Новый тип человеческого существования

Предупреждение:

Детям до 16 лет не рекомендуется.

Надпись на дверном переплёте.

                                                                                                           Наталье Селезнёвой, Серафиме Орловой и                                                                                                                    воробьям, любящим склёвывать прошлогодние                                                                                                  сумерки.

Узкая белая полоска, с трудом пробившаяся сквозь темноту. Капля сливок, судорожно опустившаяся в горячий кофе и утонувшая в нём. Снова чернота с нелепым оттенком белого. Но ещё, ещё одна отчаянная попытка, и непокорная тьма сдалась, отступила, распалась на сотни, тысячи, миллионы молекул. Словно чёрные мухи, разлетелись они куда подальше, и перед глазами вдруг появилась картинка. Так порой нехотя и ленясь, выходит негатив, когда проявляешь плёнку. Белая полоска стала потолком, наваливающимся сверху потолком с несколькими жёлтыми пятнами возле окна. «Видно крыша здесь течёт», – подумал он, с некоторым удивлением глядя на пятна. Потолок ещё немного пошатался, норовя в любую минуту скакнуть вниз и придавить своей тяжестью, но потом успокоился и замер.

Преодолевая боль, которая начала просыпаться изнутри, он неожиданно для самого себя осознал, что ничего не помнит. Осторожно повернул голову – вокруг койки…, много коек. Он попытался сосчитать, сколько и не смог, забыв, с чего же этот самый счёт начинать. Потом увидел рядом девушку в халате цвета потолка, она сидела на чуть живом трёхногом табурете и видно не желая сдаваться, боролась с одолевающим её сном, то и дело встряхивая голову и бросая робкий взгляд за окошко, возможно надеясь увидеть весёлую солнечную улыбку. Но за окном, видно, ничего интересного не было, и небрежно оглядев странную комнату ещё один бессмысленный раз, девушка вновь начинала клевать носом.

Неловко двинулся, – боль обожгла всё внутри, стоном понеслась из полуоткрытого рта. Девушка вздрогнула и, окончательно прогнав сон, соскочила с трёхногого инвалида. Огненно-рыжее создание с веснушками на носу. Голубые глаза смотрели на него внимательно и, как ему показалось, с некоторым интересом.

– Где я? – прошептал он не желающими слушаться губами.

– В больнице, – в тон ему тихонько проговорила девушка, – всё будет хорошо, только не говорите… не нужно говорить. Постарайтесь уснуть, и вам станет легче.

– А как тебя…, – ему сложно было говорить: предатель язык отказывался служить верой и правдой, но, пересилив себя, он всё же закончил, – зовут?

– Натка, - неуверенно ответила девушка, - а теперь спите. Не нужно напрягаться, вам это вредно.

– Нат-ка, – проговорил он по слогам, надеясь не забыть спустя мгновение это имя, не погубить его в себе. Потом какая-то косолапая тревога навалилась на него, он попытался вспомнить что-то очень для себя важное, не смог и губы его безнадёжно прошептали, – а меня как… зовут?…

– Спите, – девушка была непреклонной, – когда вы проснётесь, то обязательно всё вспомните, верьте мне!

Верить хотелось, и он спорить не стал. Потолок снова превратился в узкую белую полоску, которая вскоре утонула в чашке темноты. Услышав ровное спокойное дыхание неизвестного, Натка поняла, что он спит.

Осторожно, чтобы не разбудить его, к Натке подошла Лиза и прошептала:

– Давай, теперь я возле него посижу, Нат. А то ты уже вторые сутки не спишь, что будет, если врачи узнают?

– Он приходил в себя! – почти прокричала Натка, но тут же сообразила, что рядом с ним стоит быть потише, – И попытался со мной заговорить, но я сразу сказала, что ему это вредно.

– И правильно, – ответила Лиза, тряхнув своими каштановыми волосами. – Раньше времени ему не стоит знать, в какой ад он попал. Так я посижу с ним, да?

– Нет, – взглянув на красивое спокойное лицо незнакомца, проговорила Натка, – я нисколько не устала. Лучше иди, принеси мне из нашего уголка зеркальце, я хочу посмотреть, все ли веснушки у меня на месте, ни одна не отвалилась?

– Да все на месте, – попыталась успокоить Натку Лиза, – куда им деваться?

– Ну, принеси, что тебе стоит? – взмолилась Натка, – Или ты Жасмин-Бурдынчика боишься? Фу, трусиха!

– Что его бояться, он нарисованный, – пожала плечами Лиза. Жасмин-Бурдынчика боялись все в палате, может быть потому, что просто привыкли испытывать животный страх. Нарисованный в незапамятные времена каким-то идиотом на картонной перегородке, отделяющей женский уголок от самой палаты, красноглазый Жасмин-Бурдынчик будто бы следил здесь за всеми и за всем. С его когтей на мохнатые задние лапы падали капли чего-то бурого, не выцветающего с годами. Лиза никак не могла поверить, что это кровь и ругала себя за разыгравшееся воображение. Проходя по сто раз в день мимо Бурдынчика, она убеждала себя, что это не кровь, а просто неосторожный маляр капнул немного лишней краски. Но слишком уж много было лишнего: и красные глаза, и хищная морда с оскаленными клыками, готовая растерзать тебя в любую минуту, и когти: на картонке они казались острее любого медицинского скальпеля.

– Девчата, у нас горе, – подошёл к койке незнакомца Донован и улыбнулся, совершенно не зная чему. – Дядя Ми умер.

Койка первая. Вспомни оконные стёкла…

(Наткино детство)

Натка проснулась и с удовольствием потянулась в кровати. Последний экзамен позади. Ура!

Бросила равнодушный взгляд на часы и ужаснулась – пятнадцать минут двенадцатого! Даже английские королевы в пору своей юности вставали раньше, а она… Скорее за какое-нибудь дело, чтобы окончательно проснуться!

Потрогала землю в цветах на окне – сухая, как камень. Пришлось топать в кухню за бутылкой с водой. От воды неприятно пахло тухлыми яйцами, Натка сморщила веснушчатый носик, чтобы показать, что ей-то процесс поливки цветов никакого удовольствия не доставляет, но, похоже, дома никого не было, чтобы пожалеть и ободрить несчастную девочку, и лишь цветы, уставшие от летнего солнца, хотели пить.

Что делать, Натка полила цветы в своей комнате, потом вспомнила, что в комнате брата тоже есть цветы, которые, конечно, тоже давно страдают от жажды. Поколебавшись немного, стоит ли ей заходить в чужую комнату, девушка всё же решительно дёрнула дверь такой знакомой комнаты брата, где, казалось, ещё совсем недавно они играли в разбойников.

Сразу в нос ударил до боли противный мужской запах. Вчера вечером Кирка опять привёл с собой новую девушку, и они всю ночь не могли утихомириться: стонали, стучали ногами в стенку, мешая Натке спать, а порой и выли, как дикие звери, с трудом нашедшие свою берлогу.

Презрение к мужчинам и их подружкам сменилось любопытством, как только Натка оказалась в комнате брата. Но тут её ожидало разочарование. Вчерашняя сперма оказалась похожей на засохшие сопли и только. Потеряв всякий интерес к постели брата, девушка спокойно полила цветы и, вздёрнув свой веснушчатый носик, вышла из чужой комнаты. Нисколько не интересно.

Наскоро привела себя в порядок, оделась. Вспомнила, что на сегодня была запланирована встреча с подругами, снова испугалась, потому что поняла, что безнадёжно опоздала, а Катя с Зелёнкой давно потеряли её. Конечно, можно было позвонить, извиниться за почти двухчасовое опоздание, но Натка вспомнила, что деньги на телефоне кончились ещё вчера, и обречённо вздохнула. Оставалось поторапливаться и надеяться, что подруги сами позвонят ей.

Уже на лестничной площадке Натка вспомнила, что не посмотрелась перед уходом в зеркало и возможно сейчас выглядит пугалом. Возвращаться не хотелось, и девушка теперь молила бога, мать-природу и всех святых, чтобы в гостях у Кати не оказалось какого-нибудь симпатичного парня, который сразу обратит внимание на её неаккуратность. Тогда Натке останется пойти в другую комнату и умереть, – подобного позора ей не пережить. Ни за что на свете!

Но умирать не понадобилось: Катя была одна. Широко улыбнувшись, она открыла Натке дверь.

