Часть 2. Не пугайте меня, я еще ничего вам не сказал

Введение

В первой части книги проблемы пациентов только обозначались. Это всегда вызывает интерес у широкой аудитории, но не раскрывает того, как эти проблемы манифестируются в рассказах пациентов и что происходит в самом терапевтическом процессе. Эти рассказы отличаются большой неопределенностью, так как сущность их проблем в большинстве случаев не только не осознается пациентами, но нередко вообще им неизвестна — у них для этого просто недостаточно знаний. Такой же недостаточностью, но уже не знаний, а опыта, иногда страдают и коллеги, начиная свою практику. Несмотря на то, что, как правило, к этому периоду они уже много знают о «строении» психики, сознания и бессознательного, основных вариантах переноса, о сопротивлениях, психологических защитах и т. д., они только начинают сталкиваться с реальными проявлениями этих феноменов. И по собственному опыту мне известно, как непросто объединить эти теоретические знания с их практической реализацией. Поэтому вторая часть этой маленькой книги будет посвящена тому, как все обозначенные выше феноменологии проявляются в речи пациентов и как мы, терапевты, можем и должны их опознавать и использовать в интересах разрешения внутриличностных или межличностных проблем и конфликтов тех, кто обращается за помощью.

Пропала собака

Как это нередко случается и в жизни, в терапии мы также сталкиваемся с «парными» случаями. На первый взгляд они кажутся почти одинаковыми, но на самом деле у нас не бывает аналогичных случаев. Каждый глубоко индивидуален, так же как и лежащие в их основе события индивидуальной истории и обстоятельства личной жизни, фактически — начиная от рождения и до прихода в кабинет психотерапевта.

Первый случай инцеста был изложен мной предельно кратко и преимущественно в описательном варианте, и на это были определенные причины. Второй — включает практически без изменений весь материал нескольких ключевых сессий.

В использовании материала этой пациентки у меня гораздо больше свободы — она уже почти 15 лет живет в другой стране и носит другую (по ее определению — «сильно нерусскую») фамилию. Последний раз, когда мы говорили по телефону, несколько лет назад, она сказала, что здесь у нее уже никого не осталось и она не только не собирается возвращаться на родину, но даже начала забывать родной язык. И для этого жизненного сценария, как читатель увидит далее, были реальные основания.

Я не буду давать к этому материалу каких-либо дополнительных комментариев — они в основном уже сделаны в главе «Соблазненная дочь». Тем не менее, отмечу, что интерпретация событий пациенткой в этом случае имела существенную специфику, с учетом которой любой специалист легко сделает адекватные выводы. Чтобы не углубляться в историю ее семьи и ограничиться только актуальной ситуацией на момент ее появления в моем кабинете, стоит прояснить одно существенное обстоятельство— для этой пациентки секс и бизнес были органически связаны с самого раннего детства.

Для представления этого материала есть еще одна причина. Мне хорошо известно чувство тревоги и даже растерянности, которое возникает у специалистов при первом столкновении с такими ситуациями. Но я надеюсь, что после ознакомления с этим текстом встреча с подобной трагической проблемой уже не будет новой, а ее восприятие не будет настолько травматичным для моих коллег, как это не раз случалось со мной в начале практики. Сделаю еще одно примечание. Две моих пациентки (уже в достаточно зрелом возрасте) пытались рассказать об аналогичных ситуациях своим лечащим врачам, но те почему-то рекомендовали им обратиться или к психиатрам, или к сексопатологам. Надеюсь, что эта публикация будет полезной и для врачей общей практики и позволит им давать более адекватные рекомендации своим пациентам.

Эту пациентку мне никто не направлял, и встреча с ней была совершенно случайной. Мы познакомились на Мальте. Я сидел в кафе и что-то писал на компьютере, когда ко мне подошла не просто высокая, а очень крупная блондинка и, слегка наклонившись, чтобы не задевать головой солнцезащитный зонт, спросила: «Вы, вероятно, русский?». Я уже привык, что наших опознают практически везде с первого взгляда, как пояснил мне когда-то один англичанин — по «всегда озабоченному выражению лица», — и легко согласился с моей визави. Спросив разрешения присесть рядом, моя новая знакомая пояснила свое заключение немного иначе— «это Мальта, и здесь не принято работать в кафе, а русские — вечно в делах». Точнее, она сказала, что «мальки» не работают в кафе. Я уже слышал это российское определение мальтийцев от экскурсовода, когда в музее нам показывали их рыцарские доспехи — я далеко не гигант, но доспехи были мне «под мышку», а ей — они бы пришлись чуть выше талии. В процессе беседы оказалось, что мы земляки — оба из Питера, правда, она там последнее время бывала не часто («Приходилось много разъезжать по миру, семейный бизнес…»). Мы обменялись визитками, и на этом наше знакомство могло бы окончиться, но месяца через два она позвонила, и затем около 3-х лет продолжался ее анализ, преимущественно по телефону.

Это очень неудобно для терапевта, и, несмотря на то, что мои телефонные сессии, при той же оплате, обычно в два раза короче, они требуют гораздо большего напряжения сил и намного утомительнее. Но для нее, в связи с частыми разъездами, эта форма была наиболее удобной и, думаю, более комфортной. Прежде чем позвонить мне, она, как и положено деловой женщине, просмотрела все, что можно было найти обо мне в инете и разузнать другими («окольными») путями, и честно сказала мне об этом. Первые несколько сессий мы провели, по ее просьбе, лицом к лицу, и я не настаивал на кушетке, тем более что она сразу заявила, что ей проще говорить стоя, чем лежа. К тому же она вряд ли поместилась бы на моей старой достаточно узкой и короткой кушетке. Позднее, с учетом этого опыта, я стал подыскивать более габаритную мебель для своего кабинета.

Она была моложе, чем мне показалось при первой встрече, что-то около 25 — крупные женщины всегда выглядят старше. Ее родители развелись, когда ей было всего пять лет. Мать десять лет назад вышла замуж за иностранца и жила в одной из западных стран. Отец женился после развода «еще пару раз» и совсем недавно вступил в очередной брак. Большую часть своей детской и юношеской жизни она провела с родителями отца и матери, так как ее родители были поглощены бизнесом («время было такое, надо было «ковать»»). Девушка получила хорошее образование и рано вошла в бизнес-сообщество. Точнее — родители ввели ее как полноправного биз- нес-партнера, и долгое время их отношения были преимущественно деловыми, как она сказала, «без скидок на возраст». Что примечательно, это нисколько не сблизило их (они работали в разных странах). Она была достаточно успешной (как она отметила, «стала миллионершей, правда рублевой, еще в 22 года») и внешне казалась мощной и предельно устойчивой личностью, но в начале терапии меня не покидало ощущение, что я разговариваю с 14-15-летней девочкой. Все остальное описывать вряд ли умеет- но — рассказ пациентки, как мне кажется, намного ярче и демонстративнее любых описаний. Отмечу только, что она позвонила мне после того, как ее интимную переписку с отцом обнаружила его, насколько я понял, четвертая жена, которая была лет на пять старше моей пациентки.

Я пропущу первые сессии. И перейду к выдержкам из нескольких относящихся к средней части терапии, опуская малозначимые нюансы рассказа об этой, предельно инцестуозной, семье. Многие из сюжетов этой истории повторялись неоднократно, но пациентка вновь и вновь возвращалась к ним, отторгая таким образом мучительные воспоминания и стараясь найти хоть какие- то оправдания всем участникам трагических событий — любимым, ненавистным и презираемым одновременно.

Я сессия

…Да, у меня действительно была связь с отцом. Всего одну неделю. Но я не чувствую своей вины. В этом не было ничего мерзкого… Это не первый инцест. До этого было с двоюродным братом. Это было хуже… Он помогал мне пережить одиночество. Физически это было всего один раз. Потом он познакомился с моей подругой, и до сих пор с ней… Я много об этом думала и читала. Это такие отношения с родственниками, которые — и так хороши. Но когда есть секс, это что-то большее… Хотя они не дали мне ничего хорошего.

