать, что Государь, усвоивший свое призвание и всю полноту своей ответственности, начинает чувствовать себя пленником, а нередко и мучеником своего престола. Он всю жизнь призван жить не по своему вкусу, желанию и выбору, а по зову трона, то подготовляя себя к будущему, то проницая данные обстоятельства и предстоящих людей, то жертвуя всем, главным и любимым, то заставляя себя превозмогать во имя своего народа сущую муку жизни, от которой ему нельзя отказаться.

Имея это в виду, нетрудно понять, что у Государя, стоящего перед престолом, отдающего себе полный и ясный отчет в своей ответственности и не чующего в себе призвания к власти, могут быть часы, дни и годы, когда он будет мечтать о неприятии трона, об освобождении своей личности и своей частной жизни от этого плена и мученичества; в особенности, если ожидающий его трон окружен дурными, низкими и развратными людьми. В этой связи нельзя не вспомнить замечательного и глубоко прочувствованного письма Великого Князя Александра Павловича, которое он написал 10 мая 1796 года своему другу Виктору Павловичу Кочубею.

«Да, милый друг, повторю снова: мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями; а между тем, они занимают здесь высшие места, как напр., 3…, П… Б…, оба С…, М… и множество других, которых не стоит даже называть, и которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед тем, кого боятся. Одним словом, мой любезный друг, я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом… Знаю, что вы осудите меня, но не могу поступить иначе, потому что покой совести ставлю первым для себя законом, а могла ли бы она оставаться спокойною, если бы я взялся за дело не по моим силам?»…

Кто раз вчувствуется и вдумается в Государево дело и призвание, тот убедится в жертвенности его служения. Дело обстоит совсем не так, что его ждет участь, исполненная развлечений, наслаждений и всяческих самоугождений, как воображают иные легкомысленные авантюристы, честолюбцы и завистники. Должно прямо признать, что чем ближе сам претендент на престол к такому воззрению, тем менее он разумеет свое призвание, тем менее он вообще способен стать Государем, тем более он исказит свое служение и навредит своему народу. Напротив, Государь должен быть готов пожертвовать всеми своими силами, своим досугом, своими пристрастиями, своим личным счастьем (в любви и браке), своим здоровьем и своей жизнью. Великий прообраз этого дан в истории всеми воистину великими монархами, особенно же Петром Первым. Государь, вступая на престол, становится не просто властелином, но пленником и мучеником своей власти. Так разумел это дело и Император Николай Павлович, отвечая своей матери Императрице Марии Федоровне при приятии престола от Константина Павловича: «Это еще вопрос, которую из двух жертв в этом случае должно считать выше – со стороны ли отказывающегося или со стороны принимающего…» – Достаточно помыслить о том, сколь великое число монархов пало от руки убийц, чтобы погасить раз навсегда завистливые разговоры о привилегиях Государя и его звания и увидеть все это по-новому, из глубины и в верном величии.

О государственной форме

Этот сложный и очень ответственный вопрос надо ставить с осторожностью и с полной непредвзятостью мысли.

Прежде всего: государственная форма есть не «отвлеченное понятие» и не «политическая схема», безразличный к жизни народов, а строй жизни и живая организация народа. Необходимо, чтобы народ понимал свой жизненный строй; чтобы он умел – именно «так» – организовываться; чтобы он уважал законы этого строя и вкладывал свою волю в эту организацию. Иными словами: именно живое правосознание народа дает государственной форме осуществление, жизнь и силу; так, что государственная форма зависит прежде всего от уровня народного правосознания, от исторического нажитого народом политического опыта, от силы его воли и от его национального характера.

Нелепо сажать за шахматы человека, не понимающего игры и ее правил, не умеющего задумать план партии, не желающего вложить в игру свою мысль и свою волю.

Спортивная дружина, не сыгравшаяся в футбол, провалит состязание.

Суворов готовил каждое сражение, разъясняя солдатам ход и смысл предстоящей операции; и именно благодаря этому он выигрывал бой за боем.

Так и в политической жизни: она делается живыми людьми, их патриотической любовью, их государственным пониманием, их характером, их чувством долга, их организационными навыками, их уважением к закону. Все это надо воспитать. Нелепо вводить в стране государственную форму, не считаясь с уровнем и с навыками народного правосознания.