– Что, выспалась? Договаривались же на десять, а с вами… От Зелёнки вообще ни слуху, ни духу. Позвони ей, у меня деньги кончились.

– Извини, я тоже на мели, – несостоявшаяся покойница подошла к зеркалу и внимательно оглядела себя. Ничего, вроде бы всё в порядке. Рыжие волосы ничуть не растрёпаны, а глаза озорно и немного хитровато разглядывают своё отражение. А может, это отражение разглядывает Натку, кто знает, есть ли душа у зеркала?

Зелёнка ввалилась в квартиру неожиданно, и залюбовавшаяся собой Натка даже вздрогнула от такой неожиданности. Мало ли кого чёрт может занести… Впрочем, Зелёнка не обратила на неё никакого внимания и кинулась Кате на шею, всхлипывая и хныча.

– Трагедия, Катька! – сквозь слёзы проорала она, – Я не знаю, что мне делать. Я ничего не знаю, я… умираю!

– Погоди, Лёнк, – осторожно освободилась Катя из объятий подруги, – что ты нас пугаешь? Лучше успокойся и объясни нам, что с тобой случилось.

– У меня всегда… в конце месяца, а тут… ничего, ничего, понимаешь? – всхлипнула Зелёнка, утирая слёзы Катькиной футболкой. – И это после того, как этот козёл Славка порвал со мной!

– Успокойся, – Катя поняла подругу, не дослушав, – всего лишь задержка, с кем не бывает! У меня в прошлом месяце тоже на несколько дней позже началось, и я не устраивала конец света и не ныла в чужую футболку…

– Но у меня всё не так! Я чувствую, что не так. Я боюсь, Катя! Я не хочу залететь от неизвестно кого!

– Как это неизвестно кого? – подала голос удивлённая Натка, – Ты же говорила, что очень хорошо его знаешь!

– Хорошо? Несколько раз на дискаче тусовались, – горько усмехнулась Зелёнка, – а теперь он и к телефону не подходит… Катя, а если он номер сменил, где я его искать буду?

– Без паники! – тряхнула головой опытная Катя, – Ничего у тебя нет, всё ты накрутила себе и только. Вы ведь предохранялись?

Зелёнка закатила глаза, пытаясь вспомнить, но не смогла и виновато затрясла головой.

– Нет? – не поверила Катя, удивлённо глядя на подругу.

– Не помню, – выдавила из себя Зелёнка, – что я компьютер что ли, чтоб всё помнить? Жизнь-боль. А у меня тут ещё билет в ночной клуб горит. Обещала на днях одному знакомому, что пойду, а теперь понимаю – не могу! Сходи, Кать, выручи!

– Сегодня? – Катя взяла у подруги билет, подержала его, словно взвешивая, на своей ладони, а потом с неохотой вернула обратно, – Нет, Лёнк, не могу. Валерка же приезжает Собинов! В контакте написал, что только ради меня и приезжает. Скорей бы уж кончал свой технический и возвращался совсем…

– Ещё скажи, чтоб на тебе женился, – сверкнула своими зелёными глазами Лёнка, – а куда же мне билет теперь девать?

– Может, Натка возьмёт, – пожала плечами Катя, – Нат, хватит у зеркала крутиться! Мы прекрасно знаем, что лучше тебя девушки нет на свете. Хочешь пойти сегодня в ночной клуб? Или боишься, что родители заругают?

– Ещё как заругают, – ехидно улыбнулась Лёнка, сразу забыв про свои проблемы, – Натка же у нас чистенькая, ей только по библиотекам и музеям ошиваться можно. А ночной клуб, что вы, не смешите меня!

– Не несите ерунды, – Натке не нравилось, когда с ней обращались как с маленькой. И кто? Лучшие подруги, которым, как и ей, восемнадцать. Ну и что, если у неё ещё не было парня? Не вешаться же из-за этого! А в ночной клуб пойти стоит – может, удастся там с кем-нибудь познакомиться.

– Держи, Натуха, – протянула Зелёнка Натке билет, – от сердца отрываю, не потеряй, смотри!

– А тебе желаю не залететь, – прошептала Натка, да так, чтобы никто её не услышал, тихонько-тихонько, не желая ссориться. Однако Катя разобрала каждое слово, но виду не подала, – ещё не хватало разругаться лучшим подругам!

– Слушайте, что Валерка написал! – воскликнула она, и беседа потекла по своему обычному руслу, – Ужасно интересно!

– Во сколько? – вопросительно произнёс Стас, не сводя глаз с девушки, В восемь? Так значит, опять не получится сегодня, да?

И парень тяжело вздохнул, словно сегодня вечером его собирались казнить.

– Что не получится? – гордо вскинула наша королева голову, – Опять хотел пригласить меня на свою дурацкую прогулку? Я же в прошлый раз вроде бы чётко и ясно сказала, что…

– Не надо, – неожиданно прервал её Стас, – я тогда всё прекрасно понял. Просто сегодня будет такой хороший вечер!

– Вот и проведу его в ночном клубе, – улыбнулась Натка, – а ты можешь один гулять до умопомрачения.

– Да, – сказал Стас больше для себя, чем для Натки, – я могу один гулять до умопомрачения.

– И прекрати дуться! – рассмеялась девушка, скорчив забавную рожицу, – Можешь, кстати, за меня порадоваться: не каждый день на такие крутые дискотеки хожу!

– Да я рад, – с видом обречённого на смерть мученика ответил Стас, – только… как ты поздно ночью будешь одна домой возвращаться?

– Проводит… кто-нибудь, – безразлично проговорила Натка, – нашел, о чём беспокоиться. Лучше бы не сидел дома, не кис, а тоже куда-нибудь оттянуться поехал. Знаешь, помогает.

– Меня уже ничего не спасёт, – печально улыбнулся парень, – разве что…

– Я пойду, Стас, – быстро перебила парня Натка, боясь, что тот опять начнёт говорить о своих чувствах к ней, – мне пора.

– Но ты же только пришла! – удивился Стас и вскочил с дивана, – Оставайся ещё, чаю попьём!

– Нет, Стас, не нужно, – улыбнулась девушка, вспомнив, как однажды парень пролил кипяток на свои брюки, наливая ей, Натке, чай. Руки что ли задрожали. Наверное, парню было больно, но он не показал виду, а лишь смеялся, скрывая обожжённые слёзы.

– Ты так посмотрела на меня по-особенному, – сказал потом Стас, – вот я и пролил кипяток на свои колени. Но мне не больно, не волнуйся.

– На колени ли? – хихикнула Натка, но подтрунивать над парнем не стала: и так ему бедному плохо.

Категорически отказавшись на сей раз от чая, хотела, было, бросить быстрое «Пока» и убежать, но…

– Слушай, Нат, а зачем ты пришла? – остановил её вдруг решительный и суровый голос её друга.

Зачем она пришла? Натка сейчас не смогла бы ответить на этот вопрос. Стаса она знала целую вечность. Прежде их родители жили по соседству и дружили, часто ходили друг к другу в гости, играли в лото, ругали политиков, предполагали, когда наступит очередной конец света. Взрослая ерунда детей не интересовала. Стас и Натка были неразлучны. Мальчик каждый раз придумывал какую-нибудь новую и неожиданную игру, порой сам удивлялся своей придумке, но никогда не тушевался. Он всюду был бы заводилой,  даже в кругу её подруг, но его не манили компании и шумные сборища. Ему было хорошо с Наткой, и всякий третий, четвёртый, пятый был бы лишним. Потом случилась трагедия, и его родители погибли в автокатастрофе. Стас не плакал, лишь когда безнадёжно мокрые комья земли посыпались на крышку гроба, парень отвернулся, посмотрел на затянутое серыми тучами небо, не проберёшься выше в заповедную запертую синь. Нет ничего ужаснее ощущения собственной безнадёжности, невозможности преодоления чего-то. Тогда ему было шестнадцать – рано говорить, что всё кончено, ничего ещё толком и не начиналось.