У меня были отношения с молодыми людьми… Я разочаровалась. А когда отец стал оказывать мне знаки внимания, у меня была просто эйфория. Сейчас общение с ним затруднительно. На какой-то период… Мы поехали вместе отдыхать. Моя самооценка… Тогда какие-то обстоятельства сильно понизили мою самооценку… А тут отец. Я поняла, что чего-то стою как женщина.

Мне об отце трудно говорить. Это всегда была запрещенная тема. Мама не разрешала мне с ним общаться, а сама общалась, даже после развода, говорила — «это бизнес». Я и сама не хотела. С ним рядом всегда появлялась неуверенность. Он причинял мне очень большую боль. Я боялась любить его. А тем летом открылась…

Я предполагала что-то подобное с Ликой (новой женой отца)… Когда у меня были отношения с братом, мы смеялись, что, может, это у нас семейное? — Ко мне до этого приставал мой дядя, брат отца. Но отношения с братом отца и с отцом — это другое. Это был какой-то заряд эмоций… С дядей — это другое. И ничего с ним не было. Мне даже вспоминать о нем противно. Я вообще к нему всегда плохо относилась. Он пил. Я с тех пор не люблю пьяных вообще. Он вваливался к нам среди ночи, мы не могли его выпроводить. И этот запах от него — везде… Но потом мы с дядей общались. Он бросил пить… Лечится… Да и я изменилась. Стала спокойнее принимать людей. Больше разумом. Раньше — в основном через сердце, и в нем скопилось столько грязи! Люди видят, что я слушаю, и льют… А я не умела отказывать людям. А если отказывала, получала агрессию. Мама называла меня «тряпкой». Мне это сильно мешало в бизнесе… Я долго писала дневники, стихи, музыку. И я поняла, что больше не могу ничего «впитывать» — становилось плохо… Мне и сейчас не легче, мне понятнее — люди вокруг и в самой себе… Я раньше часто перечитывала свои дневники, те, что писала в 12, 13, 14 лет…

Раньше у меня были истерики, а сейчас я вижу, что уже прошла какой-то путь. Что- то — еще до вас.

Если бы эта ситуация с Ликой произошла года три назад, она бы меня сломала. Она, конечно, имеет какое-то право… Но это моя жизнь, и я никого не насиловала, не убивала. Я делала все, чтобы всем было хорошо, и мне, и человеку, который мне дорог. Это плохо только с общественной точки зрения. А для меня — нет…

Неправда… Я боюсь Лики. Она очень умная тетка. Но пусть бы злилась на отца. Мне непонятна ее злоба ко мне… Она не любила меня и до этого. Все это неприятно. Включая всю эту мерзость и низость, до которой она опустилась. Перекрыла весь мой бизнес…

Я никогда не называла его папой. Папа — это когда всегда с тобой. Папой был дедушка. Он умер. А он [отец] «изменил» мне, когда мне было пять лет. Как нам было бы хорошо, если бы мы жили с папой, мамой, бабушкой и дедушкой… Дедушка был замечательный мужчина. Никогда ни с кем не ругался, не спорил, не кричал. А бабушка — совсем другое дело: все время в крике, всем недовольна… Когда умер дед, я поняла, что папы у меня нет.

Да и физически его, собственно, не было. Жил всегда отдельно, виделись иногда, раз в 2~3 года. Он осязаемо появился только прошлым летом, после женитьбы на Лике. И я влюбилась. Я и сейчас ищу такого человека, как он.

Я сессия

…Моего отчима, точнее— мужа мамы, зовут так же, как моего отца, только на итальянский манер. У них такая любовь… Как в книжках. Но они давно живут за океаном. А вначале: он— там, она— здесь.

А мама без него вообще не могла. Впадала в депрессию. Приедет к нам с бабушкой и лежит весь день в темноте, плачет. Со мной вообще не хотела общаться. А когда родила своему «марчеле» ребенка, вообще… — Представляете, сказала мне: «Я еще и второго хочу родить!». То есть я— вообще не в счет…

Я после родов ее тоже года три не видела. И не хотелось. Она про мои дни рождения забывала. Это было обидно… Когда уезжала насовсем, оставила мне свой бизнес, а я тогда в нем ничего не понимала. Такой подарок, типа головной боли. Ну и на том спасибо… Я помню все ее отъезды. Это всегда было плохо. Все плакали. Даже железная бабушка… Сейчас наши отношения с мамой стали еще хуже. Из-за отца. Она тоже — «в курсе»… Вначале не было отца, а теперь и мамы нет… Я в детстве все время надеялась, что однажды она приедет с отцом, и это будет навсегда. Не получилось…

Сны меня мучают. Уже около года. Какие-то кошмары. Я плачу, страдаю, прячусь куда-то… Как на похоронах деда.

Расскажете?

Не хочу. Не сейчас (ко начинает рассказывать)… Мне снится, что умерли все члены моей семьи. Какая-то автокатастрофа. И я — с ними. У меня очень ограниченное понятие семьи — это бабушка, дедушка, мама и я. Первый раз это была паника. А дед после смерти уже не снится. Только нас трое… Нет, не так. Раньше снилось, что я — вместе с ними. А теперь — что я об этом узнаю. И я очень холодно обдумываю эту ситуацию, такое горе — без слез. Потом горе уходит, проходит много времени, и я вдруг начинаю жить какой-то своей жизнью. У меня муж, дети.

Попробуете интерпретировать сами?

Может быть, это желание уйти от семьи? От ее контроля? Я хочу чего-то своего, без них. Хотя мне ничего особенно не запрещалось. Но было чувство постоянного наблюдения за мной… И сны эти очень неприятные. Вы, может, скажете, что я не хочу их видеть?

Ничего не скажу. Это же ваш сон.

Он спонтанный. Но иногда я сама «надумываю» себе сны. И они снятся. Отец практически никогда не снится. Так, 1–2 раза за всю жизнь. Я и думала о нем редко. Так, наверно, было легче. Сейчас много думаю… Его фото у меня появилось только этим летом. Я ребенком не понимала, что он любит меня. Это сейчас я могу понять, а в детстве я всегда плакала, когда он приезжал или уезжал…

Мои две семьи, и мамина и папина, как Монтекки и Капулетти. Только Ромео не хватало… А с Джульеттой— все в порядке. Дедушки оба были хорошие. А бабушки — непримиримые. А мне всегда хотелось большой дружной семьи, где все за одним столом — и мой муж, и мои дети тоже… Может быть, так и будет… Нет, уже не будет никогда. У меня многое в жизни происходит в варианте «хорошо бы»… У меня был друг, Саша, и что очень важно — в наших отношениях, в отличие от других, сексуальный аспект не доминировал. Я бы хотела такого мужа. Он единственный интересовался: что я думаю, чего я хочу… С ним не было страха, что он пришел «на минуточку» и сейчас начнет приставать…

Я сессия

Не хотела приходить. Я как-то очень устала. Слишком много приходится сопротивляться, чтобы не сломаться совсем. Полное истощение. Плохо сплю. С трудом встаю. Ни о чем не хочется думать. Жизнь идет как какое-то чередование событий, при котором я присутствую. Нет никакого ожидания будущего. Меня как будто выжали. Нет сил…

Могу чем-то помочь?

За этим и прихожу. Надеюсь…

…Мне нравится говорить людям приятное. Они не всегда понимают. Мужчинами это часто воспринимается как заигрывание, как попытка затащить в постель. В бизнесе много таких тупоголовых. Я ему хочу помочь, а он в ответ: «Пойдем выпьем, посидим…». А мне не нужны эти мимолетные связи. Я потом себя чувствую проституткой. Мне не хватает человеческого тепла, я ищу его с жадностью. Неважно — мужчины или женщины… Не секса с ними. Просто тепла.

Хотя мне проще общаться с мужчинами. То ли они понимают лучше, или соображают лучше. И симпатичнее. С мужчинами я могу говорить на любую тему, а с женщинами нет. Мужчины — другие. Они не все могут понять, но — другие.