Далее, государственная форма должна считаться с территориальными размерами страны и с численностью ее населения. В республике Сан-Марино (59 квадрат. километров, 9000 жителей!) исполнительная власть доселе принадлежит двум «капитанам», избираемым «Большим Советом» (парламентом) на 6 месяцев, причем один из них обыкновенно выбирается из пришлых иностранцев… Некоторые, совсем маленькие кантоны Швейцарии доселе собирают раз в год свое «однодневное вече» – на площади, и, в случае дождя, – под зонтами… Уже в большинстве остальных кантонов Швейцарии – это невозможно.

Далее, государственная форма должна считаться с климатом и с природою страны. Суровый климат затрудняет всю организацию народа, все сношения, все управление: природа влияет на характер людей, на продовольствие страны, на ее промышленность; она определяет ее географические и стратегические границы, ее оборону, характер и обилие ее войн. Все это должно быть учтено в государственной форме.

Многонациональный состав населения предъявляет к государственной форме свои требования. Он может стать фактором распада и привести к гибельным гражданским войнам. Но эта опасность может быть и преодолена: природой страны и горным свободолюбием солидаризирующихся народов (Швейцария); они же долгим и свободным эмигрантским отбором, заокеанским положением страны и торгово-промышленным характером государства (Соединенные Штаты); или же – наконец – религиозно-культурным преобладанием и успешным политическим водительством численно сильнейшего племени, если оно отличается настоящей уживчивостью и добротой (Россия).

Выводы:

– Каждый народ и каждая страна есть живая индивидуальность со своими особыми данными, со своей неповторимой историей, душой и природой.

Каждому народу причитается поэтому своя, особая, индивидуальная государственная форма и конституция, соответствующая ему и только ему. Нет одинаковых народов и не должно быть одинаковых форм и конституций. Слепое заимствование и подражание нелепо, опасно и может стать гибельным.

Растения требуют индивидуального ухода. Животные в зоологическом саду имеют – по их роду и виду – индивидуальные режимы. Даже людям шьют платье по мерке… Откуда же эта нелепая идея, будто государственное устройство можно переносить механическим заимствованием из страны в страну? Откуда это наивное представление, что своеобразнейшая английская государственность, выношенная веками в своеобразной стране (смешение кровей! остров! море! климат! история!) своеобразнейшим народом (характер! темперамент! правосознание! культура!) – может воспроизводиться любым народом с любым правосознанием и характером, в любой стране любого размера и с любым климатом!? Можно поистине подумать, что образованные политики совсем не читали – ни Аристотеля, ни Макиавелли, ни Монтескье, ни Бокля…

Какое же политическое верхоглядство нужно для того, чтобы навязывать всем народам государственную форму монархии, даже и тем, у которых нет и тени монархического правосознания (напр., Соединенным Штатам, Швейцарии или бунтовщической Мексике, – где Император Максимилиан был убит восставшими республиканцами через три года по воцарении в 1867 г.)?! Однако не столь же ли безответственно – загонять в республиканскую форму жизнь народа, выносившего в долгие века монархическое правосознание (напр., Англию, Германию, Испанию, Сербию и Россию)?! Какое политическое доктринерство нужно было для того, чтобы в 1917 году сочинять в России некую сверхдемократическую, сверхреспубликанскую, сверхфедеративную конституцию и повергать Россию с ее наииндивидуальнейшей историей, душой и природой в хаос бессмысленного и бестолкового распада, который только и мог закончиться тиранией бессовестных интернационалистов! Сколь прав был один из составителей избирательного закона в учредительное собрание, говоривший через три года (1920) с горем и ужасом: «О чем мы тогда думали?! Что мы делали? Ведь это был просто психоз! Мы стремились превзойти в демократичности все известные конституции – и погубили все!..» К сожалению, этому умному, честному и мужественному патриоту, погибшему вскоре после того в советской тюрьме, нисколько не подражают эмигрантские политики…

Ныне почти все эмигрантские партии, следуя по прежнему собственному политическому доктринерству и нашептам своих интернациональных «покровителей», снова требуют для России – демократической, федеративной республики. Они знают, что вышло из «однодневного» учредительного собрания в 1917 году; они знают, что с тех пор русских людей обобрали до нищеты, стараясь превратить их в рабов; они знают, что их в течение тридцати лет лишали всякой верной осведомленности во внутренних и внешних делах и превращали в политических слепцов; они знают, что русских людей систематически отучали от всякого самостоятельного знания, суждения и понимания, от независимого труда и от личной ответственности; что их тридцать лет унижали, разрушали их веру и все духовные и нравственные основы жизни, приучая их к голодной продажности и гнусному взаимнодоносительству… Они знают все это и считают это подходящим условием для немедленного введения демократической республики…

Чего же можно ждать от осуществления этих программ, кроме новых всенародных бедствий?