Потом, потом… Вообще ничего не понятно. Родственники, конечно, не забывали Стаса, навещали его, успокаивали, говорили ободряющие слова,… дарили конфеты, печенье, видиокассеты с лучшими русскими и зарубежными фильмами. Парень принимал всё это с надоевшей ему самому дежурной улыбкой, – мол, смотрите, держусь, всё со мной в порядке. Со временем родственники стали наезжать всё реже и реже, а в последнее время совсем прекратили. Лишь Натка постоянно забегала в знакомую с детства двухкомнатную квартиру, теперь слишком большую для одного человека. Может быть, девушка чувствовала какую-то свою, не понятую ей самой, вину перед парнем: в детстве они хотели пожениться и во дворе их всегда дразнили женихом и невестой. Стас понимал, Натка стала другой задолго до смерти родителей, раньше, когда, наверное, начала понимать, что не любит его. Но смириться с этим парень не мог. Каждый вечер девушка, выглянув в окно, могла увидеть его. Он приходил высокий, с длинными непричёсанными волосами с неразлучной гитарой в руках. Садился на скамейку и пел для неё им самим сочинённые песни. Уставшие пальцы его словно скользили по струнам, чтобы когда-то случайно сорваться, не найти продолжения, увязнуть в тишине. По вечерам парень грузил коробки в местном магазинчике, зарабатывал на жизнь, потом спешил домой, брал гитару и отправлялся к знакомому подъезду. Соседи ругались: им всем хором мешали спать, часто Натка, вынося мусор, ловила на себе их укоряющие взгляды, но поделать ничего не могла. На все просьбы замолчать Стас лишь неопределённо кивал головой, а под вечер вновь появлялся с гитарой. Однажды на него напали мальчишки, отобрали гитару и избили, но спустя два дня Стас появился снова с новой гитарой и новыми песнями. Его правый глаз украшал здоровенный синяк, которого хватило бы на целое небо в стране лилипутов. Но сломать Стаса было непросто.

– Они обещали убить тебя, если ты не уберёшься, поспешила предупредить парня Натка, – это Стайлз и его компания, они слов на ветер не бросают.

– Ты что их боишься? – удивился Стас. Небо Лилипутии постепенно желтело, словно готовилось к восходу светила, – со мной всё в порядке. Тогда я просто вовремя не сориентировался, и им удалось застать меня врасплох. Больше подобного не повторится, обещаю.

Он отвечал, как провинившийся ребёнок, которого мать застукала за попыткой открыть дверцы буфета со сластями.

– Я не хочу, чтобы тебя убили, Стас.

Это было первое признание, на которое она решилась. Возможно, и последнее - сейчас они так редко видятся. А если Натка возьмёт и влюбится в кого-нибудь по-настоящему, делать будет просто нечего. Как бедным лилипутам, оставшимся в один прекрасный день без неба.

– Так зачем, Нат?

Стас повторил свой вопрос, не надеясь услышать правильный ответ, которого не знал. Гитара одиноко пылилась в углу: больше года он не прикасался к ней. Не из-за Стайлза с компанией, не из-за потери вдохновения даже не из-за того, что в последнее время приходилось больше работать, чтобы оплатить свою месяц от месяца дорожающую конуру.

Просто.

Не было в этом больше смысла и результатов не было. Остались мотивы, и только. Больше чем другом, хорошим другом, он для Натки не стал.

– Ты к телефону не подходишь, – наконец отозвалась девушка, – вот я и решила заглянуть. Времени до клуба ещё гора!

– Я слишком стар, чтобы мне звонили, – улыбнулся Стас, – а свой сотовый я потерял на днях, так что…

– Хочешь, я тебе отдам свой бывший? – перебила парня Натка, узнав о его беде, – Мне он всё равно не нужен…

– Да я куплю, – постарался успокоить её Стас, отказываясь и от бывших и от настоящих, – поработаю пару лишних выходных и куплю. Подумаешь, проблема! Не стоит переживать.

– Понимаю, – решила съязвить Натка, – я сегодня иду одна в ночной клуб. Вот проблема мирового масштаба! С ума сойти!

– Проблема в другом, – Стас по-прежнему был серьёзен и невозмутим, слова Натки нисколько не задели его, – Мы не хотим отличаться от остальных, ходим в ночные клубы, потому что это модно, читаем бестселлеры, потому что не хотим загружать свою голову, слушаем попсовую музыку, потому что другой просто не понимаем. Постепенно со скоростью света мы превращаемся в серую массу и растворяемся в ней. Нам нравится ощущение стадности. Это нужно тем, кто сейчас у власти. Ведь стадом легче управлять, достаточно одного умного пастуха. А уж если пастухов два, то коровам совсем некуда деться.

– Что я тебе корова? – рассердилась Натка, – Ладно, я пойду, а то мы опять с тобой поссоримся. Не звони мне ближайшие несколько дней, я хоть немного отдохну от тебя и твоих беззубых проповедей. Рассуждаешь так, будто тебе лет семьдесят как минимум. Живи на всю катушку, а когда она кончится, начни другую!

– Если все так будут жить, катушек не хватит, – криво улыбнулся Стас, но потом словно вспомнил чего-то и снова заговорил серьёзно, – в субботу я собираюсь на дачу, поедешь со мной?

– В эдакую глушь? – удивилась Натка, не понимая, что там ещё нужно Стасу, – Что я дура? Ни за что не поеду.

Оконные стёкла были грязны, они упирались в глухую обшарпанную стену заброшенного корпуса больницы. Когда Натка впервые оказалась здесь, её поразило это полуразрушенное здание, огромное, чёрное с уродливыми колоннами у входа. Кажется, там находилась комнатка сторожей и ремонтная мастерская, потому что во дворе больницы пахло свежими опилками и древесной стружкой. Новое же здание, в котором помещались больные, было двухэтажным длинным, невзрачным, выкрашенным в бледно-жёлтый цвет. На всех окнах по две пары решёток, Натка всегда удивлялась этой излишней предусмотрительности, не раз спрашивала себя «Зачем?». Они ведь не заключённые, они больные и убегать никуда не собираются. Правда с некоторыми случаются припадки, какие были с дядей Ми, но тому при всей его тщедушности вряд ли удалось бы разбить эти грязные оконные стёкла, которым наверняка надоело всё, что происходит внутри и снаружи больницы.

Дядю Ми давно унесли, а Натка всё ещё не могла примириться с его смертью. Да, он болел намного серьёзнее, чем они все, но ведь здесь больница, а, стало быть, лечат. Но не уследили, не вылечили. «Возникли осложнения», – брезгливо кинул санитар в ответ на немой, но очевидный вопрос девушки. Ответил. А мог и вообще ничего не отвечать, он не обязан разъяснять причины какой-то там пациентке. Умер и всё тут. Все когда-нибудь умрём – закон природы, с неё и спрашивайте. Наше дело вынести труп и освободить койку, не сегодня, так завтра новый больной появится.

Но пока койка дяди Ми пустовала. Покрытая белым непомерно длинным покрывалом она казалась Натке кораблём, застрявшим во льдах, обречённым на гибель. Взобравшись на эту слишком большую для неё кровать, девушка почувствовала себя капитаном, который погибнет последним, проводив в рай весь свой не дождавшийся спасения экипаж.

Все веснушки были на месте, и Натка чувствовала себя хорошо. Неизвестный спал, его неровное чуть хрипловатое дыхание доносилось до девушки, успокаивало её. Значит, жив, значит, борется. С его появлением в палате Натка взбодрилась, превратившись из бледной вечно испуганной тени, собирающей свои веснушки по чужим койкам, в довольно-таки симпатичную девчушку. Жизнь снова обретала смысл, потерянный Наткой там снаружи. Казалось, навсегда потерянный, а может, отринутый ей самой за ненадобностью. Лиза считала их палату Гром адом и каждый день строила планы побега, делясь самыми бредовыми с Ретли. Оно и понятно: у Лизы есть кто-то там, по ту сторону оконных стёкол, вот она и стремится на волю. Натка же никуда не стремилась, у неё не было никого ни там, ни здесь. В неизвестном ей человеке, который существует уже третьи сутки, девушка видела что-то, чего описать не могла словами. Получался один бред. Но именно это что-то помогало оставаться на грани, не съехать с катушек полностью, а значит, на какую-то ничтожную долю процента быть человеком.

Неизвестный спал. Возможно, ему снились сны.

       – Учти, ты обрекаешь себя на бессонную ночь, – в шутку предупредила её Зелёнка, – лучше выпей чашечку кофе, а то уснёшь прямо на танцполе.

Натка ничего не ответила, лишь понимающе улыбнулась. Ну, не привыкла она к ночной жизни, не страшно. Во всяком случае, не будет мешать Кирка со своими девицами - вот уж повеселятся сегодня вволю одни в пустой квартире.