Сегодня пришла пораньше и гуляла возле вас. Зашла в магазин игрушек (молчит).

Что-то приглянулось?

Просто хотелось отстраниться от всего, что происходит. Я в каком-то подвешенном состоянии. Не знаю, что будет дальше. Я могла бы уехать навсегда, но пока не решила. И не хочу оставаться и все время чувствовать себя униженной. А уйти — значит, признать себя слабой. Но те, кто знает, говорят «уходи, так будет лучше».

Отец говорит: не волнуйся, я все улажу, все будет нормально… Я ему не верю. У меня нет вины в их разрыве… Но ничего он не наладит. Сейчас, скорее, я его поддерживаю. Не знаю, правильно это или нет? Я даже не знаю — переживаю ли я? (молчит).

Я знаю…

Так сказали бы…

Вы сами все говорите.

Хочется выйти из этого с наименьшими потерями. Чтобы меня это не разрывало…

Люблю смотреть на людей из окна. Интересно, какие у них проблемы? Я давно в бизнесе, там не до этого, но я уже знаю, что нет ничего важнее чувств. Если люди любят друг друга, они должны быть вместе. Но если это невозможно, я была бы счастлива, если бы тому, кого я люблю, было хорошо. Я не понимаю, если люди в добрых отношениях — почему им должно быть что-то запрещено?

Не совсем понял эту идею?

Если человек женат, почему я не могу любить его, если он также ко мне тянется.

А я к нему. Этот человек существует только для меня, а наши отношения— только для нас. И до этого никому нет дела. И отказываться от этого только потому, что он занят — это искусственно (молчит).

Это об отце?

Если эти отношения не дали ничего хорошего, то все, что сейчас происходит, не имеет смысла (снова молчит).

«Не имеет смысла». Это о наших встречах?

Нет, не цепляйтесь! (Ответ звучит предельно эмоционально). Я о совпадении человека и ситуации. Мне нужен был даже не отец! Он никогда не выполнял эту функцию! Он просто любил меня за то, что я есть! И восхищался тем, что я есть. Физический план вообще не важен! Для Лики я — женщина, с которой он ей изменил. Но я не воспринимаю себя как его женщину! (замолкает).

А как кого?

Не знаю. Дочь. Но дочь, с которой перейдена какая-то грань… И его я как мужчину не воспринимаю.

А кто он?

Наверное, отец. Я знаю, что он любит меня. А может, он просто человек. Или брат. Нет, он не был братом. С братом не бывает секса. Но и любовником он не стал. Он — просто человек.

Что значит — «просто человек»?

Посторонний. Мужчина или женщина. Просто че-ло-век. Люди общаются иногда годами, но между ними нет никакой близости. Духовной… Я боялась его потерять, хотела удержать любой ценой… Я, если бы знала, как это «аукнется», я бы не сделала… Но я «повелась» на свои чувства, и сделала то, что хотела. И от этого мне очень плохо.

Остановимся на этом.

* * *

Я не собирался предлагать читателю каких-то интерпретаций, но все-таки сделаю некоторые примечания, исходя из того, что текст будут читать не только специалисты. Наше общение продолжалось еще около года, и, как мне кажется, мы смогли проработать ее проблему и завершить терапию к нашему обоюдному удовлетворению. Свою главную задачу я видел не только в психологической поддержке и терапии депрессивных проявлений, которые в начальный период были в полном смысле зашкаливающими. Самым главным было, как и во многих других случаях, доращивание пациентки и восстановление тех нравственных ориентиров, которые не были сформированы в связи с отсутствием реальной семьи. Как следствие, ею не была прожита реальная эдипальная ситуации, адекватное разрешение которой, как уже неоднократно отмечалась, как раз и создает предпосылки для формирования морального Я личности (Сверх-Я).

И отец, и мать пациентки на протяжении длительного периода ее жизни были некими виртуальными и отчасти фантазийными образами. Тем не менее с матерью пациентка общалась чаще и явно конкурировала с ней за отца («Мама не разрешала мне с ним общаться, а сама общалась»). Девочка не знала двух последующих жен своего отца, но с Ликой она была хорошо знакома, и с ней тоже была такая же конкуренция. Но это была конкуренция уже физически зрелой женщины, страдающей от фиксации на психологических проблемах эдипального возраста. Я не буду анализировать ее отца и его семью — я никогда не знал их, но, естественно, у меня сформировались определенные представления, которые мне не хочется и неприятно высказывать.

Мы также не увидели в этом случае достаточно хорошей матери. Она не занималась воспитанием дочери и, по сути, упоминалась пациенткой всего несколько раз. И хотя пациентка не выражала особых негативных чувств к ней, напомню — с чем были связаны ее воспоминания: «Мама называла меня «тряпкой»». «Она про мои дни рождения забывала. Это было обидно». «Со мной вообще не хотела общаться». А когда в повторном браке у матери родился еще один ребенок, пациентка вспоминает: «Представляете, сказала мне: «Я еще и второго хочу родить!». То есть я — вообще не в счет».

Весьма показательна психодинамика воспоминаний об отношениях с отцом. Приведу их в виде последовательного списка:

«Когда умер дед, я поняла, что папы у меня нет».

«…Физически его, собственно, и не было. Жил отдельно…».

«Он осязаемо появился только прошлым летом».

«…Я влюбилась».

«Я знаю, что он любит меня».

«…Любовником он не стал».

«Он — просто человек. Посторонний». Здесь явно прослеживается желание оправдать и себя, и отца, и постепенное осознание, что, при всем многообразии представлений о развитии ситуации и чувств, окончательный вывод пациентки хотя и носит оттенок прощения («он— просто человек»), но звучит уничижительно («посторонний»).

Подсознательно обвиняется не только отец, но и вся семья, которая должна понести наказание за то, что с ней случилось. Пациентка не вербализует эту идею, но ее сновидение более чем красноречиво: «…Мне снится, что умерли все члены моей семьи. Какая-то автокатастрофа. И я — с ними. У меня очень ограниченное понятие семьи — это бабушка, дедушка, мама и я». Обратим внимание, что главный виновник ее страданий вообще вне семьи. Не менее информативна и одновременно трагична ее другая фраза: «Мне не хватает человеческого тепла, я ищу его с жадностью. Неважно— мужчины или женщины… Не секса с ними. Просто тепла».

А она мечтала о хорошей семье: «…Мне всегда хотелось большой дружной семьи, где все за одним столом — и мой муж, и мои дети тоже… Может быть, так и будет… Нет, уже не будет никогда». Никто в семье не интересовался, о чем она думает или чего хочет. Понимание трагизма ее отношений с семьей еще больше усиливается, когда она идентифицирует себя с Джульеттой, а родительские семьи — с Монтекки и Капулетти.

Там не хватало только Ромео. И он должен был появиться, и появился — к сожалению, совсем не в том обличье. Эта тема звучала в процессе сессий неоднократно. Все знают, как закончилась история Джульетты, и у меня было много тревоги по поводу возможного выбора моей пациентки.

В конце средней части терапии включились защитные механизмы, и она начала отрицать переживания, иногда — как бы аннулируя их («Я даже не знаю — переживаю ли я?»). И буквально через одну фразу добавляет: «Хочется выйти из этого с наименьшими потерями. Чтобы меня это не разрывало…». На некоторых предыдущих сессиях психологические защиты (примитивного уровня) были даже более яркими: «Я иногда думаю — а было ли это на самом деле?». К этому же варианту можно было бы отнести некоторые поведенческие феномены: «Сегодня пришла пораньше и гуляла возле вас. Зашла в магазин игрушек… хотелось отстраниться от всего, что происходит», — что можно было бы интерпретировать как желание вернуться в ранее детство или хотя бы в тот период, когда этой ситуации еще не было.

На одну из последних сессий она пришла и сообщила — сегодня утром услышала по радио одну старую песню, и она ко мне привязалась. Весь день в голове. Помните, была такая «Пропала собака…». Я спросил: «Мне нужно это интерпретировать?»— и обрадовался, когда услышал: «Уже научилась сама…». Это была уже не та 15-летняя девочка, с которой мы встретились 3 года назад.