Пройдут годы национального опамятования, оседания, успокоения, уразумения, осведомления, восстановления элементарного правосознания, возврата к частной собственности, к началам чести и честности, к личной ответственности и лояльности, к чувству собственного достоинства, к неподкупности и самостоятельной мысли, – прежде, чем русский народ будет в состоянии произвести осмысленные и не погибельные политические выборы. А до тех пор его может повести только национальная, патриотическая, отнюдь не тоталитарная, но авторитарная – воспитывающая и возрождающая – диктатура.

Править должны лучшие

Первое, что мы должны сделать при обсуждении устройства русского государства, это стряхнуть с себя гипноз политических формул и лозунгов. Предоставим «верующим» демократам – веровать в необходимость и спасительность этого режима и освободим себя для беспристрастного наблюдения и опытного исследования. И еще: предоставим людям, ищущим успеха у толпы, поносить «аристократов» или совсем обходить молчанием идею аристократии как якобы «реакционную», «контрреволюционную», «старорежимную» и т. д. Когда мы думаем о грядущей России, то мы должны быть свободны, совершенно свободны от боязни кому-то не угодить и от кого-то получить «осуждение», будь то западноевропейцы или свои, доморощенные – леворадикалы или праворадикалы. Мы повинны Богу и России – правдой, а если она кому-нибудь не нравится, то тем хуже для него.

Обычно «демократию», как правление людей «излюбленных» и выбранных народом, и «аристократию», как правление людей «наследственно привилегированных» – противопоставляют друг другу. Это есть ошибка, которую надо понять и отвергнуть. Она есть порождение политических страстей, демагогии и ожесточения. Править государством должны лучшие люди страны, а народ нередко выбирает не лучших, а угодных ему льстецов и волнующих его бессовестных демагогов. Править государством должны именно лучшие, а они нередко выходят из государственно воспитанных и через поколения образованных слоев народа. Демократия заслуживает признания и поддержки лишь постольку, поскольку она осуществляет подлинную аристократию (т. е. выделяет кверху лучших людей); а аристократия не вырождается и не вредит государству именно постольку, поскольку в ее состав вступают подлинно – лучшие силы народа.

Убедимся в этом.

«Аристос» значит по-гречески «лучший». Не «самый богатый», не «самый родовитый», не «самый влиятельный», не «самый ловкий и пронырливый, не привилегированный, не старший возрастом. Но именно – лучший: искренний патриот, государственно мыслящий, политически опытный, человек чести и ответственности, жертвенный, умный, волевой, организационно даровитый, дальнозоркий и образованный. Можно было бы добавить к этому и другие качества, напр., храбрый, сердечный; но трудно отбросить хотя бы одно из перечисленных и отнести к «лучшим» человека жадного, продажного, интернационалиста, бесчестного, лишенного государственного разума и опыта, безвольного глупца, организационного растеряху или наивного невежду. Именно лучшие должны править во всех государствах и при всех режимах. Всякий режим плох, если при нем правят худшие. Нелепо и противоестественно говорить: «Мы требуем демократии, хотя бы в ней выбирались, выдвигались и правили безвольные глупцы, продажные невежды, бесчестные растеряхи и тому подобный социальный отброс». Наоборот, необходимо и верно ответить: «Демократия, не умеющая выделить лучших, не оправдывает себя; она губит народ и государство и должна пасть». Безумно вводить в стране демократию, чтобы погубить государство и народ, как сделали в России в 1917 году. А к чему ведет правление подлинно худших людей, это русские люди испытывают на себе уже тридцать второй год… Суровая школа!