Ночной клуб «Бригантина» встретил её шепчущими огнями, постоянно зовущими за собой, спешащими опоздать, чтобы не вспомнить потом никого, погаснуть к утру, стерев из своей памяти всех, кто спешил и опаздывал, всё равно успевая вовремя.

Натка пришла сюда намного раньше, думала, что найти «Бригантину» будет непросто. Девушка плохо знала город, она путалась в его улицах и переулочках, как муха в паутине. Правда, первый же встречный парень подробно объяснил, как добраться до «Бригантины».

– Только не утоните, – в шутку предупредил он на прощанье, – Иртыш ведь рядом. А то потом вытаскивай вас.

– Уж я попробую, – улыбнулась Натка, – а вы что, спасатель?

– Почти, – рассмеялся парень и ничего больше не ответил. Наверное, он спешил на свидание, и какая-то там пусть даже самая лучшая на свете Натка ему была не нужна.

– Что у вас в сумочке? – поинтересовался охранник, подарив девушке пустой, равнодушный взгляд. Первая в новой сотне… А дальше – вторая, третья, четвёртый, а потом быстро собьёшься со счёту, словно робот повторяя нержавеющую фразу.

– Ничего особенного,… – смутилась Натка, – косметичка, расчёска, зеркальце… Вам всё перечислять?

– Не нужно, – подобие улыбки промелькнуло на каменном лице охранника, но тут же скрылось, – рано вы.

– Ничего, – отозвалась Натка и улыбнулась в ответ, – моё время, как хочу, так его и трачу.

– Надо было ответить ему «динамит», – услышала она вдруг за своей спиной ровный красивый мужской голос. Обернулась: её разглядывал красивый мускулистый кареглазый парень. «Мачо», как любит выражаться Лёнка. На вид лет двадцать пять-двадцать шесть, волосы чёрные-чёрные, как в рекламе. Наверняка без перхоти, такие не позволят себе даже малой небрежности, где там пробиться перхоти! С лупой будешь искать – не найдёшь. Лёгкая улыбка расцветала на его губах, Натка поняла, что парень ею заинтересовался.

– Лучше нитроглицерин – надёжней и сердце болеть не будет, – предложила Натка, вспомнив где-то услышанную шутку, – а почему вы так рано? Концертная программа ещё не началась.

С привычным интересом разглядывая ни свет, ни заря заявившуюся в клуб рыжеватую сучку, Сорвил Самукьянец приторно улыбался, словно товар на рынке оценивал. Карина наколола его, только что позвонила и сказала, что задержится в институте. Какой к чёрту институт, когда все экзамены давным-давно прошли? Или уж, если говорить прямо, отложены на осень, как у всех нормальных людей. Что мешает осознать, что они оба надоели друг другу? Сорвила передёрнуло. Да и кто она такая? Паршивая мелированная сука. Даже врать-то как следует не научилась.

Сорвил мог бы вспомнить то, в чём Карина как раз преуспела, но перспектива провести этот вечер в одиночку его не устраивала, и нужно было искать жертву на сегодня. Конечно, на танцполе, он кого-нибудь подыщет – половина девушек этого дерьмового города от него без ума, но до концертной программы ещё долго. А он не привык находиться один.

И всё же… что-то в этой сучке новоиспечённой есть. Может быть, глаза небесно-голубые чем-то напоминают глаза его матери… Но это уже бред. Сентиментальная возня на боях без правил. Он так думать не может, не умеет и не станет. Вот и всё.

Но почему он не встречал эту девчонку раньше? «Лучше нитроглицерин - надёжней и сердце болеть не будет». Хочет показать, что всё здесь знает, как облупленная, а по всему видно простушка. И в клубы не ходит. Иначе давным-давно научилась бы опаздывать, зная, что концертная программа в этих дерьмовых клубах никогда не начинается вовремя.

– Сорвил, – коротко бросил он, – у нас ещё куча времени, пойдём, подышим воздухом, а то всю ночь потом толкаться тут в тесноте.

Но почему он говорит мне «ты»? Ведь мы никогда не встречались раньше…

– А они, – Натка недоверчиво покосилась на охранников, – не выпустят…

– Свои парни, – улыбнулся он, – меня хорошо знают, я здесь часто тусуюсь. Пойдём, а то…

Он перестал улыбаться и взгляд его помрачнел.

– …я даже не знаю, как тебя зовут.

Тонкая, едва дышащая молния на потрескавшемся от времени фанерном щите. А за ним стены, до боли крепкие стены. Нет, она, Натка, не будет биться об них головой, потому что это больно. Дверь, на первый взгляд казавшаяся старой и едва дышащей, на самом деле была твёрже гранита и пугала своей неприступностью. Девушка забарабанила в эту дверь кулачками, коленками, словно испугавшийся грозы малыш, мечтающий найти покой в комнате родителей. Но никто не ответил Натке, не ругнулся голосом отца снаружи, никто не выпустил её из объятий грома.

Боже, она боится, боится, боится… Палаты больше не существовало. Змеи, уродливо-чёрные с длинными языками, ползли к ней, пытаясь укрыться от шершавых капель дождя. Мир разорвался, будто бумажный лист, на мелкие клочки и в каждом клочке была змея. Даже горизонт представлял собой извивающуюся змею, теряющуюся в голых кронах деревьев. Серое небо наваливалось сверху, но Натка знала, что и оно наполнено до краёв змеями. Внезапно рядом с ней оказался доктор Горавски в белом халате, перепачканном кровью.

– Если ты будешь себя плохо вести, Натка, змея тебя укусит. Тебя никогда раньше не кусали змеи? Это очень-очень больно, поверь мне.

– Нет! – завопила она, – Я не буду себя плохо вести, только уберите это, пожалуйста, уберите!

– Сегодня ты опять думала о побеге, – Горавски был невозмутим. Неожиданно он сунул руку в карман и вытащил оттуда извивающуюся гадюку, – ты смела думать о побеге после нашего уговора. Ты нехорошая девочка, Натка, не так ли? Что же мне с тобой делать?

Змеи… Они уже ползли по её ногам, забирались под халат, путались в волосах, обвили шею тугим воротником. Натка хотела закричать, но сил уже не было, и она лишь виновато всхлипнула, осторожно кивнув головой.

– Не бойся, – улыбнулся Горавски, показывая жёлтые нечищеные зубы, – они не тронут тебя без моего разрешения. Но ты нехорошая девочка, Натка, и я начинаю подумывать, не разрешить ли мне…

Гадюка в его руках, почуяв свободу, кинулась Натке в лицо. Мир на мгновенье потух, перед глазами зазвенела темнота, пропуская через себя холодные искры. Девушка закричала, словно желая прогнать надоевший кошмар и с последней надеждой, теплящейся в сердце, открыла глаза.

Ничего не исчезло. Только доктор поскучнел, видно без гадюки он лишился и хорошего настроения.

– Ты подумай, - печально проговорил он, – Лучше палаты Гром нет места во Вселенной, а ты хочешь бежать. И куда побежишь? Совсем скоро мы будем всюду и тогда тебе не уйти. Мы выберемся из этих стен и захватим всю Вселенную, а если получится, то выйдем за её границы. С нами ты в безопасности. А если попробуешь бежать, то мы убьём твоего нового дружка, из-за которого ты не спишь вторые сутки. Отдадим змеям на радость. Ну, так как?…

– Не убивайте его, – прохрипела Натка, чувствуя, что её змеиный воротник постепенно сжимается, – …что хотите, только не убивайте…

– Ты будешь хорошей девочкой?

– Да.

– Ты любишь палату Гром?

– Да.

– Палата Гром – лучшее место в мире?

– Да. Господи, да, только отпустите.

– Не стучи в эту дверь, она открыта, – Горавски легко толкнул ту неприступность, о которую Натка совсем недавно разбила свои кулачки…

Недавно? Нет, это было давно, когда ещё мир прочно стоял на ногах, а за окнами, освещая мир подслеповатым мраком, горели разбитые фонари…

– Не открывается, чёрт, – разгорячённая, захмелевшая после двух бокалов шампанского Натка дёргала входную дверь, чтобы обрести спасительный свежий воздух. Ничего не надо, только слиться с ним в один тихий и спокойный поток. – Не открывается, чёрт!

…Мы не хотим отличаться от остальных и превращаемся в серую массу…

…Ведь стадом легче управлять, а мы не понимаем хорошей музыки,… мы вообще ничего не понимаем…

«Чёрт, о чём я думаю? – удивилась Натка и тут же испугалась собственных мыслей, – Стас, уходи прочь, сейчас не до тебя».