Все завершилось как в ее сновидении, которое она рассказала на одной из сессий: «…Горе уходит, проходит много времени, и я вдруг начинаю жить какой-то своей жизнью. У меня муж, дети».

Читатель, скорее всего, спросит: «А, может быть, все и так бы постепенно прошло и забылось?». — Возможно, но вероятность такого варианта ничтожно мала. К счастью для этой пациентки, она обратилась к терапии в «остром» периоде — на пике ее интрапсихического и межличностного конфликта. В двух других подобных случаях, с которыми мне приходилось сталкиваться, когда первая встреча с терапевтом состоялась только через 15–20 лет после психической травмы, ситуация была намного печальнее. Длительные и безуспешные попытки самостоятельного преодоления ее последствий сопровождались целой чередой межличностных конфликтов, сексуальных дисгармоний и психосоматических расстройств и в конечном итоге потребовали обращения к помощи психиатров и онкологов.

Мертвые женщины

— … Мой отец был очень известным артистом. Правда, недолго. Тогда, в середине восьмидесятых, таких было много. На сцене и в «ящике» он выглядел лет на тридцать, хотя ему уже тогда было за пятьдесят. Моя мать пела в самом главном в нашем городе привокзальном ресторане и была одной из его фанаток. Такая молодая дура…

Она рассказывала мне историю их любви, каждый раз с новыми подробностями, но, думаю, они переспали раз-другой в какой-нибудь зачуханной гостинице, типа нашей «Центральной». Кроме нее у нас еще есть «Колхозная», ну она — совсем «колхозная».

Мне было лет двенадцать, когда матери удалось доказать его отцовство и он со мной познакомился. Но вначале не он, а его старший сын, по его просьбе. Отец, как я потом узнал, в это время лечился в психушке. По возрасту брат тоже мог бы быть моим отцом, и тоже пьющий. Я тоже… Я тогда уже был в детдоме.

Брат посидел со мной полчаса в кафешке, купил мороженое, что-то сказал про «похож», и подарил несколько порножурналов. Скорее всего, он ничего не собирался мне дарить, просто отдал то, что было в его портфеле. Встречаться с матерью он не захотел.

Эти журналы оказались целым сокровищем. Я давал их посмотреть за мороженое, за билет в кино или на аттракционы. Это сейчас все есть в инете и в любом секс-шопе, а тогда это была редкость, во всяком случае в нашем райцентре.

Вы когда-нибудь смотрели порножурналы?

Я знаю, что это такое.

Мне тогда, как всем пацанам, очень хотелось узнать — как устроены женщины и что там у них… За девчонками подглядывали в раздевалке… Иногда ловили их в темном углу… А что там увидишь. В крайнем случае — сиськи. А в тех журналах все было очень откровенно. И это были не какие-то малолетки, а зрелые женщины. И я мог их разглядывать сколько хочу. И я мог делать с ними — что хочу. Ну и делал, конечно. Даже кончал на их лица.

* * *

Это была уже не первая сессия. Но лучше начать с нее, потому что до этого мы долго преодолевали недоверие моего пациента и блуждали по каким-то темным коридорам его прошлого, которые никуда не вели. Несколько раз он намекал на какой-то «грязный секрет», но никак не мог его открыть. Периодически он вспоминал, как уже обсуждал эту неизвестную мне вначале проблему с женщиной-психологом, но когда он попытался рассказать о ней более конкретно, ему было рекомендовано обратиться к сексопатологу. Я был его второй, и хорошо понимал, что, скорее всего, теперь уже — последней попыткой. Поэтому я не торопил его и лишь демонстрировал свою готовность слушать.

Позднее я узнал, что когда мы встретились, эти «самые первые» журналы все еще хранились у него, как напоминание о чем-то чрезвычайно приятном и одновременном постыдном. Но его проблема была в другом.

Его биологические родители были живы, и он изредка встречался с ними, но ощущал себя брошенным и никому не нужным. В принципе, так оно и было. Его мать уже давно не пела. Какое-то время она работала официанткой в том же ресторане, но после демонстративного суицида устроиться на работу в маленьком райцентре стало трудно, и она перебивалась какими-то временными подработками. Восемь лет назад он уехал из своего родного города, и теперь навещал мать раз в два-три года («без особого удовольствия»), оставляя ей какие-то незначительные суммы, которые тут же пропивались. Но, как он отметил, именно этот гнетущий образ матери сдерживал его, чтобы самому «не запить вчерную».

Своего известного отца он увидел в первый раз по телевидению. Мать тыкала пальцем в экран и кричала: «Смотри, это твой отец!». В костюме, расшитом блестками, он показался ему каким-то неземным существом, но это ощущение исчезло уже в процессе первой встречи.

Отец неожиданно появился в детском доме примерно через год после знакомства моего пациента со старшим братом. От него пахло потом, табаком и алкоголем. Но моего пациента тогда поразили не столько эти запахи, к которым он, периодически общаясь с матерью, давно привык, а то, что его звездный отец был в поношенном свитере с широким вырезом, надетом на голое тело, и в каких-то цветных кроссовках — без носков. Потом было еще несколько встреч, и каждая завершалась слезами. Пациент отметил, что сам-то он плакал «за компанию», а отец, как казалось, делал это искренне, но поскольку трезвым он не приезжал, понять, были ли это пьяные слезы или слезы сожаления, было трудно. На прощанье отец всегда говорил, что еще заедет, может, даже завтра, но Леонид (назовем его так) никогда не знал, когда он снова увидит своего звездного отца.

Несколько лет назад на «Горбушке» он купил кассету с концертными записями отца и какое-то время просматривал их почти ежедневно, пытался подражать ему и «исполнял» его песни под его же «фонограмму» перед зеркалом. Пару раз он пробовал устроиться в одну вокальную группу («ведь родители были, вроде бы, небесталанные»), но кастинг не прошел.

Несмотря на свою заброшенность, Леонид, в отличие от многих своих сверстников— невольных братьев и сестер по несчастью, учился неплохо, и это позволило ему после выхода из детдома получить вполне сносное образование. Ко времени нашей встречи он уже жил в мегаполисе, имел постоянную и хорошо оплачиваемую работу, снимал квартиру недалеко от центра.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы понять желание маленького мальчика, брошенного обоими родителями, быть единственным ребенком не только своей матери, но и своего отца. Он несколько раз подробно описывал внешность, фигуру, манеру разговора и голос старшего брата, и в этом описании не было ничего отцовского. А он — был «похож».

Этот феномен хорошо известен в психоанализе, но я впервые наблюдал его у человека, который никогда не имел семьи и опыта жизни в окружении сибсов, когда ревность по отношению к младшим или старшим братьям или сестрам отчасти естественна. Но ревность была, в том числе к своим собратьям по детскому дому, когда они «облепляли» его звездного отца (впрочем, как он сам отметил, «как и любого нового взрослого, который появлялся на территории»). Добавлю, что его неудовлетворенная потребность в отце и в общении со значимым взрослым проявлялась на протяжении всей нашей совместной работы, и периодически мне было очень трудно справляться с этим переносом. Попытаюсь немного прояснить этот тезис: мой пациент (неосознанно, но по понятным мне причинам) постоянно стремился к нарушению терапевтических границ. Ему, конечно же, хотелось установить со мной обычные межличностные отношения, и иногда он вызывал у меня раздражение, например когда он «случайно» оказывался в том же кафе, где я обычно обедаю, или сталкивался со мной на улице. Эти попытки перевести относительно одностороннее общение пациента с терапевтом в обычную двустороннюю беседу двух людей достаточно типичны, но в этом случае они были чрезвычайно настойчивыми. А для успешного разрешения его проблем было необходимо сохранять и строго соблюдать исключительно терапевтические отношения (впрочем, как и в любом другом случае).