Можно было бы назвать наше требование политической аксиомой (т. е. истиной самоочевидной): править должны лучшие. В жизненном распознавании этих лучших людей можно ошибаться, можно соглашаться и не соглашаться в оценке их, но задача их выделения бесспорна и основоположна. Можно было бы выразить это в виде лозунга: дорогу честным и умным патриотам! Дорогу им – независимо от того, принадлежат они к какому-нибудь сословию, классу, к какой-нибудь партии, или нет! Важно качество человека: его политическая ценность и его политическое воление; и не важно его происхождение, его профессия, его классовая и партийная принадлежность. Важна его нравственная и умственная мощь, а не его предки; важна его верность родине, существенно направление его воли, а не его партийный билет. Партийность (всякая партийность!) не удостоверяет качества человека, а только подменяет или заслоняет его. А качество человека – первее всего и драгоценнее всего.

Поэтому всякие выборы должны иметь в виду единую, главную и необходимую цель: выделение качественно лучших сынов народа и поручение им политического дела. Глупо и слепо прельщаться демагогами, которые, прикрывшись партийным ярлыком, яростно отстаивают интерес какого-нибудь класса, сословия, национального меньшинства, территориального округа или же попросту – свой собственный!

Во-первых, потому, что государственное дело ищет единого, общего, всенародного интереса, а не частных вожделений; и демагог, разжигающей страсти именно в сторону частных вожделений, открыто свидетельствует о своей политической негодности: он является фальсификатором в политике; он подобен цыгану, выхваляющему подменно-поддельную лошадь; по отношению к наивному и доверчивому народу он выступает в качестве развратителя детей, строящего свое благополучие на подтасовке и лжи.

Во-вторых, потому, что самая его демагогия свидетельствует о его качественной несостоятельности: он разжигает страсти, чтобы выдвинуться и погубить государственное дело, превращая его в лучшем случае в дело частного вожделения, а в худшем случае – в дело своей личной корысти.

Россия может спастись только выделением лучших людей, отстаивающих не партийный и не классовый, а всенародный интерес. На этом все должны согласиться и сосредоточиться. Это надо разъяснить самому русскому народу прежде всего. Для этого должны быть приняты все меры, как то: освобождение народа от всех и всяких партий; введение голосования по округам с выставлением персональных, лично всем известных кандидатур; и, главное, выработка особого вида конкурирующего сотрудничества в нахождении и выдвижении лучших людей – сотрудничества государственного центра с избирателями. Это предложение будет обосновано и изложено в дальнейших выпусках Наших Задач.

Демократические выборы являются лишь условно целесообразным средством для безусловно верной цели (отбор лучших). Если такая цель и такое средство сталкиваются, то условное средство должно уступить безусловной цели. Требование, чтобы правили лучшие, относится к самому естеству, к самой идее государства; строй, при котором у власти водворятся худшие, будет жизненно обречен и рухнет рано или поздно, с большим или меньшим позором. Всякое государство призвано быть аристократией в нашем смысле слова: и монархическое и диктаториальное, и демократическое; и можно было бы сказать с уверенностью, что если бы исторически законные государства были на политической высоте, то они извлекали бы этих подлинно лучших из всех слоев населения; и тогда профессиональным революционерам нечего было бы делать на свете!

Поэтому вопрос «всенародных выборов» (по четырехчленной формуле – всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право) есть вопрос средства, а не высшей непререкаемой цели или догмы. Это средство может в одном государстве и в одну эпоху оказаться целесообразным, а в другой стране и в другую эпоху нецелесообразным. Ребячливо веровать в это средство, как в политическую «панацею». Совсем не всякий народ и не всегда способен выделить к власти лучших при помощи таких выборов. Вопрос надо поставить иначе: какой народ и когда, при каком размере государства, при каком уровне религиозности, нравственности, правосознания, образования и имущественного благосостояния, при какой системе выборов, в спокойные или бурные периоды жизни – действительно разрешал эту задачу успешно?

Спросим поэтому: какие основания имеют современные эмигрантские демократические партии для того, чтобы считать, что русский народ, после всеразлагающей, духоопустошительной и развращающей всякое правосознание эпохи коммунизма, после водворения в стране повальной нищеты (разбогатевшие совкарьеристы не в счет!), после тридцатидвухлетнего рабства, после отвычки от самостоятельного мышления, после полной и застарелой неосведомленности в вопросах политики, хозяйства и дипломатии, после укоренившейся привычки бояться, воровать, промышлять доносами и спасать свою жизнь пресмыкательством, сумет осуществить такие выборы? Если у них имеются серьезные основания, то не следует их замалчивать; а если их нет, а есть обратные основания, то к чему безответственное программное пустословие?

