От сильфа Дальновида к волшебнику Маликульмульку

Примечено мною, почтенный Маликульмульк, что в гражданском обществе всего легче дается людям такое название, которое очень немногие из них заслуживают и которое должно бы быть больше уважаемого ежели бы люди поприлежнее размышляли о потребных для сего названия достоинствах. Люди всего чаще говорят: вот честной человек, авсего реже можно найти в нынешнем свете такого, который бы соответствовал сему названию. <...>

Ежели рассмотреть прилежнее, мудрый Маликульмульк, различные состояния людей и войти в подробное исследование всех человеческих слабостей и пороков, которым люди нынешнего века часто себя порабощают и кои причиняют великий вред общественной их пользе, то можно увидеть очень многих, которым щедро дается название честного человека, а они нимало того не заслуживают.

Придворный, который гнусным своим ласкательством угождает страстям своего государя, который, не внемля стенанию народа, без всякой жалости оставляет его претерпевать жесточайшую бедность и который не дерзает представить государю о жалостном состоянии, страшась притти за то в немилость, может ли назваться честным человеком? Хотябы не имел он ни малого участия в слабостях своего государя, хотя бы не подавал ему никаких злых советов и хотя бы по наружности был тих, скромен и ко всем учтив и снисходителен; но по таковым хорошим качествам он представляет в себе честного человека только в обществе, а не в глазах мудрых философов, ибо, по их мнению, не довольно того, чтобы не участвовать в пороках государя; но надлежит к благосостоянию народа изыскивать всевозможные способы и стараться прекращать всякое зло, причиняющее вред обществу, хотя бы чрез то должен он был лишиться милостей своего государя и быть навсегда от лица его отверженным.

Богач, который неусыпными стараниями, с изнурением своего здоровья, собрал неисчетное богатство и наполнил сундуки свои деньгами, не подавая бедным нимало помощи, хотя все сии сокровища приобрел позволенными способами; однако ж честным человеком назваться может только в обществе, в глазах же философа почитается он скупцом и скрягою, нималого почтения честных людей не достойным.

Мот, который расточает свое имение с такою же прилежностию, с какой скупой старается его сохранять; который то употребляет на роскошь, что должен бы был употреблять на вспоможение несчастным; который живет в изобилии, не чувствуя ни малого сострадания к бедности многих от голода страждущих, коим мог бы он сделать немалую помощь. Такой безумный расточитель ежели на роскошь свою употребляет только свои доходы и не имеет на себе долгов, в обществе называется честным человеком; но философы таким его не почитают, а он в глазах их хуже диких варваров, которые и о скотах более имеют соболезнования, нежели он о подобных себе человеках. Надменный вельможа, думающий о себе, что знатное его рождение дало ему право презирать всех людей и что, будучи сиятельным или превосходительным, не обязан оказывать никому ни малого уважения и благосклонности, если платит хорошо своим заимодавцам, если не поступает мучительски с своими подчиненными, а только их презирает, и если при исполнении возложенной на него должности не притесняет народ, правлению его вверенный, то в обществе называется честным человеком; но философы почитают его таким, который поступками своими оскорбляет человечество; который будучи надут гордостию, позабывает и самомалейшие добродетели; не познает самого себя, и его безумное тщеславие столь же порочно и предосудительно, как зверская лютость дикого американца. Многие разумные люди утверждают, что гораздо сноснее быть умерщвлену, нежели презираему; ибо смерть оканчивает все мучения, а к презрению никогда привыкнуть невозможно, и чувствуемое от оного мучительное оскорбление час от часу непрестанно умножается. Чем более кто питает в себе благородных чувств, тем сносимое от других презрение бывает для него мучительнее. Итак, сего высокомерного и гордого вельможу должно почитать чудовищем, которого небо произвело на свет для испытания добродетели и кроткой терпеливости простых людей, ему подчиненных.

В обществе также называется честным человеком тот судья, который, не уважая ничьих просьб, делает скорое решение делам, не входя нимало в подробное их рассмотрение; но философы не думают, чтоб единого токмо старания о скорейшем решении судебных дел было довольно для названия судьи честным человеком; а по их мнению надлежит, чтоб он имел знание и способность, нужные для исполнения его должности. Судья хотя бы был праводушен и беспристрастен, но производства судебных дел совсем не знающий, в глазах философа тогда только может почесться честным человеком, когда беспристрастие его заставит его почувствовать, сколько он должен опасаться всякого обмана, чтоб по незнанию не сделать неправедного решения, и побудить его отказаться от своей должности. Если бы все судьи захотели заслужить истинное название честного человека, то сколько бы присутственных мест оставалось порожними! И если бы для занятия сих мест допускалися только люди совершенно достойные, то число искателей гораздо бы поуменьшилось.