Одно из его самых светлых воспоминаний было связано с детской больницей, куда он попал с воспалением легких. «Там и у нянечек, и у сестры-хозяйки на кухне были совсем другие глаза. Кормили хорошо. Никто не кричал, никого не наказывали. И в палате нас было четверо, а не двенадцать, как в детдоме».

Девочек в детдоме было почти вдвое больше, особенно в старших группах, и они «всем верховодили». Давали «тумаков» за любые провинности. А если кто-то «настучит», что курили или жвачку жевали, или еще что — били «по полной программе». Особенно жестоко наказывали за воровство «у своих». При этом стащить что-то с продсклада или на кухне, фактически — из общего котла, преступлением не считалось.

Пациенту показалось странным его воспоминание, что, хотя кормили плохо, «многие девки были в теле, сисястые, их все боялись». Возможно, это было обычным детским восприятием девушек постарше, тем не менее сразу отметим, что его детский опыт межличностного взаимодействия был связан с определенным страхом перед противоположным полом.

Мать навещала редко и еще реже забирала домой. А «когда забирала, все время воспитывала — как надо себя вести». «Я старался, — вспоминал пациент, — наверное, надеялся, что не отдаст назад. Был тише воды — ниже травы. А толку никакого. Мне тогда казалось, что дома лучше. А сейчас… — уже не знаю. Мать всегда была какая-то вымученная, дома бывала редко. Что ни спросишь — «отстань, устала». Кровать у нее была одна. Не кровать — диван. Мы спали вместе… Было тесно. Мать сильно растолстела. Не подумайте, ничего такого не было… Хотя мысли всякие были… Она иногда так напивалась, что даже не поняла бы — кто это на нее залез… А когда приходил кто-то из ее хахалей, меня выгоняли на кухню».

Несколько сессий Леонид описывал, точнее — критически и даже с каким-то сарказмом характеризовал женщин, с которыми у него были более или менее продолжительные отношения. Сценарий их знакомств и сближения был достаточно однообразным. Каждая из них вначале ему нравилась, но это всегда было связано с застенчивой улыбкой, особым разрезом глаз, пухлыми губами или распущенными вьющимися волосами. Он умел ухаживать и легко сближался с ними, при этом, думаю, он был искренен в своем желании обрести какие-то стабильные отношения, и именно поэтому ему верили и отвечали взаимностью. Однако затем он вдруг обнаруживал, что у них (у каждой из них) «слишком толстые задницы», или «целлюлитные бедра», или «отвисшие сиськи», и влечение к ним тут же пропадало, вплоть, как он это обозначил, «до полной импотенции». И после очередного разрыва он уходил в запои, правда, они, по его словам, никогда не были длительными, три-пять дней; больше, как он отметил, его «печень не выдерживала».

Он не описывал подробно внешность своей матери, и я мог только догадываться о том, как она выглядела. Все сказанное по этому поводу пациентом ограничилось фразой «она была толстая», но я, безусловно, понимал, что эдипальные проблемы играли в его ситуации далеко не последнюю роль.

Мне также было известно, что если ребенок не получил достаточно любви в детстве, он затем, в ряде случаев — с жадностью одержимого, будет искать ее, но не сможет отдавать. Нельзя отдать то, чего не получил. Однако проблема, которая беспокоила моего пациента, оказалась не в этом…

У меня были определенные сомнения относительно того, стоит ли однозначно доверять рассказам о его сексуальных похождениях, но одновременно с этим мной, безусловно, осознавалось, что, независимо от того, было ли все это на самом деле или является плодом его фантазии, это присутствовало в его психической реальности, а следовательно — существовало и для меня тоже, и мы должны были это обсуждать и анализировать.

Эта часть нашей работы была также достаточно длительной, хотя, как это бывает обычно в моей практике, обсуждал, анализировал и интерпретировал преимущественно он сам, а я только помогал ему в исследовании его чувств и переживаний, его реального и фантазийного прошлого и настоящего. Тем не менее, несмотря на позитивный перенос, уровень его доверия долго оставался явно недостаточным, и мне все время казалось, что он чего-то не договаривает и есть какие-то темы, к которым мы даже не прикасались.

Два-три раза в процессе нашей работы появлялись новые женщины с последующим типичным, как уже было упомянуто, сценарием разрыва. Отношения с некоторыми из них длились, по его мнению, долго, но я лишь немного позднее узнал, что «долго» — это 2–3 недели. После чего повторялась краткосрочная алкоголизация, несмотря на обещание пациента, что мы будем просто обсуждать эти разрывы, а не «запивать их».

Один раз, когда пациент пришел в состоянии сильного похмелья, я был вынужден поставить под сомнение саму возможность продолжения нашей совместной работы. Должен отметить, что в данном случае это не было какой-то спланированной интервенцией или контролируемой терапевтической агрессией — я действительно был раздражен и возмущен. Эта нетипичная реакция явно испугала пациента и, желая успокоить меня, он долго объяснял, что это в некотором роде просто «ритуал расставания» и что это уже совсем не те запои, что были раньше. Он добавил еще что-то о его позитивном отношении к нашим встречам, его доверии ко мне, нежелании «разрыва» и закончил свою фразу достаточно неожиданно: «Не пугайте меня, я еще ничего вам не сказал». И оказалось, что так оно и есть.

Нужно признать, что этот случай, когда мной были выражены обычные человеческие эмоции, достаточно позитивно сказался на его доверии ко мне.

После года совместной работы я также стал больше доверять ему, реально замечая, как он взрослеет и его природный интеллектуальный потенциал раскрывается. Уровни тревоги, которые он демонстрировал в начале и в этот период нашей работы, были несопоставимы. Но тем не менее мной осознавалось, что ощущение внутренней пустоты все еще слишком велико, и эту пустоту нужно было чем-то заполнять. Отчасти роль такого «наполнителя» играли наши встречи, отчасти — любовь женщин, отчасти — алкоголь.

Его зависимость от порнопродукции долгое время оставалась в тени, когда однажды, анализируя свое очередное увлечение, он заговорил о том, с чего начался мой рассказ об этом пациенте.

Я должен обязательно смотреть… Для меня важно, чтобы все было освещено… И чтобы женщина ничего не стыдилась… Это редко получается. Только с проститутками. Но они не интересны…

Я снова влюбился. В очень хорошую девушку. Очень скромную. Она была совсем не против секса… Два раза все было просто супер! Она мне нравится. Но она меня больше «не заводит»… А она сама приходит ко мне, и остается… Какого черта!..

Я вру ей, что у меня срочная работа, укладываю ее спать, а сам иду на кухню, включаю комп, чтобы «завестись»… «Вешаю» себе на экран какой-нибудь профессиональный файл и ищу новую порнуху.

Я знаю почти все порносайты, знаю почти на всех языках ключевые слова, по которым можно найти конкретные картинки: худые, толстые, писающие, волосатые, черные, сисястые… Детские, лесби и гомиков

не смотрю, не люблю. Бегаю по всем сайтам от картинки к картинке, от одного видео к другому… Мне и противно — от самого себя противно, и такой кайф! И все время боюсь — сейчас она войдет и поймет, какой я засранец.

Самое главное, я не знаю, что я ищу! Но я завожусь. И эрекция, и все нормально. Думаю, вот сейчас надо пойти к ней, разбудить и… И не иду… Кончаю на этой гребаной кухне… И потом какой-то стыд, отвращение. И к себе, и к ней, и к сексу. После этого главная мысль: поскорее спустить в унитаз салфетки, заварить кофе, чтоб не было запаха. Иногда потом даже удается немного поработать, чтобы переключиться и забыть… А бывает, что через полчаса снова начинаю искать какой-то новый образ…

Пациент замолкает, я понимаю, что он ждет какой-то реакции или даже опасается ее, и вступаю в диалог.

Какой это образ?

Не знаю. Разные бывают.

В среднем?

Зрелая женщина, полулежа в кресле, ноги приподняты и разведены, все видно… Должно быть хорошее качество съемки, чтобы можно было увеличить и «придвинуть». Должна смотреть на меня. Губы полные, не люблю тонкогубых. И худых не люблю. Вам это что-то говорит?