Россия нуждается в такой системе выборов, которая дала бы ей верный способ найти и выделить своих подлинно лучших людей к власти. В этих выборах лучших людей не могут и не должны участвовать члены интернациональной партии, заведомые губители и палачи русского народа, «нырнувшие» коммунисты, перекрасившиеся предатели и т. д. А это означает, что эти выборы не могут быть ни всеобщими, ни прямыми. Лучших людей могут найти только те, которые не утратили чести и совести, те, которые страдали, а не те, которые пытали страдальцев. Иначе Россия будет опять отдана во власть политической черни, которая из красной черни перекрасится в черную чернь, чтобы создать новый тоталитаризм, новую каторгу и новое разложение. Избави нас Бог от этого!

России необходима свобода

Кто любит Россию, тот должен желать для нее свободы; прежде всего свободы для самой России, как государства, ее международной независимости, ее державной самостоятельности; далее – свободы для России, как национального, хотя и многочленного единства, т. е. творческой нестесненности, любовного взращивания русской и всех других российски-нерусских национальных культур; и, наконец, – свободы для русских людей, как множества духовных и хозяйственных личностей, свободы для всех нас, как живых субъектов права: свободы веры, искания правды, творчества, труда и собственности.

Это требование свободы есть основное, неоспоримое, аксиоматическое… Его необходимо продумать и прочувствовать до конца. Его необходимо принять духом и волею, чтобы уже не колебаться. Грядущая Россия должна быть свободна и будет свободна. Отвергающий эту аксиому жизни будет готовить и ей и нам всем, и нашим детям и внукам – распад, соблазн и порабощение. Спорить здесь можно не о самой свободе, а лишь о мере ее и о формах ее политического и хозяйственного осуществления.

Необходимо прежде всего признать, что старый спор между «либералами» и «антилибералами» потерял свой былой смысл и обновился. За последние десятилетия в мире совершились события, которые сделали этот спор устаревшим. Впервые за всю свою историю мир увидел тоталитарное государство и испытал, что значит лишиться всякой свободы; он увидел и понял, что такой строй восстает и против Бога, и против всех законов созданной им природы; что он превращает человека – не то в раба, не то в машину; что такой строй служит делу дьявола и что он поэтому обречен и гибелен!

В результате этого спор о свободе передвинулся и углубился. Оказалось, что он вращался на поверхности жизни и касался всего лишь некоторых отдельных видов личной свободы, о мере и о формах которой можно спорить и теперь, разрешая этот спорный вопрос различно в разных странах, ибо и здесь, как во всех человеческих делах, нет единого, спасительного рецепта для всех времен и народов.

Оказалось, что либералы не предусмотрели, что крайняя или несвоевременно и неуместно предоставленная свобода ведет к разнузданию и порабощению; они не предугадали, что человек, не созревший для свободы, может злоупотребить ею в разнуздании и продать ее за личный или классовый интерес, за частный прибыток; что в мире встанут поработители, которым он и отдастся в рабство; они сумеют зажать разнуздавшихся, извести людей чести и совести, сорганизовать злых, заставить своих новых рабов служить себе за страх пуще, чем за совесть, – и тогда посягнуть на порабощение и всех остальных народов всего мира. Либералы с ужасом поняли, что они хотели совсем иного: они готовились к идиллии, а настал разврат… И даже самые крайние либералы, – анархисты, – с отвращением увидели безобразное буйство черни и живой ад тоталитарного коммунизма (князь Петр Кропоткин). Но было уже поздно. Безмерная свобода есть или ребяческая мечта, или соблазн дьявола, а в жизни – то и другое вместе. Зло скрывается совсем не «в принуждении» и не в «государственности», как проповедовал Лев Толстой, а в безбожной и злой человеческой воле, которой безумно предоставлять «свободу». И потому всякая свобода должна иметь свою меру и форму, и притом у каждого народа – свою особую…