Чтобы быть совершенно достойным названия честного человека и чтоб заслужить истинные похвалы, потребно сохранять все добродетели. И самый низкий хлебопашец, исполняющий рачительно должности своего состояния, более заслуживает быть назван честным человеком, нежели гордый вельможа и несмысленный судья. <...>

Почта духов. 1789. Ч. 1.                                                                                                                                                                                                                                                                                        Крылов И.А. Соч. Т. 1. С. 143—146.

Похвальная речь в память моему дедушке,

Говоренная его другом, в присутствии его приятелей,

За чашею пунша

Любезные слушатели!

В сей день проходит точно год, как собаки всего света лишились лучшего своего друга, а здешний округ — разумнейшего помещика: год тому назад, в сей точно день, с неустрашимостию гонясь за зайцем, свернулся он в ров и разделил смертную чашу с гнедою своею лошадью прямо по-братски. Судьба, уважая взаимную их привязанность, не хотела, чтоб из них один пережил другого, а мир между тем потерял лучшего дворянина и статнейшую лошадь. О ком из них более должно нам сожалеть? Кого более восхвалить? Оба они не уступали друг другу в достоинствах: оба были равно полезные обществу, оба вели равную жизнь и, наконец, умерли одинаково славною смертью. Со всем тем дружество мое к покойнику склоняет меня на его сторону и обязывает прославить память его, ибо хотя многие говорят, что сердце его было, так сказать, стойлом его гнедой лошади, но я могу похвалиться, что после нее покойник любил меня более всего на свете. Но хотя бы и не был он мне другом, то одни достоинства его не заслуживают ли похвалы и не должно ли возвеличить память его, как память дворянина, который служит примером всему нашему окольному дворянству.

Не думайте, любезные слушатели, чтоб я выставлял его примером в одной охоте, — нет, это было одно из последних его дарований, кроме сего имел он тысячу других приличных и необхонашему брату дворянину: он показал нам, как должно проживать в неделю благородному человеку то, что две тысячи подвластных ему простолюдинов вырабатывают в год, он знаменитые подавал примеры, как эти две тысячи человек можно пересечь в год раза два-три с пользою, он имел дарование обедать в своих деревнях пышно и роскошно, когда казалось, что в них наблюдался величайший пост, и таким искусством делал гостям своим приятные нечаянности. Так, государи мои! часто бывало, когда приедем мы к нему в деревню обедать, то, видя всех крестьян его бледных, умирающих с голоду, страшимся сами умереть за его столом голодною смертью. Глядя на всякого из них, заключали мы, что на сто верст вокруг его деревень нет ни корки хлеба, ни чахотной курицы. Но какое приятное удивление! садясь за стол, находили мы богатство, которое, казалось, там было неизвестно, и изобилие, которого тени не было в его владениях, искуснейшие из нас не постигали, что еще мог он содрать с своих крестьян, и мы принуждены были думать, что он из ничего созидал великолепные свои пиры. Но я примечаю, что восторг мой отвлекает меня от порядку, который я себе назначил. Обратимся же к началу жизни нашего героя: сим средством не потеряем мы ни одной черты из его похвальных дел, коим многие из вас, любезные слушатели, подражают с великим успехом. Начнем его происхождением.

Сколько ни бредят философы, что по родословной всего света мы братья, и сколько ни твердят, что все мы дети одного Адама, но благородный человек должен стыдиться такой философии, и естьли уже необходимо надобно, чтоб наши слуги происходили от Адама, то мы лучше согласимся признать нашим праотцем осла, нежели быть равного с ними происхождения. Ничто столь человека не возвышает, как благородное происхождение: это первое его достоинство. Пусть кричат ученые, что вельможа и нищий имеют подобное тело, душу, страсти, слабости и добродетели. Естьли это правда, то это не вина благородных, но вина природы, что она производит их на свет так же, как и подлейших простолюдинов, и что никакими выгодами не отличают нашего брата дворянина: ето знак ее лености и нерачения. Так, государи мои! и естьли бы эта природа была существо, то бы ей очень было стыдно, что тогда, как самому последнему червяку уделяет она выгоды, свойственные его состоянию; когда самое мелкое насекомое получает от нее свой цвет и свой способности; когда, смотря на всех животных, кажется нам, что она неисчерпаема в разновидности и в изобретении; тогда, к стыду ее и к сожалению нашему, не выдумала она ничего, чем бы отличился наш брат от мужика, и не прибавила нам ни одного пальца в знак нашего преимущества перед крестьянином. Неужели же она более печется о бабочках, нежели о дворянах? И мы должны привешивать шпагу, с которою бы, кажется, надлежало нам родиться. Но как бы то ни было, благодаря нашей догадке, мы нашли средство поправлять ее недостатки и избавились от опасности быть признанными за животных одного роду с крестьянами.