Это похоже на ту девушку, в соседней комнате?

Но я же не могу попросить ее сделать мне такую «картинку»?

Почему?

Не могу…

У нас сегодня есть возможность сделать как минимум два важных вывода. Точнее, вы их сами уже сделали.

Какие?

Как вы думаете, можно ли говорить об импотенции у мужчины, который кончает по два раза в течение часа?

Ну, я же про это и говорю — у меня импотенция именно к женщинам…

Не ко всем. У вас импотенция к живым женщинам. Но ваша сексуальность легко откликается на мертвые картинки, на пассивность. То, чего вы боитесь — это не секс, а внесексуальные — обычные человеческие отношения. В свое время я просил вас ни с кем не обсуждать содержание наших встреч. И, надеюсь, вы выполнили эту просьбу. Но сейчас я хотел бы предложить вам нечто иное. Почему бы вам не набраться храбрости и не обсудить ваш страх общения с женщиной с этой, как мне кажется, очень хорошей девушкой?

Ага… И рассказать ей про порнушку и про то, как я там на кухне…

А почему нет? Вы все равно уже готовы ее потерять. Так ли уж важно, если она все равно уйдет, кем она вас будет считать — импотентом или извращенцем? А вдруг поймет?

Рассказать я не смогу.

А почему бы не устроить ей какой-то шутливый кастинг или попросить сыграть роль стриптизерши?

На следующей сессии пациент сообщил мне, что попытался воспользоваться моим предложением, но ничего хорошего, по его словам, из этого не вышло.

Все вроде бы шло нормально, но тут она начала командовать: «Не спеши!», «Остановись!», «Еще!», — а у меня на это реакция всегда одинаковая — все «падает»… Короче, я ее обозвал, выставил, и сказал, чтобы больше не приходила…

Вернемся к анализу детства пациента. Его Эдипов комплекс остался неразрешенным, и не был сформирован адекватный паттерн отношений с женщинами, впрочем, как и с мужчинами (на протяжении всех наших встреч тема мужской дружбы или хотя бы приятельских отношений с кем-либо ни разу не прозвучала). Единственными друзьями пациента были порножурналы, а позднее — порносайты.

Напомню читателю еще раз содержание Эдипова комплекса. В определенном возрасте развития ребенка, где-то между 3~6 годами, он начинает проявлять некоторую амбивалентность и даже агрессивность по отношению к родителю одного с ним пола и повышенную привязанность к родителю противоположного пола. Это достаточно типичная ситуация, и хотя в последующем эта «семейная коллизия» забывается, именно она во многом определяет принятие той или иной сексуальной роли и выбор будущего объекта любви. В одном из своих писем Фрейд писал, что трагедия «Царь Эдип» так захватывает зрителя потому, что этот греческий миф оживляет воспоминания о тех чувствах, которые когда-то испытывал каждый из нас. Но далеко не всем удается успешно преодолеть эдипальную ситуацию, а при отсутствии достаточно хорошей матери и полной семьи эта задача становится практически невыполнимой.

Следовало бы особо отметить (на что не так уж часто обращается внимание), что утверждение себя в той или иной гендерной роли и формирование взрослой сексуальности происходит в ситуации соперничества за объект привязанности. Более того, соперничества, не предполагающего победы, а как раз наоборот — принятия запрета на инцест и своего безусловного поражения. Именно эта ситуация является кульминационным моментом преодоления Эдипова комплекса, и именно она рассматривается как один из важнейших факторов формирования моральной и нравственной составляющей личности (ее Сверх-Я).

В анализируемом случае все эти факторы, ответственные за формирование адекватной взрослой сексуальности, отсутствовали. В результате развитие пациента остановилось на аутоэротической стадии, когда сексуальное удовлетворение достигается посредством собственного тела. Но в отличие от транзиторного аутоэротизма, через который в возрасте 2–4 лет проходят все люди и который не требует каких-либо внешних стимулов (он реализуется спонтанно), у пациента в результате ряда неблагоприятных обстоятельств произошло некоторое «расширение» этой феноменологии, а позднее сформировалась специфическая порнозависимость — от неодушевленных изображений. Видео, которое он также периодически просматривал на порносайтах, его привлекало гораздо меньше, чем статические картинки.

Его первичный опыт установления отношений с противоположным полом был исходно травматическим. Это относится и к его пьющей матери, при которой нужно было быть «ниже травы — тише воды», и к пугающим его «крепким девочкам» из детдома, впрочем, как и к скабрезному порно, с которым пациент столкнулся, когда его инфантильная психика еще не была подготовлена к адекватному восприятию такого рода «эстетики». В результате желанными объектами его влечений и фантазий стали неодушевленные картинки, в присутствии которых (в отличие от матери и строгих девиц) он мог делать все, что угодно. Более того, в своих фантазиях он мог и с ними делать все, что угодно, нисколько не задумываясь о том — нравится им это или нет, последует ли за это наказание или нет. И, уж тем более, эти «мертвые женщины» не могли (не смели!) ничего требовать от него. В наиболее кратком виде его бессознательная «формулировка» могла бы быть выражена следующим образом: никакой привязанности, никаких отношений, ибо его бессознательному уже было известно — привязанность не приносит ничего, кроме душевной боли.

Его сексуальность стабильно откликалась на неодушевленную пассивность его многочисленных «партнерш». Иногда он закрывал глаза и в своих фантазиях превращал их в реальные объекты, компенсируя отсутствующие у них части тела с помощью подушек и т. д. Иногда он ругался с ними, как бы репетируя очередной сценарий расставания с реальными объектами, высказывал им свое недоверие и презрение, а нередко жестко отвергал лишь только что найденную в интернете или сконструированную («фантазийно-подушечную») избранницу. В своих фантазиях он мог даже избить ее. По отношению к своим реальным увлечениям он ничего подобного не позволял. — С ними он просто расставался.

Напомню читателю, что еще в 1905 году в «Трех очерках по теории сексуальности» Фрейд представлял садизм и мазохизм как две разновидности одного и того же психического страдания. Характеристики классика чрезвычайно точны и объемны: «пассивное Я ставит себя в своих фантазиях на свое прежнее место…», «причинение боли другим людям позволяет садисту мазохистически наслаждаться ею, (само)отождествляясь с жертвой…». В целом садомазохизм (безусловно — доклинический) моего пациента был вполне очевидным. Давая определение «доклинический», мне хотелось бы подчеркнуть, что он не требовал никакого медикаментозного или иного психиатрического лечения, а нуждался в понимании, принятии и коррекции.

И одновременно с этим мой пациент искал реальной любви, но не находил ее, так как для этого нужно было не только чего-то требовать от других, но и отдавать. А отдавать ему было нечего. Эти сексуальные игры 30-летнего, хорошо сложенного, симпатичного и далеко не глупого мужчины кому-то покажутся смешными или даже извращенными. Но при этом он страдал. Он осознавал, что что-то не так. Иначе — зачем бы он стал приходить ко мне?

Он создавал свои объекты, ласкал их или наказывал, любил или отвергал, мог делать с ними все, что угодно, почти одушевлял их. Но главное состояло в том, что он мог не опасаться и контролировать их. Фактически это было вариантом самозащиты от страха перед женщиной. В темных закоулках его внутреннего психического пространства все еще прятался испуганный мальчик, которому было неуютно в присутствии женщины, особенно — когда ситуация была связана с проявлениями не его, а ее сексуальности. Ведь ему в это время положено быть на кухне (как это было в ситуации с матерью). И он снимал свою тревогу, уходя в это особое — не бытовое, а «сексуальное пространство».

Он никогда не думал о страданиях тех женщин, которых он «приручал» и затем — бросал. Хотя он не говорил об этом, ему явно нравилось унижать их и быть жестоким. В процессе наших встреч мы долго шли к пониманию того, что эта месть предназначалась совсем другим людям, которых, как отмечал в свое время Фрейд, он должен был бы любить, хотел бы любить, но не мог.