С другой стороны, оказалось, что противники либерализма гораздо вернее предвидели опасности разнуздания и тирании; но и они отрицали только известные виды свободы, которые они считали развращающими и опасными. Они и не думали отвергать всякую свободу и всю свободу, но всегда разумели человека, как существо самостоятельное, призванное к внутреннему (духовному) самоуправлению и самодеятельности. Уже дохристианское римское право, выговорившее парадоксальное утверждение – «раб есть вещь», не сумело и не захотело проводить в жизнь это духовно противоестественное обобщение и постоянно отступало от него в сторону права и свободы. А после торжества Христианства, с его учением о личной, нравственно ответственной и бессмертной душе, человек явился нам живым и творческим центром нравственной самодеятельности. Самые последовательные антилибералы, вроде английского философа Гоббса – начинали с человеческой самодеятельности и свободы, пытаясь примирить и уравновесить множество состязающихся личных центров, не угашая их жизни и творчества; и никто не думал о возможности или желательности коммунистического бедлама.

Итак, новейшее тоталитарное государство явилось великим потрясением и для сторонников политической свободы, и для их противников. Этого исхода, такой развязки – никто не ожидал. Перед таким финалом старые споры потеряли свой смысл и ныне весь вопрос должен быть поставлен и разрешен заново.

Историческое наказание было очень сурово и наставительно: кто не дорожит свободой, этим Божьим благом, – кто злоупотребляет им или торгует им, – тот лишается его, лишается целиком, до конца, до погибели, чтобы другие на его примере научились ценить его… Мы имели в дореволюционной России: свободу веры, исследования, слова, печати, труда, собственности, неполную свободу союзов, свободные выборы в законодательное собрание, чрезвычайно разветвленное и всестороннее общественное самоуправление, – и роптали… И только тогда, когда пришла настоящая полная несвобода, – цельная до конца, до погибели, – тогда мы поняли, сколь свободны мы были в Императорской России и чего мы лишились… – не «мы, русская буржуазия» и не «мы, русская интеллигенция», – а мы, русский народ всех званий, сословий и племен…

Ибо все утратили все.

Русские люди роптали на то, что недостаточно ограждены права личности – казалось бы, следовало им совершенствовать в стране соответствующие законы и порядки, ибо огражденность личных прав ни в одной стране не сваливалась с неба, но они «уверовали» в революцию, которая впервые «все даст и устроит»; а революция отвергла личность и совсем отменила и попрала ее права. Русские люди тянули к экспроприации и социализации земель, – одни хотели получить чужое в неограниченном количестве и даром, – другие «уверовали», будто русский мужик только и мечтает о том, чтобы ему ничего не принадлежало, а только – все общине; а революция отняла все у всех, погасила частную собственность и ввела вожделенный «социализм». Русские люди роптали на государственную цензуру: «пусть всякий пишет, кто во что горазд и пусть ему никто не мешает»; за эту глупую и наивную безмерность история подарила им коммунистическую монополию мысли, слова, печати и преподавания. Русские люди отходили от своей Церкви и не участвовали в ее жизни, а о духовенстве рассказывали друг другу плоские анекдоты; и вот дьявол истории поднял вихрь, безбожия, гонений и кощунств.

Тогда русский народ понял, что он был свободен и стал рабом; что Императорская Россия никогда не стремилась создать тоталитарный режим; что Россия при Государях строилась совсем не полицейским гнетом, как писали тогда радикальные газетчики, а национальным самоуправлением.

Только совсем неосведомленные и зложелательные иностранцы, да теперь свои доморощенные клеветники без стыда и совести – могут говорить о «деспотическом строе» или о «народном рабстве» в России применительно к ХХ веку. Со стороны иностранцев это до известной степени понятно: они не понимают, что самое пространство всегда требовало в России децентрализации и самоуправления; что опасность анархии всегда была в России больше, чем возможность авторитарного зажима; что самое дыхание Православной Церкви обеспечивало нам признание личного начала и вовлечение сердца в строительство государства; что наши многоплеменность, многоязычность и многоверие – делали у нас самоуправление неискоренимым; что самые властные русские Государи, как Петер Великий, заботились больше всего о том, чтобы поднять народную самодеятельность; что самый консервативный русский Царь, Николай Павлович, систематически подготовлял освобождение крестьян и прямо называл крепостное право «началом зла». Иностранцы не знают Россию, меряют ее своим маленьким аршинчиком и потому ошибаются. Другое дело – доморощенные поносители, которые и теперь еще имеют бесстыдство писать о России как о «каторжной империи», которая якобы держалась «похотью власти» и «радостью унижения слабых» (смотри статью пресловутого Федотова в 16-й книжке «Нового Журнала»).