Иметь предка разумного, добродетельного и принесшего пользу отечеству, вот что делает дворянина, вот что отличает его от черни и от простого народа, которого предки не были ни разумны, ни добродетельны и не приносили пользы отечеству. Чем древнее и далее от нас сей предок, тем блистательнее наше благородство: а сим-то и отличается герой, которому дерзаю я соплетать достойные похвалы; ибо более трех сот лет прошло, как в роде его появился добродетельный и разумный человек, который наделал столь много прекрасных дел, что в поколении его не были уже более нужны такие явления, и оно до нынешнего времени пробавлялось без умных и добродетельных людей, не теряя нимало своего достоинства. Наконец, появился наш герой Звениголов; он еще не знал, что он такое, но уже благородная его душа чувствовала выгоды своего рождения; и он на втором году начал царапать глаза и кусать уши своей кормилице. В этом ребенке будет путь, сказал некогда восхищаясь его отец: он еще не знает толком приказать, но учится уже наказывать; можно отгадать, что он благородной крови. И старик сей часто плакал от радости, когда видел, с такого благородною осанкою отродье его щипало свою кормилицу или слуг; не проходило ни одного дня, чтобы маленький наш герой кого-нибудь не оцарапал. На пятом еще году своего возраста приметил он, что окружен такою толпою, которую может перекусать и перецарапать, когда ему будет угодно.

Премудрый его родитель тотчас смекнул, что сыну его нужен товарищ; хотя и много было в околотке бедных дворян, но он не хотел себя унизить до того, чтоб его единородный сын разделял с ними время, а холопского сына дать ему в товарищи казалось еще несноснее. Иной бы не знал, что делать, но родитель нашего героя тотчас помог такому горю и дал сыну своему в товарищи прекрасную болонскую собачку. Вот, может быть, первая причина, отчего герой наш во всю свою жизнь любил более собак, нежели людей, и с первыми провождал время веселее, нежели с последними. Звениголов, привыкший повелевать, принял нового своего товарища довольно грубо и на первых часах вцепился ему в уши. Но Задорка, так звали маленькую собачку, доказала ему, как вредно иногда шутить, надеясь слишком на свою силу: она укусила его за руку до крови. Герой наш остолбенел, увидя в первый раз такой суровый ответ на обыкновенные свои обхождения; это был первый щипок, за который его наказали. Сколь сердце в нем не кипело, со всем тем боялся отведать сразиться с Задоркою и бросился к отцу своему жаловаться на смертельную обиду, причиненную ему новым его товарищем. «Друг мой! — сказал беспримерный его родитель, — разве мало вокруг тебя холопей, кого тебе щипать? На что было трогать тебе Задорку? Собака ведь не слуга: с нею надобно осторожнее обходиться, естьли не хочешь быть укушен Она глупа: ее нельзя унять и принудить терпеть не разевая рта как разумную тварь».

Такое наставление сильно тронуло сердце молодого героя и не выходило у него из памяти. Возрастая, часто занимался он глубокими рассуждениями, к коим подавало оно ему повод: изыскивал способы бить домашних своих животных, не подвергаясь опасности, и сделать их столь же безмолвными, как своих крестьян, по крайней мере, искал причин, отчего первые имеют дерзости более огрызаться, нежели последние, и заключил, что его крестьяне ниже его дворовых животных <...>

Чадолюбивый отец, приметя, что дитя его начинает думать, заключил, что время начать его воспитание, и сам посадил его за грамоту. В пять месяцев ученик сделался сильнее учителя и с ним взапуски складывал гражданскую печать. Такие успехи устрашали его родителя. Он боялся, чтобы сын его не выучился бегло читать по толкам и не вздумал бы сделаться когда-нибудь академиком, а потому-то последнею страницею букваря кончил его курс словесных наук. «Этой грамоты для тебя полно, — говорил он ему, — стыдись знать более, ты у меня будешь барин знатной, так не пристойно тебе читать книги».

Герой наш пользовался таким прекрасным рассуждением и привык все книги любить, как моровую язву <...>

Зритель. 1792. Ч. III.                                                                                                                                                                                                                                                                                                       Крылов И.А. Соч. Т. 1. С. 337—345.