– Подожди, – пришёл на помощь Сорвил, – всё нужно делать нежно и плавно. Иначе ты весь клуб на уши поставишь. Дверь не заперта, тебе просто кажется. Давай повернём эту ручку вниз… Вот так. Видишь, как просто? С тобой всё в порядке?

Но Натка не смогла ничего ответить: скорое июньское утро встретило её прохладным ветром и непроглядной удивительной тишиной. Эту тишину, казалось, можно было потрогать руками или отрезать кусок к завтраку, она была в любой песчинке и вроде бы нигде. Так порой необъяснимо отовсюду стрекочет сверчок, спрятавшись за печкой. Девушке вдруг стало как-то не по себе, но от такого не по себе было хорошо и удивительно спокойно, словно всё вокруг так, как надо и весь мир принадлежит ей одной.

– Тебе холодно? – скинул с себя куртку Сорвил, – Держи, а то замёрзнешь. На сегодня передавали похолодание…

– Нет, мне хорошо, – ответила она, словно и не было прежде никаких вопросов, – знаешь, Сорвил, мне никогда не было так… так…

Слова потерялись в толщах тишины, и нужное так и не нашлось. Полосы случайного, казалось бы, придуманного света неожиданно возникали и пропадали, не умея осветить человеческую душу, ничего пока не умея.

– Автобусы ещё не ходят, – вынул из себя парень, – ты… где живёшь? А то я могу договориться, тебя подбросят…

– Нет, что ты! – эта сучка, казалось, была удивлена, – Я с тобой хочу… Мы потом погуляем, а там, глядишь, и автобусы это…

Натка остановилась и задумалась. Потом на её лице появилась улыбка.

– Заверещат, – произнесла она и двинулась дальше. Недоумевающий Сорвил пристроился рядом. Ему нравилась эта девушка, он хотел уже пригласить её к себе, но что-то держало, мешало, останавливало. Она была не такой, как другие, и он пока не понимал, как себя с ней вести.

– Это мы с братом придумали, когда маленькими были, – пояснила Натка, поняв замешательство Сорвила, – понимаешь, как утренние галчата в ожидании корма. А часто еды никакой не было, приходилось самим варить чего-то.

Девушка остановилась, вспомнив, как приходил Стас и учил её варить кашу и грустно улыбнулась.

– Может, пойдём ко мне, приведёшь себя в порядок? – нашёлся парень, заметив её внезапную печаль, – Я один живу, никто не помешает. А то тебя родители ругать будут, что ты в таком виде под утро домой заявилась.

– Мои родители в командировке, – проговорила Натка, снова остановившись, – голова кружится. Дома только брат, но он, я думаю, не скучает. Сорвил, держи меня, я сейчас падать буду!

Она и правда чуть не упала. Мир вдруг поехал, поехал и вдруг раскололся на тысячи угольков, догорающего ночного неба. Натка отчаянно вцепилась в Сорвила и неожиданно оказалась в его объятиях. «Так, наверное, и должно было получиться», - промелькнуло в голове, а потом Натке до безумия захотелось поцеловать его.

Где-то в другом измерении занималась заря.

– Мне не стоило так напиваться, правда? – улыбнулась она и обхватила его шею своими руками, – Вот теперь я не упаду ни за какие стратосферы…

Язык у неё заплёлся и упал бы, шагай он по какому-нибудь утреннему проспекту, свободному от машин и пешеходов. Но Самукьянец вдруг коснулся своими губами её губ, и языку ничего не оставалось, как лезть вперёд, словно отважному разведчику, пробивающему путь к самому сердцу врага. Но Сорвил – не враг, с ним было хорошо. Мысли уехали прочь, больше не думалось, лишь хотелось улететь за все мыслимые и немыслимые горизонты и в то же время остаться в сильных и надёжных мужских руках.

Воскресный город спокойно досматривал свой последний, самый крепкий, утренний сон, нисколько не боясь того, что будильник прозвенит на самом интересном месте. Где-то на востоке рушилась ночь, таяла чернота в сумбурном потоке света. На крыльце нового корпуса университета появился заспанный охранник и закурил сигарету. Никто сегодня не опаздывал на лекции, не шлёпал ногами по прошлогодним лужам, не вспоминал забытые со школы законы Ньютона. Мир был удивительно пуст, словно случайно проснулся необитаемым. На востоке расцветал сказочный солнечный цветок будущего дня, и Натка чувствовала себя его большим изящным и самым красивым лепестком.

Грубая шкура дорог, изборождённая морщинами и буграми, дремала, её не беспокоили первые машины и ранние троллейбусы, только где-то вдали одиноко и печально звенел колокольчик, пытаясь пробиться сквозь тающую толщу тишины.

– Я хочу в туалет, – сказала Натка, нисколько не краснея, видимо Сорвил её уже не смущал. – У тебя есть десятка?

– Что? – растерялся Сорвил, не ожидая, что сучка может спокойно так говорить в его присутствии. Предыдущие его спутницы все свои дела успевали сделать в клубе и с подобными просьбами не приставали.

– Десятка, – повторила Натка, глядя парню прямо в глаза, – только десятка и мы спасены. Не знаешь, где здесь поблизости кабинки?

Сорвил недоумённо пожал плечами, вытащил из кармана десять рублей, удивляясь тому, что угадал с первого раза. Охранник покосился в их сторону и подумал о чём-то своём, ведомом только ему одному. Недокуренная сигарета отправилась в урну.

– Понимаешь, я бы в университет попросилась да воскресенье сегодня, всё там закрыто, - словно извинялась девушка, не уставая смотреть на Сорвила, словно тот был заморской диковинкой, – могут не пустить.

– Да, да, – отозвался парень, не глядя на спутницу, – сейчас каждый охранник из себя президента корчит. Связываться не хочется, а то бы я сказал ему…

– Пустое, – отмахнулась Натка, совсем не желая ссоры ни свет ни заря. – Смотри, вон кабинки! Пошли туда!

Где-то на востоке отцветающий рассвет ронял свои опавшие лепестки на землю. Отовсюду тянулась к солнцу зелень - впитывая свет, мир из пыльного становился изумрудным, и первые лучи солнца весело забегали по листве, закружили хороводы по траве-мураве, застучали в окна спящих горожан.

…Сорвил положил десять рублей в купюроприёмник, автомат послушно сжевал их и на двери появилось долгожданное OPEN.

– Не хлопай ушами, а то исчезну, – предупредила парня Натка и скрылась в голубой кабинке, в которой не хватало для романтичности картины сердечка над дверью.

Лучше бы она тогда не говорила этих слов.

Он ничего не помнил, но видел сон. Плохие наступали, их было много, безнадёжно много, и Карпатов уже не отдавал приказа не отступать, он лежал, уткнувшись носом в пакет с мукой, и не двигался. Над ним и другими убитыми роями кружили мухи. Ему запомнилась одна большая зелёная, размером со среднего воробья, она потирала лапки и выжидала. Ей было мало всех, ей хотелось именно его, и он понимал это. Баррикада была сложена из опрокинутых шкафов, сломанных стульев и новёхоньких велосипедов «Американский турист», за который в детстве он готов был отдать всю свою коллекцию марок. Сейчас ничего никому не было надо. Дверь одного из разграбленных магазинов висела на одной петле и всё норовила упасть, но держалась, издавая не прекращающийся старческий скрип. Плохие знали, что повстанцам некуда деться и баррикада скоро будет взята. Но то, что дверь упадёт, если кто-то попытается до неё дотронуться, знал только он. На каждый короткий скрип его сердце отвечало тревожными неровными ударами, норовя замереть, успокоиться, передохнуть. Плохие словно понимали это и не спешили. Возможно, ждали новых поставок оружия из-за границы: сверху обещали восстановить страну, дать какие-то сумасшедшие кредиты, если с повстанцами будет покончено. «Мы поможем вам вернуть демократию», - кричали на всех языках плакаты в городе. Рядом с надписью непонятной национальности мужик улыбался, показывая ровные красивые зубы, пугающие своей неестественной белизной. Золотое кольцо блестело на левой руке мужика, в которой он сжимал хлеб с маслом. Правая рука на плакат не влезла и озорные школьники с окраин, пытаясь исправить такую несправедливость, подрисовывали мужичку руку, чтобы забредающие на окраины раз в жизни правительственные агенты застали своего героя за неприличным занятием. В центре плакаты охранялись, чтобы случайные прохожие не сдёрнули их со стен и с заборов, чтобы потом сдать вместе с другими плакатами, старыми книгами и газетами за двадцать копеек. Он знал, где за бумагу дают двадцать пять, но сдать сейчас всё равно было нечего – вся бумага давно сгорела в пламени последних костров.