Длительный опыт общения с пациентами и анализ их чувств показывает, что женщины приходят к раскрытию своей сексуальности через духовность и интимность межличностных отношений. Мужчины чаще приходят к интимности и реальному душевному контакту с женщинами через генитальность. Для моего пациента этот (не единственный, но достаточно типичный) путь был закрыт. Его сексуальность всегда была односторонней. Он раздражался, когда женщины хотели о чем-то рассказать или спросить, не говоря об уже упомянутых выше случаях «попросить» («не спеши, остановись»).

Ему не нравилось даже когда они спрашивали о том, чего он от них хочет. Он это интерпретировал как их желание угодить ему, понравиться, «прилипнуть» и «прилепить» к себе. А им было положено только молчать, как тем — на картинках. Тем более что он стыдился и боялся сказать им — чего он хочет. А «прилипать» к ним было категорически нельзя — он уже знал, как это мучительно.

Я как-то поинтересовался — раз они спрашивают, почему бы не попросить их просто лежать молча, в той позе, которую он мне описывал, сказать, что именно это ему нравится? Ответ был почти психоаналитическим: «Я не хочу, чтобы они знали, чего я хочу!». В терапии это постепенно становилось более понятным. Его страх перед реальными женщинами был так велик, что он должен был не просто «играть в прятки», а скрываться от них, по сути — уходя в «глубокое сексуальное подполье» и постоянно опасаясь какого-то разоблачения со стороны этой «враждебной группы, стремившейся лишить его той мужественности», которую он ощущал лишь со своими неодушевленными партнершами.

Не буду описывать, как долго и какими окольными путями мы постепенно двигались в сторону его взросления. Описание таких сессий обычно малоинтересно даже для специалистов, так как попытки «запутать следы» своей памяти и вновь вернуться к тому, с чего мы начинали, характерны почти для всех пациентов. И здесь требуется терпение и выдержка, так как для реального взросления пациент должен сам пройти этот путь, а не получить (как ребенок) очередное указание взрослого — куда, зачем и почему он должен двигаться далее и что делать. Такие подсказки, конечно, делаются, но обычно в форме малозначимых вопросов или ненавязчивой поддержки той или иной цепи ассоциаций.

Только где-то еще через год он сообщил мне, что избавился от подаренных ему в детстве порножурналов, но оказалось, что сделал он это еще два месяца назад, однако почему-то не хотел говорить об этом. Я, естественно, спросил его, почему он не сказал мне об этом. Ответ был неожиданным: «Я выбросил пока только те журналы. А у меня есть еще…». Я заметил ему, что он как бы оправдывается передо мной, что выбросил не все, а я вообще не просил их выбрасывать — это его личное дело. «Вот именно…», — ответил мне повзрослевший пациент, и затем он долго не возвращался к этой теме.

Начиная работу с каждым новым пациентом, любой терапевт, независимо от того, осознает он это или нет, всегда немного боится — а сможет ли он справиться с его проблемами, хватит ли у него сил, знаний и терпения. Тем не менее мы всегда надеемся на какой-то позитивный исход, но никогда не знаем — каким он будет. Поэтому окончание терапии, решение о котором принимает пациент, нередко бывает неожиданным и преподносит какой-нибудь сюрприз или даже открытие (далеко не всегда прогнозируемое). Так было и в этом случае.

Мой повзрослевший пациент уже достаточно спокойно и вполне логично анализировал свои страхи перед женщинами. Как-то, в конце одной из сессий, прервав свои размышления на эту тему, он спросил меня: «А что ваша наука говорит о таких страхах? Бабы, они ведь не такие уж страшные…». Поскольку у пациентов почти всегда есть свой вариант ответа, и он — естественно — более значим, я стараюсь, чтобы мой был максимально неопределенным, поэтому просто сообщил пациенту, что причины страхов могут быть крайне разнообразными и всяческих теоретических подходов к этой проблеме также множество. Например, одна из теорий констатирует, что «наши страхи — это оборотная сторона наших желаний».

Его реакция была неожиданной: «Я как раз только вчера сам об этом думал…». Я попросил рассказать мне об этом на следующей встрече. Но записать подробно эту и несколько последующих сессий я не смог — наши встречи в это время проходили лицом к лицу, а он говорил эмоционально и быстро, одновременно отслеживая мою реакцию. Мое внимание, соответственно, было сосредоточено на нем. В итоге «в оригинале» сохранились только несколько ключевых фраз, поэтому описание этой части нашей работы будет предельно кратким.

Вначале он рассказал, что теперь он ходит не только на порносайты, но и на сайты знакомств, где, по его мнению, «большинство — обычные проститутки». Тем не менее он начал переписываться с несколькими женщинами. Особенно его заинтересовала одна из них, в анкете которой было написано: «Вы все еще боитесь женщин? Давайте встретимся — я вас так напугаю, что будет не до страха». Пациент также отметил, что в отличие от большинства других анкет, заканчивавшихся фразами типа: «любые варианты за материальную поддержку» или «полторы тысячи в час», его— тогда еще виртуальная — избранница, отметила: «Не ищу спонсора, и сама не буду спонсором».

Перейду к итогам нашей работы, при этом — почти уверен, что некоторые коллеги оценят их как неоднозначные, а другие — даже как сомнительные. Но для меня они позитивные. Через некоторое время (и добавлю — без какого-либо побуждения с моей стороны, это было его решение) пациент вступил в длительные отношения с упомянутой выше женщиной, но до этого они долго общались в интернете. На наших встречах пациент передавал содержание их бесед весьма кратко, но с явным удовольствием, и я как-то даже пошутил, что, похоже, у меня появился ко-терапевт или конкурент. Но, в целом, предчувствуя возможный вариант завершения его поисков истины и помня о том, с чего мы начали нашу работу, должен признать, что меня устраивали оба варианта.

То, о чем они писали друг другу и позднее обсуждали по телефону, он, как уже было отмечено, рассказывал мне, но без особых подробностей. Чтобы он не испытывал каких-либо угрызений совести по поводу этой скрытности, я сказал ему, что он вовсе не обязан рассказывать мне все — ведь мы исходно договаривались, что он будет говорить все, что ему приходит на ум, и все, что он захочет мне сказать. Более того, подчеркнул я, было бы неверно, если бы он считал, что обязан быть со мной как на исповеди — у него есть свое собственное психическое пространство, и он вправе допускать меня в него или нет. Это было еще одним этапом нашей работы, а именно — формированием и восстановлением границ его личности, и одновременно — стимуляцией установки на сепарацию от терапевта.

Чтобы не утомлять читателя всяческими малозначимыми интимными и прочими подробностями, сообщу, что мой пациент нашел себя в относительно устойчивых сексуальных отношениях с этой «госпожой». Когда он впервые употребил этот термин, я не сразу уловил его сексуальный смысл. Ранее у меня не было пациентов с таким опытом, но пробел в моих познаниях был быстро восполнен. Оказалось, что отношения с «госпожой» (во всяком случае — с этой) вовсе не предполагали наличие плетки или иных вспомогательных средств для разнообразия их отношений или причинения боли партнеру. Она просто связывала его, иногда завязывала ему глаза, запрещала шевелиться или реагировать на ласки и т. д. Но главным оказалось не это. Она позволяла и ему играть со своим телом. При этом на какое-то время она становилась просто неодушевленной «игрушкой», с телом которой он мог делать все, что угодно. Так же как ранее, в его фантазиях.

К тому периоду, когда мы приняли совместное решение о завершении нашей работы, их отношения все еще продолжались. Все свои журналы он выбросил задолго до этого и тогда же очистил свой компьютер от надоевших ему файлов.

Таинственный симптом

Невысокая, склонная к полноте брюнетка — не более тридцати, слегка приоткрыв дверь, протиснулась в мой кабинет и замерла у порога. Настороженно осмотрев мое рабочее пространство, она тихим голосом, который никак не соответствовал ее яркой внешности, спросила: «Можно войти?». Эта неуверенность и манера говорить шепотом сохранялись на протяжении всего периода нашей совместной работы, и мне постоянно приходилось напрягать слух, чтобы уловить то, что она (меняя темы и перескакивая с одних событий на другие) говорила.