И.А. Крылов издавал ряд журналов: «Почта духов, ежемесячное издание или ученая, нравственная и критическая переписка арабского философа Маликульмулька с водяными, воздушными и подземными духами» (1789), «Зритель» (1792), «С.-Петербургский Меркурий» (1793).

В Хрестоматии приводятся материалы первых двух изданий. «Почта духов» построена в виде переписки вездесущих невидимых существ: гномов (дух земли), сильфов (дух воздуха), ондинов (дух воды) с волшебником Маликульмульком.

XIX век (первая половина)

Н.М. Карамзин

ü  Политика. Известия и замечания

И.П. Пнин

ü  Письмо к издателю

А.П. Куницын

ü  Замечания на нынешнюю войну

ü  Из Сына отечества» < Корреспонденции о военных действиях>

К. Ф. Рылеев

ü  К временщику

А.А. Бестужев

ü  Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов

И. М. Муравьев

ü  Любопытный разговор

А.С. Пушкин

ü  О журнальной критике

ü  О записках Видока

ü  Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов

ü  Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем

ü  От редакции

П.Я. Чаадаев

ü  Философические письма. Письмо первое

Н.В. Гоголь

ü  О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году

В.Г. Белинский

ü  Ничто о ничем, или отчет г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы

ü  Николай Алексеевич Полевой

ü  Взгляд на русскую литературу 1846 года

ü  Письмо к Гоголю

А.И. Герцен

ü  Письма из Avenue Marigny. Письмо второе

ü  Вольное русское книгопечатание в Лондоне

ü  Крещеная собственность

ü  Объявление о «Полярной звезде»

ü  Предисловие к «Колоколу»

ü  Под спудом

ü  <Сечь или не сечь мужика?>

ü  Нас упрекают

ü  Very dangerous!!!

ü  От редакции. Предисловие к Письму из провинции

ü  Письмо из провинции

ü  Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ

ü  Н. Г. Чернышевский

Н.П. Огарев

ü  Что нужно народу?

К.С. Аксаков

ü  Опыт синонимов. Публика — народ

И.С. Аксаков

ü  Об издании в 1859 году газеты «Парус»

Н.М. КАРАМЗИН

(1766—1826)

Политика

Известия и замечания

Европа занимается теперь одним предметом: войною французов с англичанами, которая в той и в другой земле имеет все знаки остервенения и злобы. Рим восстал против Карфагена, и Европа смотрит с беспокойным любопытством. Консул^[14][1] пылает местью — ораторы его гремят на кафедрах — префекты пишут к нему: «честь и слава века! истреби Англию!» Во всех портах французских строят суда для перевоза войск, и во всех журналах пишут стихи на высадку: стихотворцам на крылатом Пегасе легко перелететь через канал, но армия с пушками не летает... Между тем флегматики англичане берут французские и голландские корабли; скоро доберутся и до гишпанских; скоро возьмут и колонии своих неприятелей; заглянут, может быть, и в Южную Америку... <...> Надобно заметить вообще, что в наше время только три державы играют первую роль в мире: Франция, Англия и Россия. Судьба республики зависит от жизни Консула: впереди мрак и неизвестность — величие Англии есть напряжение — а Россия есть государство новое; в начале пути силы крепки и свежи: сколько надежды для патриотической гордости! <...>

Французы сочли в истории, что 42 высадки удались в Англии; но те ли обстоятельства ныне? Такое ли сопротивление находили римляне, саксонцы, датчане, норманы, какое найдут там французы, если и пристанут благополучно к берегам Великобритании? Но Консул торжественно обязался испытать высадку: Европа слышала; надобно сдержать слово. Уже французские генералы и сенаторы вызвались плыть с ним на одном корабле ... увидим..., но лучше бы не видать; лучше чтобы великодушное посредство АЛЕКСАНДРА, даровав мир Англии и Франции, утешило человечество и возвеличило славу России.

«Вестник Европы», 1803 г. № 13, С. 71—72, 81, 83—84.

в начало

И.П. ПНИН

(1773—1805)

Письмо к издателю^*

Милостивый государь мой!

На сих днях нечаянно попалась мне в руки старинная манжурская рукопись. Между многими мелкими в ней сочинениями нашел я одно весьма любопытное по своей надписи: «Сочинитель и Цензор». Немедленно перевел оное и сообщаю вам, милостивый государь мой, сей перевод с просьбою поместить его в вашем журнале.

Сочинитель и цензор

(перевод с манжурского)

Сочинитель

Я имею,государь мой, сочинение, которое желаю напечатать.

Цензор

Его должно наперед рассмотреть. А под каким оно названием?