Плакаты обещали хорошую жизнь.

       В один из таких плакатов были завёрнуты трупы.

Плохие, пытаясь заслужить уважение Запада, старались изо всех сил. Растеряв человеческие черты, они приняли закон джунглей: выжить должен сильнейший.

Сегодня сильнейшие они. Робкая перестрелка ещё продолжалась, но он знал, что патроны на исходе, что одна винтовка попросту вышла из строя, а со второй Калитин – вчерашний учитель - который никогда до восстания не брал в руки оружия.

В доме напротив играла музыка, верно жильцы пытались затвориться от гнетущего шума. Слащавая попсовая мелодия. Такие действовали ему на нервы, прогоняли здравый смысл, и он сдерживал себя, чтобы не пальнуть в эти безразличные окна, не встревожить обывательский уют богатых квартир. Но патронов было жалко, и он держался, понимая, что дело повстанцев проиграно, и скоро всех их расстреляют прямо здесь возле баррикады без суда и следствия.

       Он, приняв командование, приказал оставшимся в живых отступать. Потом они уже не отступали, а бежали, слыша отчётливый пулемётный плач невдалеке. Время от времени кто-то вскрикивал и падал, он знал, что скоро придёт и его очередь, что и он вдруг подпрыгнет, словно пытаясь взлететь, рухнет в мягкую убаюкивающую траву и больше не поднимется, дожидаясь, когда к нему подбегут плохие и станут хохотать, захлёбываясь в истеричных приступах смеха. Нет, нужно бежать, запутывая следы, спасая свою ничего не значащую шкуру.

Старый корпус технического университета улыбался разбитыми окнами, но занятия шли: невозмутимый голос лектора доносился до него, но не оставался в сознании, а летел прочь. Смысл фраз и даже отдельных слов был ему не ясен да он и не пытался что-то понять, в его голове сейчас не было мыслей, словно все они остались на баррикаде вместе с убитыми товарищами.

Плохие больше не стреляли, видно получили приказ взять повстанцев живыми. Неизвестной породы пёс вцепился в его куртку, повалил на землю, скользким червяком он избавился от куртки, скатился в овраг и замер, словно зверь, на которого объявлена охота.

Загнали, загнали, суки…

Без куртки было холодно. Ледяное небо с редкими, невзрачными облачками не насыщало теплом, оно лишь было теперь ещё выше, чем когда-либо, ещё более безжалостно, и только стайка не знакомых ему птичек не боялась кружить в сумасшедшей близости от неба, не страшась его холодной безразличности.

– Выходи! – доносились до него голоса его противников, – Все твои люди сдались. Тебе больше не на что надеяться!

– Попробуйте, возьмите, – выдохнул он скорее для себя, чем для плохих. – Спускайтесь сюда и посмотрим, кто кого.

Наверху подумали и смолкли. Утих пулемёт, захлебнувшись в дебрях молчания, в кромешной тишине потонули дружные созвучья винтовок, последние гранаты взорвались и затихли. Небо с бешеной скоростью понеслось вниз и словно пробка бутылку накрыло овраг, в котором укрылся он, ожидая конца.

– Добро пожаловать в палату Гром, парень, – донёсся до него голос неизвестно откуда, – добро пожаловать в палату Гром.

Узкая белая полоска, с трудом пробившаяся сквозь темноту. Приглушённый белый свет по другую сторону ресниц. Он двинулся навстречу этой белой неизвестности, но скоро почувствовал, что тонет в ней, вязнет, словно в болоте, задыхается. Клочья белого тумана проникали в его нос и рот, лезли в глаза, становились чем-то лишним, ненужным, инородным.

«Это только потолок, – бормотал он, понимая, что задыхается. – Наваливающийся сверху потолок с протекающей крышей. Он не может причинить тебе никакого вреда».

– Он бредит? – липкий, но приятный девчачий шёпот вполз в сознание. Это была не Натка, другая, имени которой он не знал. Но, собрав оставшиеся силы, побежал на этот шёпот, запинаясь и падая. Под ногами один за другим поднимались корни деревьев, самый гибкий и бойкий вцепился в лодыжку и потянул в разверзшуюся белую землю. Он закричал и проснулся окончательно, вырвавшись из бездны безумия.

– Что с тобой? – встрепенулась Натка, вскочив со своего места. Лиза уже ушла в свой уголок думать о побеге, остальные были на процедурах,  только Ретли что-то мелко строчил в своём блокноте, придумывая себе новую жизнь. – Тебе плохо?

– Я видел страшный сон,… – прошептал он, вцепившись в руку Натки, да так, что девушка сморщилась от боли. – Будто всё было наяву, я до сих пор ощущаю, как пуста и бесконечна та бездна, в которую я летел… Пальцы по-прежнему пытаются что-то нащупать, уцепиться и не могут…

– Успокойся, – прошептала Натка, проведя свободной рукой по его небритой щеке, – здесь все видят сны, так надо. Это новый метод лечения, наиболее прогрессивный из всех. Так говорит доктор Горавски, а ему надо верить.

Потому что если ты не поверишь, он отдаст тебя на растерзание змеям. Ты же любишь змей, Натка, не так ли?

Нет? Но уверяю, они полюбят тебя.

– Мне страшно, – его шершавый шёпот наждаком вполз в душу Натки, поселился там вместе с каждодневными кошмарами, проехался по неровным беспорядочным мыслям, расшвыряв их, словно кегли.

– Мне тоже, – сказала она и вдруг нашла его руку и прикоснулась к ней губами. –Знаешь… у меня никого нет кроме тебя… никого… во всём мире… Пожалуйста, не уходи… не исчезай… Если и ты уйдёшь, то я не знаю, что будет со мной… буду ли я вообще… мне станет не для кого жить… мне дышать будет некем…

– Шуры-муры? – оторвался от своих записей Ретли.

– Отвали, – вырвалось у Натки, – пойди полей цветочки.

– Сегодня не моя очередь, – пожал плечами Донован, – я точно знаю…

– Здесь никто ничего не знает точно, – сказала Натка, и вдруг её осенило от неожиданной догадки, – кто знает, может, мы уже умерли? Знаете, как было бы здорово! Тогда бы выходило, что этот кошмар снится уже не нам.

Ретли посмотрел на свои часы и улыбнулся – было без двадцати восемь. Донован оставался единственным в палате обладателем часов, которые всегда показывали одно и то же время. Может, нужно было заменить батарейки или просто завести часы, но вернее всего то, что секунды здесь совсем не сочились, замерзая под недвижимой бесконечностью стрелок. Сегодня повторялся вчерашний день: по-прежнему скалил клыки Жасмин-Бурдынчик, мечтала выбраться на свободу Лиза, плакала Натка, недосчитавшись нескольких веснушек,… Ретли бесполезно улыбался, сообщая всем, что уже без двадцати восемь.

– В восемь обед, – произнёс Донован, уставившись в потолок, – санитары подумают, что вы любовники, и… я так подумаю. Вы мне просто не оставляете выбора…

– Как тебя зовут? – вместо ответа обратился к нему неизвестный, – только, пожалуйста, по буквам, а то я не запомню с ходу.

…Но никто из садоводов уже не мог прочитать, что было написано на жёлтой табличке, которая обозначала собой конечную остановку триста сорок седьмого автобуса. Потрескавшиеся буквы кое-где совсем выцвели, и, не зная расписания, очень сложно было отсюда уехать. Впрочем, если даже ты его знал, то тебя это мало спасало. По маршруту ходила только одна видавшая виды машина, которая могла заглохнуть на полтора рейса. Сиденья были изрезаны, испоганены непристойными надписями, а иных и вовсе больше не существовало, словно вырванные с корнем зубы они, никому не нужные теперь, ютились в неприметных уголках автобусного депо.

– …потом память подводит и всё конец, – говорил Стас, когда они выбрались из душного салона и двинулись дальше пешком, – прошлое становится обрывками лоскутков, а связать его в один большой платок мы не можем,… да и не сможем.

Натка больше смотрела по сторонам, чем слушала Стаса, она лишь кивнула, и видно удовлетворённый этим парень умолк.