Она попросила называть ее Анной, хотя я не уверен, что это было ее настоящее имя.

После традиционного обсуждения сет- тинга, условий оплаты и того, что позволено, а что— нет, мы начали совместную работу. Как обычно, мной были обозначены главные правила: вовремя приходить, говорить на протяжении всей сессии и своевременно ее оплачивать. Она их ни разу не нарушила.

Мое условие, что говорить на сессиях должен именно пациент, уже не раз обосновывалось. Исходя из своей предшествующей практики, я уже давно пришел к убеждению, что и проблема, и способ ее решения всегда принадлежат пациенту, только он не может найти их самостоятельно; а главным способом активации вытесненных воспоминаний (то есть того, о чем и забыть нельзя, и помнить невозможно) является ничем не ограничиваемая (спонтанная) речь пациента. Терапевту в этом случае принадлежит роль внимательного (облеченного соответствующими знаниями) слушателя, который лишь иногда (и только когда это необходимо) «вмешивается» в этот процесс припоминания, у которого есть своя цель, структура и динамика.

Единственное особое условие, которое мы обсудили с пациенткой дополнительно, касалось кушетки. Она сразу сообщила, что пока не готова проводить сессии в положении лежа, с чем я, естественно, согласился. Соблюдая условия нашего договора, на протяжении практически всех сессий говорила в основном она, а я долгое время оставался просто слушателем и более того — был в полном неведении относительно ее проблемы.

Я постараюсь привести некоторые выдержки из ее рассказа почти полностью, но, естественно, многое сокращая, иначе это заняло бы сотни страниц, тем более что она неоднократно отклонялось от основной темы, а значит — была не готова к ее обсуждению. Но и эти отклонения в поиске личной (значимой только для нее) истины в ряде случаев были чрезвычайно важными и информативными. Я не торопил ее, исходя из того, что анализ всегда движется с той скоростью, которая приемлема для пациента. И теперь ее рассказ.

Я сессия

Мне говорили, что не стоит обращаться к психоаналитику. Но я все равно решила попробовать. Я болею уже больше 15 лет. Много раз лечилась у разных врачей и психологов. Они мне ставили самые разные диагнозы, но чаще всего — «невроз страха». Были периоды, когда я чувствовала себя совершенно нормально. Иногда несколько лет. Еще у меня есть один симптом… Но об этом я скажу потом…

Училась я хорошо, но у меня была одна учительница — садистка. Она меня постоянно донимала, по любому поводу… А тут еще родители решили разводиться… А в этой квартире у меня была комната. А потом не было.

Самое страшное воспоминание: я как- то упала с брусьев на уроке физкультуры и ударилась головой. У меня была опухоль на затылке, голова стала вытянутой, как у некоторых африканцев. Меня рвало несколько дней. Потом я все время боялась, что эта опухоль не пройдет, что это — рак. Мне поставили диагноз «канцерофобия». Опухоль прошла, но продолжались рвоты. Меня снова обследовали и поставили гастрит.

Я была лидером в классе, но из-за проблем от меня все отвернулись. Раньше были мальчики… Но потом возникла более серьезная форма невроза. Мне о ней трудно говорить.

У меня в самые критические моменты моей сексуальной жизни… У меня ни личная жизнь не сложилась, ни профессиональная… Я не могу сказать. Потом скажу… Институт я закончила.

Я пыталась сказать об этом маме, но она не хотела меня слушать. А тут мы еще переехали в подъезд, где только недавно от рака умерла какая-то девочка. Я не хотела жить в этом подъезде. Я просила маму переехать в другое место, но ей нравился этот дом.

У меня еще был дедушка, в Молдавии. Он хотел, чтобы я жила с ним, но мама меня не отдала. Мама очень добрый человек, но я считаю, что она больная… Но ее болезнь проявляется только ко мне[5].

Они разошлись из-за маминого любовника, когда он уехал каким-то большим начальником на Север. И у мамы поехала крыша… Это она довела меня…

У меня этот симптом все время, только дома легче. У меня всегда все тело в напряжении…

Когда дедушка умер от рака, у меня появилась канцерофобия[6]. Я пыталась маме сказать об этом, но она только отмахнулась: «Не фантазируй». Я потом через скандал заставила ее показать меня самым лучшим врачам, они приходили к нам домой. — У меня мама была большим начальником. И папа… Психиатр приходил к нам домой… Мне такие не нравятся…

Что же это я тороплюсь-то так?… Может, хватит на сегодня? Я устала.

На этом первая сессия закончилась, но перед этим мы обсудили и договорились, что будем стараться, чтобы стандартное время наших встреч использовалось полностью — с пользой для нее, а я полностью отрабатывал свой гонорар.

Далее я пропущу несколько сессий, в процессе которых пациентка, констатировав, что она «уже и так много сказала», говорила о малозначимых вещах и событиях. Но мне это стало понятно много позднее, и я слушал ее так же внимательно.

Я сессия

В старших классах было невыносимо. Девчонки надо мной из-за симптома смеялись. Я рассказывала об этом своему психиатру, плакала, но в глаза я ему никогда не смотрела — не нравился он мне. А он объяснял, что у меня садомазохистический комплекс, что у меня сильное сопротивление к нему… Мама тоже пыталась сломать это сопротивление… Однажды он пришел, а я ушла мыться и не вышла, пока он не ушел. Это было необычно. Меня так воспитывали… ну— типа овечки перед взрослыми. После этого он назначил мне амитриптилин, феназепам и сонапакс, все в огромных дозах. Кричал на меня, что я не хочу лечиться, угрожал, что положит в психушку и влепит мне шизофрению, сказал, что больше не приедет…

Теперь я должна была ездить к нему в больницу. Вместе с мамой. Он общался со мной минут по пятнадцать, а потом еще с мамой— по часу. Она красивая женщина, наверное — с ней приятно общаться.

Были консилиумы. Мне поставили сразу несколько диагнозов — фобия, невроз навязчивости, неврастения, истерия. Психиатр все пытался поговорить со мной о маме и папе, и объяснить — что это со мной. Но так о них и не поговорил и толком ничего не объяснил. Я ему в ответ нагрубила, сказала, что он мамин подхалим и приспособленец. Он тоже завелся, и сказал: «Ты пока «шестерка», не тебе судить! Пей таблетки. А я в Америках не учился и слушать твой бред не намерен!». Я пила.

А тут я еще влюбилась в Тимура. А у меня депрессия от всех этих лекарств. Я их себе отменила, и все прошло само собой. Только симптом остался[7].

Потом я увлеклась фильмом «Унесенные ветром». И сама начала пить таблетки — реланиум, феназепам, иногда по нескольку штук сразу, а когда начинало тошнить — пила марганцовку, чтобы вырвало… Я хотела быть правильной, как Скарлетт. Я хотела быть даже сверхправильной, чтобы только скрыть симптом. Я пыталась обсудить это с моим психиатром, но он мне сказал, что это «невротический бред», и было видно, что он чего-то боится. Как будто меня боится.

Отец ко мне не приходил, с тех пор как мы переехали[8] — ни разу. Я думала, что у меня будет своя комната, а здесь они были очень смежные — с маминой… Я хотела уехать от матери к деду, он тогда еще был жив. Он тоже меня любил. Но он умер. Когда мне об этом сказали, я не поняла этой фразы. Я до сих пор ее не понимаю (пациентка снова плачет)… Я когда приехала к вам, первым делом купила пачку «Беломорканала»…

Пациентка долго молчит, и я повторяю:

Пачку «Беломорканала», зачем?

Он их курил. Я их нюхаю… Я была так счастлива! У меня была такая жизнь! А потом все изменилось.

Пациентка снова молчит, и я повторяю с нейтральной интонацией:

Все изменилось.

Жизнь изменилась после того, как я поняла, что я умру…