Сочинитель

Истина, государь мой!

Цензор

Истина? О! ее должно рассмотреть и строго рассмотреть.

Сочинитель

Вы, мне кажется, излишний берете на себя труд. Рассматривать истину? Что это значит? Я вам скажу, государь мой, что она не моя и что она существует уже несколько тысяч лет. Божественный Кун^** начертал оную в премудрых своих законах. Так говорит он: «Смертные! любите друг друга, не обижайте друг друга, не отнимайте ничего друг у друга, просвещайте друг друга, храните справедливость друг к другу; ибо она есть основание общежития, душа порядка и, следовательно, необходима для вашего благополучия». Вот содержание моего сочинения.

Цензор

Не отнимайте ничего друг у друга! будьте справедливы друг к другу!.. Государь мой, сочинение ваше непременно рассмотреть должно. (С живостью): Покажите мне его скорее.

Сочинитель

Вот оно.

Цензор

(Развертывая тетрадь и пробегая глазами листы):

Да... ну... это еще можно... и это позволить можно... но этого... этого никак пропустить нельзя! (указывая на место в книге).

Сочинитель

Для чего же, смею спросить?

Цензор

Для того, что я не позволю — и, следовательно, это непозволительно.

Сочинитель

Да разве вы больше, г. Цензор, имеете права не позволить печатать мою Истину, нежели я предлагать оную?

Цензор

Конечно, потому что я отвечаю за нее.

Сочинитель

Как? вы должны отвечать за мою книгу? А я разве сам не могу отвечать за мою Истину? Вы присваиваете себе, государь мой, совсем не принадлежащее вам право. Вы не можете отвечать ни за образ мыслей моих, ни за дела мои; я уже не дитя и не имею нужды в дядьке.

Цензор

Но вы можете заблуждаться.

Сочинитель

А вы, г. Цензор, не можете заблуждаться?

Цензор

Нет, ибо я знаю, что должно и чего не должно позволить.

Сочинитель

А нам разве знать это запрещается? разве это какая-нибудь тайна? Я очень хорошо знаю, что я делаю.

Цензор

Если вы согласитесь (показывая на книгу) выбросить сии места, то вы можете книгу вашу издать в свет.

Сочинитель

Вы, отнимая душу у моей Истины, лишая всех ее красот, хотите, чтобы я согласился в угождение вам обезобразить ее, сделать ее нелепою? Нет, г. Цензор, ваше требование бесчеловечно; виноват ли я, что Истина моя вам не нравится и что вы ее не понимаете?

Цензор

Не всякая истина должна быть напечатана.

Сочинитель

Почему же? Познание истины ведет к благополучию. Лишать человека сего познания — значит препятствовать ему в его благополучии, значит лишать его способов сделаться счастливым. Если можно не позволить одну истину, то должно уже не позволять никакой, ибо истины между собою составляют непрерывную цепь. Исключить из них одну — значит отнять из цепи звено и ее разрушить. Притом же истинно великий муж не опасается слушать истину, не требует, чтоб ему слепо верили, но желает, чтоб его понимали.

Цензор

Я вам говорю, государь мой, что книга ваша без моего засвидетельствования есть и будет ничто, потому что без оного не может она быть напечатана.

Сочинитель

Г. Цензор! Позвольте сказать вам, что Истина моя стоила мне величайших трудов; я не щадил для нее моего здоровья, просиживал для нее дни и ночи, словом, книга моя есть моя собственность. А стеснять собственность, как говорит премудрый Кун никогда не должно, ибо чрез сие нарушается справедливость и порядок. Впрочем, вернее, засвидетельствование ваше можно назвать ничего не значащим, ибо опыт показывает, что оно нисколько не обеспечивает ни книги, ни сочинителя. Притом, г. Цензор, вы изъясняетесь слишком непозволительно.

Цензор

(гордо)

Я говорю с вами, как Цензор с Сочинителем.

Сочинитель

(с благородным чувством)

А я говорю с вами, как гражданин с гражданином.

Цензор

Какая дерзость!

Сочинитель

О Кун! благодетельный Кун! Если бы ты услышал разговор сей, если бы ты видел, как исполняют твои законы; если бы ты видел, как наблюдают справедливость; если бы видел, как споспешествуют тебе в твоих божественных намерениях, тогда бы... тогда бы справедливый гнев твой... Но прощайте, г. Цензор, я так с вами заговорился, что потерял уже охоту печатать свою книгу. Знайте, однако ж, что истина моя пребудет неизменно в сердце моем, исполненном любви к человечеству и которое не имеет нужды ни в каких свидетельствах, кроме собственной моей совести.