Больше половины садовых участков было заброшено, они заросли сорной травой, а плохонькие деревянные заборчики терялись под безумием клёнов, скрывались под безмолвной тяжестью яблонь. Раньше здесь была дорога и свободно могла проехать машина, сейчас с трудом пробирался человек. И то редко, мало у кого остались дачные участки на той стороне, где ещё держался, оберегаемый своим хозяином, потерявшийся в зелени яблонь домик Стаса. Сквозь разбитый, потерявшийся под грудой тишины асфальт прорастала трава, множились одуванчики, готовые в один прекрасный ветер сбросить свои белоснежные вершины. Однако парень упорно шёл вперёд, и Натке приходилось следовать за ним, радуясь только тому, что сегодня она в джинсах и нечему цепляться за нахальные кусты, которые в любой момент вцепились бы своими ветками в юбку, норовя оставить часть её себе на память.

– Почему здесь так пусто? – спросила однажды она, когда кусочек асфальта затесался в кроссовок, и пришлось остановиться, чтобы расшнуроваться и малость перевести дух.

– Сорок третий километр, сюда ехать далеко, – объяснил Стас, разглядывая слишком уж частые сереющие заплаты облаков на оглушительной синеве. – Ещё и дачи по другую сторону железной дороги, а переезда нет. Чёрт, после обеда будет дождь, а по радио не почесались передать. Так бы я тебя предупредил, чтобы ты захватила из дому плащ.

– Да я ничего… справлюсь, – проговорила Натка, поняв вдруг, что в дождливую погоду ей здесь будет совсем невмоготу. – До твоего домика добегу, не волнуйся.

– Только там крыша течёт, – словно извиняясь, произнёс Стас, – не хватает рук на всё про всё у меня. Стёкла вот новые в оконцах надо вставить…

– Да бросать тебе всё это давно пора, – поспешила высказать свою точку зрения Натка, – что ты на рынке себе яблок не купишь?

Стас промолчал. Он понимал, что Натка опять начнёт винить его за беспутную жизнь, за то, что он одевается, как попало и не собирается нигде учиться, что всю жизнь так и будет разгружать коробки в местном магазинчике, не задумываясь ни на мгновение о том, что где-то можно устроиться лучше.

– Молчишь, да! – попыталась задеть парня Натка, – Нравится зарабатывать крохи в своём магазинчике, да ещё и надрываться каждый день! В старости у тебя горб вырастет во-о-т такой, и ты уже ни на что не будешь способен как мужчина!

Стас улыбнулся.

– Да, Нат, – ответил он, – я ни на что не буду способен. Ты попала в точку. А теперь пойдём, пожалуйста, побыстрее, а то дождь застанет нас в пути, и ты будешь ворчать ещё больше, если промокнешь.

– Пойдём, конечно! – воскликнула Натка, прибавляя шаг, – Что ж ты раньше молчал? Хочешь, чтоб я простудилась, заболела и умерла, хочешь, да!

– Хочу, – буркнул Стас, – хочу, но не этого. Так как, я забыл, его зовут?

– Что? – не поняла его спутница, – Ах, ты всё об этом! Ревнуешь?

– Это не ответ, – предупредил Стас, потом увидел впереди засохшую яблоню и улыбнулся. Первый ориентир, а Натка его уже и не помнит. Так и пойдёт дальше, не зная куда.

– Его зовут Сорвил Самукьянец, – резко ответила Натка, – что, доволен? И вообще, какое тебе дело, с кем я в данный момент нахожусь? Он отличный парень…

– Надеюсь, получше меня, – зевнул Стас, – кстати… куда мы идём?

– Как куда? – не поняла Натка, – Ты… что вдруг решил свихнуться? Прошу тебя, давай не здесь.

– Ты забыла ориентиры, – снова улыбнулся он, – когда ты была здесь в последний раз? Видишь – засохшая яблоня? Её пройдём и – направо. Вспомнила?

– По траве? – удивилась Натка, – Там же… была тропинка.

– Была да сплыла. Давай за мной.

– А там… там, в траве, не водятся змеи?

Стас остановился, огляделся по сторонам и взял Натку за руку. В карих глазах его промелькнула теплота.

– Не бойся, – сказал он, – я не дам тебя в обиду каким-то змеям. Пойдём, а то промокнешь.

– А тебе всё равно! – успокоилась Натка, – Как всегда всё равно, как любому… в этой жизни. Сорвил бы тебе морду набил, узнай он, как ты обращаешься с его девушкой.

– Что у вас с ним на самом деле всё серьёзно? – каким-то упавшим тоном произнёс Стас, – Неужели нет никакой надежды?…

Дымились невидимые трубы фабрики облаков. Чернело и наполнялось дождём небо. Набухали тучи, подстерегали их. Надежды не было, но парень всё ещё цеплялся за что-то давно утраченное, ушедшее, за что-то бесполезное, подобное протекающей крыше в своём домике или новым оконным стёклам, пылящимся в сарае и вспоминающим безоблачную юность, когда они ещё были песком.

Комната утонула в нахлынувшем мраке, не успев выучить последнюю букву солнца. Наверняка на дворе был декабрь, вот и темнело рано. Впрочем… может, и не декабрь – Натка потерялась во времени: ночь могла наступить и утром, если её хорошо попросить. Ретли говорил, что на его часах без двадцати восемь и девушка удовлетворённо улыбалась – в восемь будет обед, и ей дадут таблетку. Сразу после неё наступит долгожданное всёравно и веснушки перестанут падать на пол. Потом придёт Горавски и скажет, что она хорошая девочка.

Дымилось и тлело догорающее небо. Норовя погаснуть совсем, оно укутало солнце в серый плед, и было похоже на скомканное одеяло.

– Мы промокнем, – испуганно прошептала Натка и прижалась к Стасу. Ей казалось, что когда начнётся дождь, из травы выползут змеи и набросятся на неё. – Скорее бежим!

Они оставили позади заброшенный участок со скворечником у калитки – их второй ориентир, пробежали мосток через заросший камышом ручей, но добежать до домика всё же не успели – дождь полил раньше, напоминая Стасу о протекающей крыше и о том, что в окнах ещё не вставлены новые стёкла.

…А тогда никакого дождя не было и в помине, просто Сорвил предложил заглянуть к нему.

– Кофе горячего выпьем, бутерброды съедим, – говорил он, стараясь казаться спокойным и невозмутимым, – а то совсем расклеишься по дороге. Вон уже зеваешь.

– Не пойду, – заупрямилась Натка, – мне нужно, чтобы ты меня уговорил.

Самукьянец притянул девушку к себе и поцеловал. Сухие губы его казались оазисом, райским уголком посреди пустыни. Натка чувствовала себя затерявшимся в песках одиноким странником, которому опротивел постоянный оранжевый цвет безнадёжности. Она верила, что там, за оазисом, будет мир, непохожий на призрачное постоянство песков и пыли, она верила…

…но даже оазис оказался миражом, мимолётным, сумбурным, но в то же время проникающим в каждую клеточку твоего тела, в каждую песчинку твоего сознания…

– …Я это называю новым тоталитаризмом, – сказал Стас, когда дождь незаметно пошёл на убыль, – ветка должна скрипнуть только с разрешения медведей, в противном случае тебя прогонят прочь из леса. А что если бежать некуда и знаешь, что рядом люди, которых ты любишь и ждёшь? Я не уйду, только потому, что мешаю кому-то.

– Да, ты никуда не уйдёшь… – сама себе проговорила Натка, глядя, как с потолка на дощатый пол льётся водопад Виктория…

– Только… знаешь, Сорвил, это нехорошо… то, что мы с тобой делаем, – сучка уже не сопротивлялась, только возбуждённо шептала что-то похожее на правду или просто на слова, всё равно сейчас для него существовали только звуки, складывать их во что-то большее ему было лень. Комната поражала своим порядком, чтобы удивить не слишком редко навещающих его девиц, парень через утро убирался здесь, порой, правда, забывая, какое же утро через. Часто просто было не до того. В зеркале, которое занимало одну из створок платяного шкафа, отражалась вся комната: ковры, скрадывающие шум и прикрывающие безобразную наготу стен – даже обои были здесь телесного цвета. Цветы теснились в хаосе беспорядка, чахли без света, но шторы, похоже, не открывались здесь никогда, вернее Сорвил не помнил, когда в последний раз впускал сюда солнечные лучи. Ему было хорошо так, да и девушки, которых он приводил сюда, не жаловались, не успевали или просто не на что было. Но с каждой из них оказывалось легко – они знали, что будет потом. У Натки же никогда не было парня, и Сорвил, понимая это, готов был использовать лучшее оружие из своего арсенала соблазнителя для того, чтобы добиться её.