Скажем же однажды сами себе: культура законности и свободы бесспорно нуждалась в России в дальнейшем совершенствовании, но к началу ХХ века русский народ имел в основном посильную для него свободу, которую он утратил целиком при Советах. При Императоре Николае II народная самодеятельность в России непрерывно крепла и росла: и в расцвет Земств и Городов, и в трудах Государственной Думы, и в движении за восстановление Православной Соборности, и в личной земельной собственности Столыпина, и в росте кооперации, и в движении за свободные рабочие союзы, и просто в нестесняемой правительством культурной инициативе самого населения на всех поприщах жизни. Словом: России грозило не «самодержавие трона», а разнуздание народа, над которым работали революционные партии; опасность лежала совсем не в «деспотическом режиме», а в неукрепленности массового правосознания; страшна была не реакция, а революция…

После революционного порабощения русский народ, может быть, поймет, что он жил доселе не в рабстве, а в свободе; что свобода есть неотъемлемое право человека на законно урегулированную самодеятельность, но отнюдь не право на революцию или на грабеж; что свобода всегда будет иметь свои законные пределы; что у разных народов мера свободы бывает различна и что она зависит от укорененности и не соблазнимости общенародного правосознания.

Мы не сомневаемся: Россия вернет себе свободу, укрепит ее и приучит свой народ к свободной лояльности. Но в дьявольской школе тоталитарного коммунизма она научится ценить свободу, не злоупотреблять ею, не торговать ею и стойко блюсти ее законные пределы.

Обоснование свободы

Человеку подобает свобода в силу двух оснований: 1) в силу того, что он есть живой организм; 2) в силу того, что он есть живой дух.

1. Всякий живой организм (от растения до человека) есть самостоятельное существо, со своею внутреннею, таинственною самодеятельностью и особым жизненным инстинктом. На эту инстинктивную самодеятельность можно оказать снаружи известное влияние (например, поливкой, удобрением и прививкой у растений; кормом, усовершенствованием породы и лечением у животных; питанием, лечением, словом, духовным воспитанием у людей); но подавить, пресечь или отменить ее невозможно ничем. Организм живет сам по своим внутренним законам. Изучая эти законы, вплетаясь в них и комбинируя их, можно до известной степени направлять жизнь организма, но погасить его самодеятельность можно, только прекратив его существование. В этом и состоит естественная свобода человека: он от природы самодеятелен, он строит себя сам – в здоровье и в болезни, в потребностях и в отвращениях, в питании и труде, в любви и размножении. Его инстинкту присуща внутренняя целесообразность, которую необходимо признавать, поощрять, духовно воспитывать (дисциплина) и устраивать в свободе. Заменить эту самодеятельность нечем: этого нельзя достигнуть ни гипнозом, ни приказом, ни страхом. Все подобные попытки обречены на жизненную неудачу, на уродование организма, на ослабление его функций и на унижение его души и духа. Коммунисты пытались это сделать: как материалисты, они приравнивали человека – машине и ставили его в положение «робота» или раба. Они отняли у него собственность, свободную хозяйственную инициативу, свободу труда и свободу предметного суждения. В ответ на это человек как бы отвлек свой инстинкт от коллективного сектора жизни, от коллективной собственности, от коллективной инициативы, от коммунистического труда и коммунистического общественного мнения. Творческий инстинкт спрятался и ушел в себя: он сосредоточился на частном секторе жизни и предал коммунистическое хозяйство и коммунистическую культуру на изуродование, расхищение и вырождение. Вот почему коммунистический транспорт разваливается, совсем дома не стоят, коллективная земля не родит, колхозная корова не телится, а уровень коммунистического образования неудержимо падает: у человеческого организма отняли свободную самодеятельность и инстинкт его вышел из жизни. В грядущей России это должно быть исправлено и восстановлено: личный творческий инстинкт человека должен быть признан, поощрен, духовно дисциплинирован и устроен в свободе. Русский человек опять получит доступ к частной собственности: он будет иметь свободу труда и свободу предметного суждения. И вся Россия быстро возродится и зацветет.