– Всё хорошо, Натка, не бойся, - шептал он, успев расстегнуть ей бюстгальтер. – Всё правильно. Так и должно быть.

Натка вдруг вздрогнула и соскочила с кровати. Платье было предусмотрительным Сорвилом отброшено в угол, потому девушка не сразу обнаружила его в полумраке комнаты. Рванулась за ним, но запуталась в джинсах хозяина и, вскрикнув, рухнула на ковёр. Нужно скорее уйти отсюда – это нехорошо, что они с Сорвилом сейчас одни в комнате!

После обеда будет дождь, а по радио не почесались передать…

Лёгкая усмешка тронула губы парня, словно хищный зверь набросился он на сучку и стал покрывать её шею поцелуями, стараясь не упустить ни одной впадинки, ни одного бугорка. Натка, наконец, сдалась, обмякла и позволила себя уложить обратно на кровать. Девушка понимала, что происходит, благодаря рассказам подруг и собственным фантазиям, она примерно представляла, что будет дальше. Сопротивляться больше не хотелось, убегать от Сорвила – тоже просто падать в сладкую пылающую бездну было приятно и до удивления необычно. Боже, что он делает там пальцами? Натка отказывалась сейчас даже думать, ей ничего не было нужно, кроме, конечно, Сорвила рядом.

Неожиданно, съедая сладкое молчание комнаты, забухал в коридоре кашель. Что-то тупо ударило в дверь с той стороны. Потом повернулся ключ в замке. Резво, решительно, но потом он словно подавился внутри и отчаянно попытался прокашляться, чтобы освободиться из тесной замочной скважины, в которой невозможно было разгуляться.

Сорвил напрягся, словно в один момент с него голого сорвали одеяло. Что касается Натки, то она не знала, куда себя девать и в какую щель запихать собственный стыд, а веснушки готовы были соскочить с лица и разбежаться по комнате. Нащупав простыню, девушка закуталась в неё, почти не осознавая, что делает. Единственное желание исчезнуть в один миг овладело ей, Натка теперь жалела и о том, что заглянула на минутку, и о том, что осталась.

В комнату заглянул высокий, лохматый мужчина лет тридцати, а может, больше, во всяком случае, паспорт Натке он не показывал.

– Гришка? – удивился Сорвил, нисколько не смущаясь, – Интересно знать, откуда у тебя ключи от этой квартиры? Родители же отобрали их у тебя месяц назад!

– Не скажу, – улыбнулся он, показывая ряд превосходных гнилых зубов, - я вдруг подумал, что тебе будет интересно меня послушать…

– Выметайся, – сквозь зубы процедил Сорвил, – не видишь, я занят? А-а! Не понимаешь! Ну, тут, брат, я тебе ничем помочь не могу.

– А я не уйду, – лениво бросил Гришка и только сейчас заметил Натку. Выражение его лица не изменилось, лишь на лбу выступили капельки пота, а пальцы бессознательно ощупывали стену, будто хотели обнаружить выход отсюда, чтобы благополучно улизнуть и избежать наказания. Гришка боялся, что совершил гору плохих поступков и придётся теперь отвечать за каждый.

– Здравствуйте… – растерялся он, – простите… я не знал, что у вас с моим братом дела… Я… меня сейчас не будет, если вы хотите… Просто… со мной ещё сегодня никто не говорил…

– Какая беда! – поморщился Сорвил, отмахиваясь от брата, будто от порванной денежной купюры, – Ступай в психушку, там тебя всегда поймут, и поговорить будет с кем. Проваливай, понял?

– Зачем ты так, Сорвил? – девушка понимала, что этот появившийся неизвестно откуда странный человек сможет помочь ей выбраться отсюда. Сегодня выбраться. Всё равно больше ничего не будет, она сама не позволит этого. Даже если Сорвил будет приставать. Нужная минута, нет, мгновение, потеряно, и вернуть его нереально. – Тебя Гришка зовут, ведь так?  

– Что? – не понял мужчина, не думая, что к нему вот так вот сразу могут обратиться, – Вы это мне говорите?

– Да, конечно, – Натка уже поняла, с кем имеет дело. В её подъезде жил один такой сумасшедший… девочка не помнила его настоящего имени, а то, которое он называл ей при встрече, постоянно менялось. Чёрный, заросший длинными волосами он часто бегал с первого на последний этаж и бормотал непонятные слова. Однажды соседи говорили, что он под Новый год ушёл искать какую-то ему одному ведомую москву и, конечно, замёрз в дороге.

– Ты мне понравилась. Я хочу подарить тебе игрушку. Её я сам сделал, – Гришка порылся в карманах и вытащил маленькую подушку. На её наволочке была вышита загогулина, отдалённо напоминающая букву Г, а может, Натке просто уже не могла почудиться другая буква.

– Интересно, – улыбнулась она, рассматривая подушку, – и тебе не жалко для меня? Всё же видимся первый раз в жизни…

– Выбрось, – отрезал Сорвил, – знаешь, из чего это? Из его волос. Он сбреет намечающуюся бороду и ей набивает подушки. Гадость, правда?

– Зато всё идёт в дело, – нисколько не смутился Гришка, – всё равно ведь выкидываешь…

– Нет, возьми, пожалуйста… – наотрез отказалась от такого подарка Натка, – знаешь, подари кому-нибудь другому. У тебя, Сорвил, где можно руки вымыть? Я… ненадолго.

– Прямо и направо, – отмахнулся Сорвил, – простыню не потеряй.

На третий день существования её Палаты появился потрёпанный помятый мужчина лет тридцати пяти в очках с треснувшим стеклом и проволокой вместо дужек. В большом курносом носу незнакомца росли непроходимые заросли.

– Не хочешь почитать книжку? – немного помявшись, начал он. – А то у меня есть немного. Я вроде как здесь библиотекарь. Представляешь, предлагаю всем, и никто не берёт. Боятся что ли, что ещё больше спятят, не понимаю. Здесь всё так сложно…

– Если боятся, значит, не спятят, – пожала плечами Натка. Ей было всё равно, что происходит здесь. Читать ей не хотелось, это в прошлой жизни она любила ходить в библиотеки, проводить там свободное время. Да и из этих книг, которые предлагает непонятный незнакомец, может в любой момент выползти змея и ужалить её.

– Владлен Коринец, Влад для друзей, – улыбнулся мужчина, заметив нерешительность девушки. – Впрочем, можешь называть меня другими именами, я не обижусь.

– Я Натка, – пожала плечами девочка. – Впрочем, не знаю, важно ли это здесь. Завтра мне скажут, допустим, что я Наполеон, и я стану Наполеоном. Так лучше, когда слушаешься, потому что только хорошие девочки слушаются.

– Вот у меня есть «Война и мир», возьмёшь? – Коринец не настаивал, его сухой спокойный голос был похож на голос официанта, который приносит меню.

– Это сложно, – зевнула Натка, её слова сейчас были похожи на бесцветную лексику Влада, – я со школы помню как там всё сложно.

– А легче ничего нет, – вздохнул её собеседник, словно бы припомнив вдруг все книги, которые у него были. – Ничего нет, и не будет. Вот есть «Палата номер шесть» – это про нас.

– Про нас? – Натка взяла тоненькую книжицу, – такая тонкая, а нас много…

– А ты попробуй написать больше сейчас, – Влад подёргал волосы в носу и прибавил, – я бы не сумел.

Он когда-то писал фельетоны в районную газету, но теперь позабыл, с чего надо было начинать. Кажется, какая-то интересная мысль, её надо постоянно ловить, но какие мысли могут быть здесь?

Воспоминания всё реже удавалось сложить в цельный эпизод, они рассыпались как выбравшиеся из будильника минуты и разбегались кто куда. Девушка не пыталась их собирать. Для неё было радостью то, что она помнит другой мир, расстелившийся вне этой палаты, она, Натка, хорошо знает, что он существует.

– Мы с ним помолвлены, – холодно произнесла Натка, – устраивает такой ответ? Или пояснить во всех подробностях?

Стас совсем померк, словно светило во время полного солнечного затмения. Но и закрытый луной, он ещё пытался бороться.